"Так вот оно что!" -- осенило Юрия Андреевича. -- "Это
тетка Ливерия, местная притча во языцех и свояченица
Микулицына, парикмахерша, швея, стрелочница, всем известная
здесь мастерица на все руки. Буду, однако, по-прежнему
отмалчиваться, чтобы себя не выдать".
-- Тяга к народу у племянника с детства. У отца среди
рабочих рос, на Святогоре Богатыре. Варыкинские заводы, может
быть, слыхали? Это что же мы такое с вами делаем! Ах я дура
беспамятная! Полподбородка гладкие, другая половина небрита.
Вот что значит заговорились. А вы что смотрели, не остановили?
Мыло на лице высохло. Пойду подогрею воду. Остыла.
Когда Тунцева вернулась, Юрий Андреевич спросил:
-- Варыкино ведь это какая-то глушь богоспасаемая, дебри,
куда не доходят никакие потрясения?
-- Ну, как сказать, богоспасаемая. Этим дебрям, пожалуй,
посолоней нашего пришлось. Через Варыкино какие-то шайки
проходили, неизвестно чьи. По нашему не говорили. Дом за домом
на улицу выводили и расстреливали. И уходили не говоря худого
слова. Так тела неубранными на снегу и оставались. Зимой ведь
было дело. Что же это вы все дергаетесь? Я вас чуть бритвой по
горлу не полоснула.
-- Вот вы говорили, зять ваш, варыкинский житель. Его тоже
не миновали эти ужасы?
-- Нет, зачем. Бог милостив. Он с женой вовремя оттуда
выбрался. С новой, со второй. Где они, неизвестно, но
достоверно, что спаслись. Там в самое последнее время новые
люди завелись. Московская семья, приезжие. Те еще раньше
уехали. Младший из мужчин, доктор, глава семьи, без вести
пропал. Ну что значит без вести! Это ведь только так
говорится, что без вести, чтобы не огорчать. А по настоящему,
надо полагать, умер, убит. Искали, искали его -- не нашли. Тем
временем другого, старшего, вытребовали на родину. Профессор
он. По сельскому хозяйству. Вызов, я слышала, получил от
самого правительства. Через Юрятин они проехали еще до вторых
белых. Опять вы за свое, товарищ дорогой? Ежели так под
бритвой ерзать и дергаться, недолго и зарезать клиента.
Слишком много вы требуете от парикмахера.
"Значит в Москве они!"
7
"В Москве! В Москве", с каждым шагом отдавалось в душе у
него, пока он в третий раз подымался по чугунной лестнице.
Пустая квартира снова встретила его содомом скачущих,
падающих, разбегающихся крыс. Юрию Андреевичу было ясно, что
рядом с этою гадостью он не сомкнет глаз ни на минуту, как бы
он ни был измучен. Приготовления к ночлегу он начал с заделки
крысиных дыр. По счастью в спальне их оказалось не так много,
гораздо меньше, чем в остальной квартире, где и самые полы и
основания стен были в меньшей исправности. Но надо было
торопиться. Ночь приближалась. Правда, в кухне на столе его
ждала, может быть, в расчете на его приход, снятая со стены и
наполовину заправленная лампа, и около нее в незадвинутом
спичечном коробке лежало несколько спичек, счетом десять, как
насчитал Юрий Андреевич. Но и то и другое, керосин и спички,
лучше следовало беречь. В спальне еще обнаружилась ночная
плошка со светильней и следами лампадного масла, которое почти
до дна, наверное, выпили крысы.
В некоторых местах ребра плинтусов отставали от пола. Юрий
Андреевич вбил в щели несколько слоев плашмя положенных
стеклянных осколков, остриями внутрь. Дверь спальни хорошо
приставала к порогу. Ее можно было плотно притворить и,
заперев, наглухо отделить комнату с заделанными скважинами от
остальной квартиры. В час с небольшим Юрий Андреевич со всем
этим справился.
Угол спальни скашивала кафельная печь с изразцовым, до
потолка не доходящим карнизом. В кухне припасены были дрова,
вязанок десять. Юрий Андреевич решил ограбить Лару охапки на
две и, став на одно колено, стал набирать дрова на левую руку.
Он перенес их в спальню, сложил у печи, ознакомился с ее
устройством и наскоро проверил, в каком она состоянии. Он
хотел запереть комнату на ключ, но дверной замок оказался в
неисправности и потому, приперев дверь тугой бумажной
затычкой, чтобы она не отворялась, Юрий Андреевич стал не
спеша растапливать печку.
Накладывая поленья в топку, он увидал метку на брусовом
срезе одной из плах. С удивлением он узнал ее. Это были следы
старого клеймления, две начальные буквы "ка" и "де",
обозначавшие на нераспиленных деревьях, с какого они склада.
Этими буквами когда-то при Крюгере клеймили концы бревен из
Кулабышевской деляны в Варыкине, когда заводы торговали
излишками ненужного топливного леса.
Наличие дров этого сорта в хозяйстве у Лары доказывало, что
она знает Самдевятова и что он о ней заботится, как когда-то
снабжал всем нужным доктора с его семьею. Открытие это было
нож в сердце доктору. Его и прежде тяготила помощь Анфима
Ефимовича. Теперь стеснительность этих одолжений осложнялась
другими ощущениями.
Едва ли Анфим благодетельствует Ларисе Федоровне ради ее
прекрасных глаз. Юрий Андреевич представил себе свободные
манеры Анфима Ефимовича и Ларину женскую опрометчивость. Не
может быть, чтобы между ними ничего не было.
В печке с дружным треском бурно разгорались сухие
Кулабышевские дрова, и по мере того, как они занимались,
ревнивое ослепление Юрия Андреевича, начавшись со слабых
предположений, достигло полной уверенности.
Но душа у него была истерзана вся кругом, и одна боль
вытесняла другую. Он мог не гнать этих подозрений. Мысли сами,
без его усилий, перескакивали у него с предмета на предмет.
Размышления о своих, с новою силой набежавшие на него,
заслонили на время его ревнивые выдумки.
"Итак, вы в Москве, родные мои?" Ему уже казалось, что
Тунцева удостоверила его в их благополучном прибытии. "Вы
снова, значит, без меня повторили этот долгий, тяжелый путь?
Как вы доехали? Какого рода эта командировка Александра
Александровича, этот вызов? Наверное, приглашение из Академии
возобновить в ней преподавание? Что нашли вы дома? Да полно,
существует ли он еще, этот дом? О как трудно и больно,
Господи! О, не думать, не думать! Как путаются мысли! Что со
мною, Тоня? Я, кажется, заболеваю. Что будет со мною и всеми
вами, Тоня, Тонечка, Тоня, Шурочка, Александр Александрович?
Вскую отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходимый? Отчего
вас всю жизнь относит прочь, в сторону от меня? Отчего мы
всегда врозь? Но мы скоро соединимся, съедемся, не правда ли?
Я пешком доберусь до вас, если никак нельзя иначе. Мы
увидимся. ВсЛ снова пойдет на лад, не правда ли?
Но как земля меня носит, если я всЛ забываю, что Тоня
должна была родить и, вероятно, родила? Уже не в первый раз я
проявляю эту забывчивость. Как прошли ее роды? Как родила она?
По пути в Москву они были в Юрятине. Хотя, правда, Лара
незнакома с ними, но вот швее и парикмахерше, совершенно
посторонней, их судьбы не остались неизвестны, а Лара ни
словом не заикается о них в записке. Какая странная, отдающая
безучастием, невнимательность! Такая же необъяснимая, как ее
умалчивание о ее отношениях с Самдевятовым".
Тут Юрий Андреевич другим разборчивым взглядом окинул стены
спальни. Он знал, что из стоящих и развешанных кругом вещей
нет ни одной, принадлежащей Ларе, и что обстановка прежних
неведомых и скрывающихся хозяев ни в какой мере не может
свидетельствовать о Лариных вкусах.
Но все равно, как бы то ни было, ему вдруг стало не по себе
среди глядевших со стен мужчин и женщин на увеличенных
фотографиях. Духом враждебности пахнуло на него от аляповатой
меблировки. Он почувствовал себя чужим и лишним в этой
спальне.
А он-то, дурень, столько раз вспоминал этот дом, соскучился
по нем, и входил в эту комнату не как в помещение, а как в
свою тоску по Ларе! Как этот способ чувствования, наверное,
смешон со стороны! Так ли живут, ведут и выражают себя люди
сильные, практики вроде Самдевятова, красавцы-мужчины? И
почему Лара должна предпочитать его бесхарактерность и темный
нереальный язык его обожания? Так ли нуждается она в этом
сумбуре? Хочется ли ей самой быть тем, чем она для него
является?
А чем является она для него, как он только что выразился?
О, на этот вопрос ответ всегда готов у него.
Вот весенний вечер на дворе. Воздух весь размечен звуками.
Голоса играющих детей разбросаны в местах разной дальности,
как бы в знак того, что пространство все насквозь живое. И эта
даль -- Россия, его несравненная, за морями нашумевшая,
знаменитая родительница, мученица, упрямица, сумасбродка,
шалая, боготворимая, с вечно величественными и гибельными
выходками, которых никогда нельзя предвидеть! О как сладко
существовать! Как сладко жить на свете и любить жизнь! О как
всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому
существованию, сказать это им самим в лицо!
Вот это-то и есть Лара. С ними нельзя разговаривать, а она
их представительница, их выражение, дар слуха и слова,
дарованный безгласным началом существования.
И неправда, тысячу раз неправда все, что он наговаривал тут
о ней в минуту сомнения. Как именно совершенно и безупречно
всЛ в ней!
Слезы восхищения и раскаяния застлали ему взор. Он открыл
печную заслонку и помешал печь кочергой. Опламенившийся чистый
жар он задвинул в самый зад топки, а недогоревшие головешки
подгреб к переду, где была сильнее тяга. Некоторое время он не
притворял дверцы. Ему доставляло наслаждение чувствовать игру
тепла и света на лице и руках. Движущийся отблеск пламени
окончательно отрезвил его. О как ему сейчас недоставало ее,
как нуждался он в этот миг в чем-нибудь, осязательно исходящем
от нее!
Он вынул из кармана ее смятую записку. Он извлек ее в
перевернутом виде, не в том, в каком читал прежде, и только
теперь установил, что листок исписан и с нижней стороны.
Разгладив скомканную бумажку, он при пляшущем свете топящейся
печки прочел:
"О ваших ты знаешь. Они в Москве. Тоня родила дочку".
Дальше шло несколько вымаранных строк. Потом следовало:
"Зачеркнула, потому что глупо в записке. Наговоримся с глазу
на глаз. Тороплюсь, бегу доставать лошадь. Не знаю, что
придумать, если не достану. С Катенькой будет трудно..." Конец
фразы стерся и был неразборчив.
"Лошадь она побежала просить у Анфима, и наверное
выпросила, раз уехала", -- спокойно соображал Юрий Андреевич.
"Если бы совесть ее не была совершенно чиста на этот счет, она
не упоминала бы об этой подробности".
8
Когда печка истопилась, доктор закрыл трубу и немного
закусил. После еды им овладел приступ непреодолимой
сонливости. Он лег, не раздеваясь, на диван и крепко заснул.
Он не слышал оглушительного и беззастенчивого крысиного
содома, поднявшегося за дверью и стенами комнаты. Два тяжелых
сна приснились ему подряд, один вслед за другим.
Он находился в Москве, в комнате перед запертою на ключ
стеклянною дверью, которую он еще для верности притягивал на
себя, ухватившись за дверную ручку. За дверью бился, плакал и
просился внутрь его мальчик Шурочка в детском пальто,
матросских брюках и шапочке, хорошенький и несчастный. Позади
ребенка, обдавая его и дверь брызгами, с грохотом и гулом
обрушивался водопад испорченного ли водопровода или
канализации, бытового явления той эпохи, или, может быть, в
самом деле здесь кончалась и упиралась в дверь какая-то дикая
горная теснина, с бешено мчащимся по ней потоком и веками
скопившимися в ущелье холодом и темнотою.
Обвал и грохот низвергающейся воды пугали мальчика до
смерти. Не было слышно, что кричал он, гул заглушал крики
