Тиверзина, Антипова, анархиста Вдовиченко-Черное знамя,
здешнего слесаря Горшеню Бешеного. ВсЛ это были люди себе на
уме. Много они на своем веку перебаламутили, что-то верно
опять замышляют, готовят. Без этого не могут. Жизнь провели
при машинах и сами безжалостные, холодные, как машины. Ходят в
коротких, поверх фуфаек, пиджаках, папиросы курят в костяных
мундштуках, чтобы чем не заразиться, пьют кипяченую воду.
Ничего не выйдет у Власушки, эти всЛ перевернут по-своему,
всегда поставят на своем.
И она задумалась о себе. Она знала, что она женщина славная
и самобытная, хорошо сохранившаяся и умная, не плохой человек.
Ни одно из этих качеств не встречало признания в этой
захолустной дыре, да и нигде, может быть. И непристойные
куплеты о дуре Сентетюрихе, известные по всему Зауралью, из
которых можно было привести только начальные строчки:
Сентетюриха телегу продала,
На те деньги балалайку завела,
а дальше шли скабрезности, в Крестовоздвиженске пелись, как
она подозревала, с намеком на нее.
И, горько вздохнув, она вошла в дом.
5
Не останавливаясь в передней, она прошла в шубе к себе в
спальню. Окна комнаты выходили в сад. Теперь, ночью,
нагромождения теней перед окном внутри, и за окном снаружи,
почти повторяли друг друга. Обвисавшие мешки оконных
драпировок были почти как обвисающие мешки деревьев на дворе,
голых и черных, с неясными очертаниями. Тафтяную ночную тьму
кончавшейся зимы в саду согревал пробившийся сквозь землю
чернолиловый жар надвинувшейся весны. В комнате приблизительно
в такое же сочетание вступали два сходных начала, и пыльную
духоту плохо выбитых занавесей смягчал и скрашивал
темнофиолетовый жар приближающегося праздника.
Богородица на иконе выпрастывала из серебряной ризы оклада
узкие, кверху обращенные, смуглые ладони. Она держала в каждой
как бы по две начальных и конечных греческих буквы своего
византийского наименования: метер неу, Матерь Божия. Вложенная
в золотой подлампадник темная, как чернильница, лампада
гранатового стекла разбрасывала по ковру спальни
звездообразное, зубчиками чашки расщепленное мерцание.
Скидывая платок и шубу, Галузина неловко повернулась и ее
опять кольнуло в бок и стало подпирать лопатку. Она
вскрикнула, испугалась, стала лепетать: "Великое заступление
печальным, Богородице чистая, скорая помощница, миру покров",
-- и заплакала. Потом, выждав, когда боль улеглась, стала
раздеваться. Задние крючки воротника и на спинке лифа
выскальзывали из-под ее рук и зарывались в морщинки дымчатой
ткани. Она с трудом нашаривала их.
В комнату вошла разбуженная ее приходом воспитанница Ксюша.
-- Что же вы в потемках, маменька? Хотите, я лампу принесу?
-- Не надо. И так видно.
-- Мамочка Ольга Ниловна, дайте я расстегну. Не надо
мучиться.
-- Не слушаются пальцы, хоть плачь. Не хватило ума у
порхатого крючки пришить по-человечески, слепая курица.
Спороть донизу и всей кромкой в рожу.
-- Хорошо пели у Воздвиженья. Ночь тихая. Сюда доносило
воздухом.
-- Пели-то хорошо. Да мне, мать моя, плохо. Опять колотье и
тут и тут. Везде. Вот какой грех. Не знаю, что делать.
-- Гомеопат Стыдобский вам помогал.
-- Всегда советы неисполнимые. Коновал твой гомеопат
оказался. Ни в дудочку, ни в сопелочку. Это во-первых. А
во-вторых, уехал он. Уехал, уехал. Да не он один. Перед
праздником все кинулись из города. Землетрясение ли какое
предвидится?
-- Ну тогда пленный доктор венгерский хорошо вас пользовал.
-- Опять ерунда с горохом. Говорю тебе, никого не осталось,
все разбрелись. Очутился Керени Лайош с другими мадьярами за
демаркационной линией. Служить заставили голубчика. Взяли в
Красную армию.
-- Ведь это у вас одна мнительность. Сердечный невроз.
Простое внушение народное здесь чудеса производит. Помните,
солдатка шептунья вас с успехом заговаривала. Как рукой
снимало. Забыла, как ее, солдатку. Имя забыла.
-- Нет, ты положительно считаешь меня темною дурой. Еще
чего доброго про меня за глаза Сентетюриху поешь.
-- Побойтесь Бога! Грех вам, маменька. Лучше напомните, как
солдатку зовут. На языке вертится. Не успокоюсь, пока не
вспомню.
-- А у нее больше имен, чем юбок. Не знаю, какое тебе.
Кубарихой ее зовут и Медведихой, и Злыдарихой. И еще прозвищ с
десяток. Нет поблизости и ее. Кончились гастроли, ищи ветра в
поле. Заперли рабу Божию в Кежемскую тюрьму. За вытравление
плода и порошки какие-то. А она, вишь, чем в остроге скучать,
из тюрьмы дала драла куда-то на Дальний Восток. Я ведь тебе
говорю, все разбежались. Влас Пахомыч, Тереша, тетя Поля
сердце податливое. Честных женщин одни мы с тобой две дуры во
всем городе, разве я шучу. И никакой врачебной помощи. Случись
что, и конец, никого не докличешься. Говорили, знаменитость из
Москвы в Юрятине, профессор, сын самоубийцы купца сибирского.
Пока я раздумывала выписать, двадцать красных кордонов на
дороге наставили, чихнуть некуда. А теперь о другом. Ступай
спать и я лечь попробую. Тебе студент Блажеин голову кружит.
Зачем отпираться. ВсЛ равно не ухоронишься, покраснела как
рак. Трудится твой студент несчастный над карточками во святую
ночь, карточки мои проявляет и печатает. Сами не спят и другим
спать не дают. Томик у них на весь город заливается. И ворона
стерьва раскаркалась у нас на яблоне, видно опять не уснуть
мне всю ночь. Да что ты, право, обижаешься, недотрога ты
этакая? На то и студенты, чтобы девушкам нравиться.
6
-- Что это там собака надрывается? Надо бы посмотреть, в
чем дело. Даром она лаять не станет. Погоди, Лидочка, дуй тебя
в хвост, помолчи минуту. Надо выяснить обстановку. НеровЛн
час, ащеулы нагрянут. Ты не уходи, Устин. И ты стой тут,
Сивоблюй. Без вас обойдется.
Не слышавший просьб, чтобы он повременил и остановился,
представитель из центра продолжал устало ораторской
скороговоркой:
-- Существующая в Сибири буржуазно-военная власть политикой
грабежа, поборов, насилия, расстрелов и пыток должна открыть
глаза заблуждающимся. Она враждебна не только рабочему классу,
но по сути вещей и всему трудовому крестьянству. Сибирское и
Уральское трудовое крестьянство должно понять, что только в
союзе с городским пролетариатом и солдатами, в союзе с
киргизской и бурятской беднотой...
Наконец, он расслышал, что его обрывают, остановился, утер
платком потное лицо, утомленно опустил опухшие веки, закрыл
глаза.
Близстоявшие к нему обращались вполголоса:
-- Передохни маненько. Водицы испей.
Беспокоившемуся партизанскому главарю сообщали:
-- Да чего ты волнуешься? ВсЛ в порядке. Сигнальный фонарик
на окне. Сторожевой пост, говоря картинно, пожирает глазами
пространство. Я полагаю, можно возобновить слово по докладу.
Говорите, товарищ Лидочка.
Внутренность большого сарая была освобождена от дров. В
очищенной части происходило нелегальное собрание. Ширмою
собравшимся служила дровяная кладь до потолка, отгораживавшая
эту порожнюю половину от проходной конторки и входа. В случае
опасности собравшимся был обеспечен спуск под пол и выход
из-под земли на глухие задворки Константиновского тупика за
монастырскою стеною.
Докладчик, в черной коленкоровой шапочке, прикрывавшей его
лысину во всю голову, с матовым бледнооливковым лицом и черной
бородою до ушей, страдал нервною испариной и всЛ время
обливался потом. Он жадно разжигал недокуренный окурок о
горячую воздушную струю горевшей на столе керосиновой лампы, и
низко нагибался к разбросанным на столе бумажкам. Нервно и
быстро бегая по ним близорукими глазками и точно их обнюхивая,
он продолжал тусклым и усталым голосом:
-- Этот союз городской и деревенской бедноты осуществим
только через советы. Волею неволей сибирское крестьянство
будет теперь стремиться к тому же, за что уже давно начал
борьбу сибирский рабочий. Их общая цель есть свержение
ненавистного народу самодержавия адмиралов и атаманов и
установление власти советов крестьян и солдат посредством
всенародного вооруженного восстания. При этом в борьбе с
вооруженными до зубов офицерско-казачьими наемниками буржуазии
восставшим придется вести правильную фронтовую войну, упорную
и продолжительную.
Опять он остановился, утер пот, закрыл глаза. Противно
регламенту кто-то встал, поднял руку, пожелал вставить
замечание.
Партизанский главарь, точнее военачальник Кежемского
объединения партизан Зауралья, сидел перед самым носом
докладчика в вызывающе-небрежной позе, и грубо перебивал его,
не выказывая ему никакого уважения. С трудом верилось, чтобы
такой молодой военный, почти мальчик, командовал целыми
армиями и соединениями, и его слушались и перед ним
благоговели. Он сидел, кутая руки и ноги в борта кавалерийской
шинели. Сброшенный шинельный верх и рукава, перекинутые на
спинку стула, открывали туловище в гимнастерке с темными
следами споротых прапорщицких погон.
По его бокам стояли два безмолвных молодца из его охраны,
однолетки ему, в белых, успевших посереть овчинных коротайках
с курчавой мерлушковой выпушкой. Их каменные красивые лица
ничего не выражали, кроме слепой преданности начальнику и
готовности ради него на что угодно. Они оставались
безучастными к собранию, затронутым на нем вопросам, ходу
прений, не говорили и не улыбались.
Кроме этих людей, в сарае было еще человек
десять-пятнадцать народу. Одни стояли, другие сидели на полу,
вытянув ноги в длину или задрав кверху колени и прислонившись
к стене и ее кругло выступающим проконопаченным бревнам.
Для почетных гостей были расставлены стулья. Их занимали
три-четыре человека рабочих, старые участники первой
революции, среди них угрюмый, изменившийся Тиверзин и всегда
ему поддакивавший друг его, старик Антипов. Сопричисленные к
божественному разряду, к ногам которого революция положила все
дары свои и жертвы, они сидели молчаливыми, строгими
истуканами, из которых политическая спесь вытравила все живое,
человеческое.
Были еще в сарае фигуры, достойные внимания. Не зная ни
минуты покоя, вставал с полу и садился на пол, расхаживал и
останавливался посреди сарая столп русского анархизма
Вдовиченко-Черное знамя, толстяк и великан с крупной головой,
крупным ртом и львиною гривой, из офицеров чуть ли не
последней Русско-Турецкой войны и, во всяком случае, --
Русско-Японской, вечно поглощенный своими бреднями мечтатель.
По причине беспредельного добродушия и исполинского роста,
который мешал ему замечать явления неравного и меньшего
размера, он без достаточного внимания относился к
происходившему и, понимая всЛ превратно, принимал противные
мнения за свои собственные и со всеми соглашался.
Рядом с его местом на полу сидел его знакомый, лесной
охотник и зверолов Свирид. Хотя Свирид не крестьянствовал, его
земляная, черносошная сущность проглядывала сквозь разрез
темной суконной рубахи, которую он сгребал в комок вместе с
крестиком у ворота и скреб и возил ею по телу, почесывая
грудь. Это был мужик полубурят, душевный и неграмотный, с
волосами узкими косицами, редкими усами и еще более редкой
бородой в несколько волосков. Монгольский склад старил его
лицо, всЛ время морщившееся сочувственной улыбкой.
Докладчик, объезжавший Сибирь с Военною инструкцией
Центрального комитета, витал мыслями в ширях пространств,
которые ему еще предстояло охватить. К большинству
