тоже был участником заговора.
Заговорщики сговаривались с подосланными из неприятельских
передовых разъездов. Парламентеров совсем не было слышно, так
тихо они уславливались с изменниками, и только по перерывам,
наступавшим в шопоте сообщников, Юрий Андреевич догадывался,
что теперь говорят представители противника.
Больше всего говорил, поминутно матерясь, хриплым сорванным
голосом, пьяница Захар Гораздых. Он был, наверное, главным
зачинщиком.
-- Теперь, которые прочие, слухай. Главное, -- втихаря,
потаюхой. Ежели кто ушатнется, съябедничает, видал финку?
Энтою финкой выпущу кишки. Понятно? Теперь нам ни туды, ни
сюды, как ни повернись, осиновая вышка. Надо заслужить
прощение. Надо исделать штуку, чего свет не видал, из ряду
вон. Они требуют его живого, в веревках. Теперь слышишь к
энтим лесам подходит ихний сотник Гулевой. (Ему подсказали,
как правильно, он не расслышал и поправился: "генерал
Галеев".) Такого случая другой раз не будет. Вот ихние
делегаты. Они вам всЛ докажут. Они говорят, беспременно чтобы
связанного, живьем. Сами спросите товарищей. Говори, которые
прочие. Скажи им что-нибудь, братва.
Стали говорить чужие, подосланные. Юрий Андреевич не мог
уловить ни одного слова. По продолжительности общего молчания
можно было вообразить обстоятельность сказанного. Опять
заговорил Гораздых.
-- Слыхали, братцы? Теперь вы сами видите, какое нам попало
золотце, какое зельецо. За такого ли платиться? Рази это
человек? Это порченый, блаженный вроде как бы недоросток или
скитник. Я те дам ржать, Терешка! Ты чего зубы скалишь,
содомский грех? Не тебе на зубки говорится. Да. Вроде как во
отрочестве скитник. Ты ему поддайся, он тебя в конец
обмонашит, охолостит. Какие его речи? Изгоним в среде, долой
сквернословие, борьба с пьянством, отношение к женщине. Нешто
можно так жить? Окончательное слово. Седни в вечер у речной
переправы, где камни сложены. Я его выманю на елань. Кучей
навалимся. С ним сладить какая хитрость? Это раз плюнуть. В
чем кавычка? Они хочут надо живьем. Связать. А увижу, не
выходит по-нашему, сам расправлюсь, пристукну своими руками.
Они своих вышлют, помогут.
Говоривший продолжал развивать план заговора, но вместе с
остальными стал удаляться, и доктор перестал их слышать.
"Ведь это они Ливерия, мерзавцы!" -- с ужасом и возмущением
думал Юрий Андреевич, забывая, сколько раз сам он проклинал
своего мучителя и желал ему смерти. -- "Негодяи собираются
выдать его белым или убить его. Как предотвратить это? Подойти
как бы случайно к костру и, никого не называя, поставить в
известность Каменнодворского. И как-нибудь предостеречь
Ливерия об опасности".
Каменнодворского на прежнем месте не оказалось. Костер
догорал. За огнем следил, чтобы он не распространился,
помощник Каменнодворского.
Но покушение не состоялось. Оно было пресечено. О заговоре,
как оказалось, знали. В этот день он был раскрыт до конца и
заговорщики схвачены. Сивоблюй играл тут двойственную роль
сыщика и совратителя. Доктору стало еще противнее.
9
Стало известно, что беженки с детьми уже в двух переходах.
В Лисьем отоке готовились к скорому свиданию с домашними и
назначенному вслед за этим снятию лагеря и выступлению. Юрий
Андреевич пошел к Памфилу Палых.
Доктор застал его у входа в палатку с топором в руке. Перед
палаткой высокой кучей были навалены срубленные на жерди
молодые березки. Памфил их еще не обтесал. Одни тут и были
срублены и, рухнув всею тяжестью, остриями подломившихся
сучьев воткну лись в сыроватую почву. Другие он притащил с
недалекого расстояния и наложил сверху. Вздрагивая и
покачиваясь на упругих подмятых ветвях, березы не прилегали ни
к земле, ни одна к другой. Они как бы руками отбивались от
срубившего их Памфила и целым лесом живой зелени загораживали
ему вход в палатку.
-- В ожидании дорогих гостей, -- сказал Памфил, объясняя,
чем он занят. -- Жене, детишкам будет палатка низка. И
заливает в дождь. Хочу кольями верх подпереть. Нарубил слег.
-- Ты напрасно, Памфил, думаешь, что семью пустят к тебе
жить в палатку. Чтобы невоенным, женщинам и детям в самом
войске стоять, где это видано? Их где-нибудь на краю в обозе
поставят. В свободное время ходи к ним на свидание, сделай
одолжение. А чтобы в воинскую палатку, это едва ли. Да не в
этом дело. Говорили, худеешь ты, пить-есть перестал, не спишь?
А на вид ничего. Только немного оброс.
Памфил Палых был здоровенный мужик с черными всклокоченными
волосами и бородой, и шишковатым лбом, производившим
впечатление двойного, вследствие утолщения лобной кости,
подобием кольца или медного обруча обжимавшего его виски. Это
придавало Памфилу недобрый и зловещий вид человека косящегося
и глядящего исподлобья.
В начале революции, когда по примеру девятьсот пятого года
опасались, что и на этот раз революция будет кратковременным
событием в истории просвещенных верхов, а глубоких низов не
коснется и в них не упрочится, народ всеми силами старались
распропагандировать, революционизировать, переполошить,
взбаламутить и разъярить.
В эти первые дни люди, как солдат Памфил Палых, без всякой
агитации, лютой озверелой ненавистью ненавидевшие
интеллигентов. бар и офицерство, казались редкими находками
восторженным левым интеллигентам и были в страшной цене. Их
бесчеловечность представлялась чудом классовой сознательности,
их варварство -- образцом пролетарской твердости и
революционного инстинкта. Такова была утвердившаяся за
Памфилом слава. Он был на лучшем счету у партизанских главарей
и партийных вожаков.
Юрию Андреевичу этот мрачный и необщительный силач казался
не совсем нормальным выродком вследствие общего своего
бездушия, и однообразия и убогости того, что было ему близко и
могло его занимать.
-- Войдем в палатку, -- пригласил Памфил.
-- Нет, зачем. И не влезть мне. На воздухе лучше.
-- Ладно. Будь по-твоему. И впрямь нора. Побалакаем на
должиках (так назвал он сваленные в длину деревья).
И они уселись на ходивших и пружинившихся под ними
березовых стволах.
-- Скоро, говорят, сказка сказывается, да не скоро дело
делается. А и сказку мою не скоро сказать. В три года не
выложить. Не знаю, с чего и начать.
Ну, так, что ли. Жили мы с хозяйкой моей. Молодые.
Домовничала она. Не жаловался, крестьянствовал я. Дети. Взяли
в солдаты. Погнали фланговым на войну. Ну, война. Что мне об
ней тебе рассказывать. Ты ее видал, товарищ медврач. Ну,
революция. Прозрел я. Открылись глаза у солдата. Не тот немец,
который германец, чужой, а который свой. Солдаты мировой
революции, штыки в землю, домой с фронта, на буржуЛв! И тому
подобное. Ты это все сам знаешь, товарищ военный медврач. И
так далее. Гражданская. Вливаюсь в партизаны. Теперь много
пропущу, а то никогда не кончить. Теперь, долго ли, коротко
ли, что я вижу в текущий момент? Он, паразит, с Российского
фронта первый и второй Ставропольский снял и первый
Оренбургский казачий. Нешто я маленький, не понимаю? Нешто я в
армии не служил? Плохо наше дело, военный доктор, наше дело
табак. Он что, сволочь, хочет? Он всей этой прорвой на нас
навалиться хочет. Он нас хочет взять в кольцо.
Теперь в настоящее время жена у меня, детишки. Ежели он
теперь одолеет, куда они от него уйдут? Разве он возьмет в
толк, что они всему неповинные, делу сторона? Не станет он на
это смотреть. За меня жене руки скрутит, запытает, за меня
жену и детей замучит, по суставчикам, по косточкам переберет.
Вот и спи и ешь тут, изволь. Даром что чугунный, сказишься,
тронешься.
-- Чудак ты, Памфил. Не понимаю тебя. Годы без них
обходился, ничего про них не знал, не тужил. А теперь не
сегодня-завтра с ними свидишься, и чем радоваться, панихиду по
них поешь.
-- То прежде, а то теперь, большая разница. Одолевает нас
белопогонная гадина. Да не обо мне речь. Мое дело гроб. Туда,
видно, мне и дорога. Да ведь своих-то родименьких я с собой на
тот свет Не возьму. Достанутся они в лапы поганому. Всю-то
кровь он из них выпустит по капельке.
-- И от этого бегунчики? Говорят, бегунчики тебе какие-то
являются.
-- Ну ин ладно, доктор. Я не всЛ тебе сказал. Не сказал
главного. Ну, ладно, слушай мою правду колкую, не взыщи, я
тебе всЛ в глаза скажу.
Много я вашего брата в расход пустил, много на мне крови
господской, офицерской, и хоть бы что. Числа, имени не помню,
вся вода растеклась. Оголец у меня один из головы нейдет,
огольца одного я стукнул, забыть не могу. За что я парнишку
погубил? Рассмешил, уморил он меня. Со смеху застрелил, сдуру.
Ни за что.
В февральскую было. При Керенском. Бунтовали мы. На чугунке
было дело. Послали к нам мальчишку агитаря, языком нас в атаку
подымать. Чтобы воевали мы до победного конца. Приехал кадетик
нас языком усмирять. Такой щупленький. Был у него лозунг до
победного конца. Вскочил он с этим лозунгом на пожарный ушат,
пожарный ушат стоял на станции. Вскочил он, значит, на ушат,
чтобы оттуда призывать в бой ему повыше, и вдруг крышка у него
под ногами подвернись, и он в воду. Оступился. Ой смехота! Я
так и покатился. Думал, помру. Ой умора! А у меня в руках
ружье. А я хохочу-хохочу, и все тут, хоть ты что хошь. Ровно
он меня защекотал. Ну, приложился я и хлоп его на месте. Сам
не понимаю, как это вышло. Точно меня кто под руку толкнул.
Вот, значит, и бегунчики мои. По ночам станция мерещится.
Тогда было смешно, а теперь жалко.
-- В городе Мелюзееве было, станция Бирючи?
-- Запамятовал.
-- С зыбушинскими жителями бунтовали?
-- Запамятовал.
-- Фронт-то какой был? На каком фронте? На Западном?
-- Вроде Западный. Все может быть. Запамятовал.
* Часть двенадцатая. РЯБИНА В САХАРЕ *
1
Семьи партизан давно следовали на телегах за общим войском,
с детьми и пожитками. За хвостом беженского обоза, совсем
позади, гнали несметные гурты скота, преимущественно коров,
числом в несколько тысяч голов.
Вместе с женами партизан в лагере появилось новое лицо,
солдатка Злыдариха или Кубариха, скотья лекарка, ветеринарка,
а в тайне также и ворожея.
Она ходила в шапочке пирожком, надетой набекрень, и
гороховой шинели шотландских королевских стрелков из
английских обмундировочных поставок Верховному правителю, и
уверяла, что эти вещи она перешила из арестантского колпака и
халата, и что будто бы красные освободили ее из Кежемской
централки, где ее неизвестно за что держал Колчак.
В это время партизаны стояли на новом месте.
Предполагалось, что это будет стоянка кратковременная, пока не
разведают окрестностей и не подыщут места для более долгой и
устойчивой зимовки. Но в дальнейшем обстоятельства сложились
иначе и заставили партизан остаться тут и зазимовать.
Это новое стойбище ничем не было похоже на недавно
покинутый Лисий оток. Это был лес сплошной, непроходимый,
таежный. В одну сторону, прочь от дороги и лагеря, ему конца
не было. В первые дни, пока войско разбивало новый бивак, и в
нем устраивалось на жительство, у Юрия Андреевича было больше
досуга. Он углубился в лес в нескольких направлениях с целью
его обследования и убедился, как в нем легко заблудиться. Два
уголка привлекли его внимание и запомнились ему на этом первом
обходе.
У выхода из лагеря и из леса, который был теперь
по-осеннему гол и весь виден насквозь, точно в его пустоту
растворили ворота, росла одинокая, красивая единственная изо
всех деревьев сохранившая неопавшую листву ржавая рыжелистая
