рябина. Она росла на горке над низким топким кочкарником и
протягивала ввысь, к самому небу, в темный свинец предзимнего
ненастья плоско расширяющиеся щитки своих твердых
разордевшихся ягод. Зимние пичужки с ярким, как морозные зори,
оперением, снегири и синицы, садились на рябину, медленно, с
выбором клевали крупные ягоды и, закинув кверху головки и
вытянув шейки, с трудом их проглатывали.
Какая-то живая близость заводилась между птицами и деревом
Точно рябина всЛ это видела, долго упрямилась, а потом
сдавалась и, сжалившись над птичками, уступала, расстегивалась
и давала им грудь, как мамка младенцу. "Что, мол, с вами
поделаешь. Ну, ешьте, ешьте меня. Кормитесь". И усмехалась.
Другое место в лесу было еще замечательнее.
Оно было на возвышенности. Возвышенность эта, род шихана, с
одного края круто обрывалась. Казалось, внизу под обрывом
предполагалось что-то другое, чем наверху, -- река или овраг
или глухой, некошеной травой поросший луг. Однако под ним было
повторение того же самого, что наверху, но только на
головокружительной глубине, на другом, вершинами деревьев под
ноги ушедшем, опустившемся уровне. Вероятно, это было
следствие обвала.
Точно этот суровый, подоблачный, богатырский лес, как-то
споткнувшись, весь как есть, полетел вниз и должен был
провалиться в тартарары, сквозь землю, но в решительный момент
чудом удержался на земле и вот, цел и невредим, виднеется и
шумит внизу.
Но не этим, другой особенностью была замечательна лесная
возвышенность. Всю ее по краю запирали отвесные, ребром
стоявшие гранитные глыбы. Они были похожи на плоские отесанные
плиты доисторических дольменов. Когда Юрий Андреевич в первый
раз попал на эту площадку, он готов был поклясться, что это
место с камнями совсем не природного происхождения, а носит
следы рук человеческих. Здесь могло быть в древности
какое-нибудь языческое капище неизвестных идолопоклонников,
место их священнодействий и жертвоприношений.
На этом месте холодным пасмурным утром приведен был в
исполнение смертный приговор одиннадцати наиболее виновным по
делу о заговоре и двум санитарам самогонщикам.
Человек двадцать преданнейших революции партизан с ядром из
особой охраны штаба привели их сюда. Конвой сомкнулся
полукольцом вокруг приговоренных и, взяв винтовки на руку,
быстрым теснящим шагом затолкал, загнал их в скалистый угол
площадки, откуда им не было выхода, кроме прыжков в пропасть.
Допросы, долгое пребывание под стражей и испытанные
унижении лишили их человеческого облика. Они обросли,
почернели, были измождены и страшны, как призраки.
Их обезоружили в самом начале следствия. Никому не пришло в
голову ощупывать их вторично перед казнью. Это представлялось
излишней подлостью, глумленьем над людьми перед близкой
смертью.
Вдруг шедший рядом с Вдовиченкой друг его и такой же, как
он, старый идейный анархист Ржаницкий дал три выстрела по цепи
конвойных, целясь в Сивоблюя. Ржаницкий был превосходный
стрелок, но рука у него дрожала от волнения, и он промахнулся.
Опять та же деликатность и жалость к былым товарищам не
позволила караулу наброситься на Ржаницкого или ответить
преждевременным залпом, до об щей команды, на его покушение. У
Ржаницкого оставалось еще три неистраченных заряда, но, в
возбуждении, может быть, забыв о них, и раздосадованный
промахом, он шваркнул браунинг о камни. От удара браунинг
разрядился в четвертый раз, ранив в ногу приговоренного
Пачколю.
Санитар Пачколя вскрикнул, схватился за ногу и упал,
часто-часто взвизгивая от боли. Ближайшие к нему Пафнуткин и
Гораздых подняли, подхватили его под руки и потащили, чтобы в
переполохе его не затоптали товарищи, потому что больше себя
никто не помнил. Пачколя шел к каменистому краю, куда теснили
смертников, подпрыгивая, хромая, будучи не в состоянии ступить
на перешибленную ногу. и безостановочно кричал. Его
нечеловеческие вопли были заразительны.
Как по сигналу, все перестали владеть собой. Началось нечто
невообразимое. Посыпалась ругань, послышались мольбы, жалобы,
раздались проклятия.
Подросток Галузин, скинув с головы желтокантовую фуражку
pea листа, которую он еще носил, опустился на колени и так, не
вставая г них, ползком пятился дальше в толпе к страшным
камням. Он часто часто кланялся до земли конвойным, плакал
навзрыд и умолял их полубеспамятно, нараспев:
-- Виноват, братцы, помилуйте, больше не буду. Не губите.
Не убивайте. Не жил я еще, молод умирать. Пожить бы мне еще,
маменьку, маменьку свою еще один разочек увидать. Простите,
братцы, помилуйте. Ноги ваши буду целовать. Воду вам буду на
себе возить. Ой беда, беда, -- пропал, маменька, маменька.
Из середины причитали, не видно было кто:
-- Товарищи миленькие, хорошие! Как же это? Опомнитесь.
Вместе на двух войнах кровь проливали. За одно дело стояли,
боролись. По жалейте, отпустите. Мы добра вашего век не
забудем, заслужим, делом докажем. Аль вы оглохли, что не
отвечаете? Креста на вас нет!
Сивоблюю кричали:
-- Ах ты. Иуда христопродавец! Какие мы против тебя
изменники? Сам ты, собака, трижды изменник, чтоб тя удавили!
Царю своему присягал, убил царя своего законного, нам клялся в
верности, предал. Целуйся с чортом своим Лесным, пока не
предал. Предашь.
Вдовиченко на краю могилы остался верным себе. Высоко держа
голову с седыми развевающимися волосами, он громко, во
всеуслышание, как коммунар к коммунару, обращался к
Ржаницкому.
-- Не унижайся, Бонифаций! Твой протест не дойдет до них.
Тебя не поймут эти новые опричники, эти заплечные мастера
нового застенка. Но не падай духом. История всЛ разберет.
Потомство пригвоздит к позорному столбу бурбонов
комиссародержавия и их черное дело. Мы умираем мучениками идеи
на заре мировой революции. Да здравствует революция духа. Да
здравствует всемирная анархия.
Залп двадцати ружей, произведенный по какой-то беззвучной.
одними стрелками уловленной команде, скосил половину
осужденных, большинство насмерть. Остальных пристрелили вторым
залпом. Дольше всех дергался мальчик, Тереша Галузин, но и он
в конце концов замер, вытянувшись без движения.
2
От мысли перенести стан на зиму в другое место, подальше на
восток отказались не сразу. Долго продолжались разведки и
объезды местности по ту сторону тракта вдоль Вытско-Кежемского
водораздела. Ливерий часто отлучался из лагеря в тайгу,
оставляя доктора одного.
Но перебираться куда-нибудь было уже поздно и некуда. Это
было время наибольших партизанских неудач. Перед окончательным
своим крушением белые решили одним ударом раз навсегда
покончить с лесными нерегулярными отрядами и общими усилиями
всех фронтов окружили их. Партизан теснили со всех сторон. Это
было бы для них катастрофой, если бы радиус окружения был
меньше. Их спасала неощутимая широта охвата. В преддверии зимы
неприятель был не в состоянии стянуть свои фланги по
непроходимой беспредельной тайге и обложить крестьянские
полчища теснее.
Во всяком случае двигаться куда бы то ни было стало
невозможно. Конечно, если бы имелся план перемещения,
обещающий определенные военные преимущества, можно было бы
пробиться, пройти с боями через черту окружения на новую
позицию.
Но такого разработанного замысла не было. Люди выбились из
сил. Младшие командиры, и сами упавшие духом, потеряли влияние
на подчиненных. Старшие ежевечерне собирались на военный
совет, предлагая противоречивые решения.
Надо было оставить поиски другого зимовья и укрепиться на
зиму в глубине занятой чащи. В зимнее время по глубокому снегу
она становилась непроходимой для противника, плохо снабженного
лыжами. Надо было окопаться и заложить большие запасы
продовольствия.
Партизан хозяйственник Бисюрин докладывал об остром
недостатке муки и картошки. Скота было вдоволь, и Бисюрин
предвидел, что зимой главною пищей будет мясо и молоко.
Не хватало зимней одежи. Часть партизан ходила полуодетая.
Передавили всех собак в лагере. Сведущие в скорняжном деле
шили партизанам тулупы из собачьих шкур шерстью наружу.
Доктору отказывали в перевозочных средствах. Телеги
требовались теперь для более важных надобностей. На последнем
переходе самых тяжелых больных несли сорок верст пешком на
носилках.
Из медикаментов у Юрия Андреевича оставались только хина,
иод и глауберова соль. Иод, требовавшийся для операций и
перевязок, был в кристаллах. Их надо было распускать в спирту.
Пожалели об уничтоженном производстве самогона и обратились к
наименее виновным, в свое время оправданным винокурам, с
поручением починить сломанную перегонную аппаратуру или
соорудить новую. Упраздненную фабрикацию самогона снова
наладили для врачебных целей В лагере только перемигивались и
покачивали головами. Возобновилось пьянство, способствуя
развивающемуся развалу в стане.
Выгонку вещества довели почти до ста градусов. Жидкость
такой крепости хорошо растворяла кристаллические препараты.
Этим же самогоном, настоенным на хинной корке, Юрий Андреевич
позднее, в начале зимы, лечил возобновившиеся с холодами
случаи сыпного тифа.
3
В эти дни доктор видел Памфила Палых с семьею. Жена и дети
его всЛ истекшее лето провели в бегах по пыльным дорогам, под
открытым небом. Они были напуганы пережитыми ужасами и ждали
новых. Скитания наложили неизгладимый след на них. У жены и
троих детей Памфила, сынишки и двух дочерей были светлые,
выгоревшие на солнце, льняные волосы и белые, строгие брови на
черных, обветренных загорелых лицах. Дети были слишком малы,
чтобы носить еще какие-нибудь знаки перенесенного, а с лица
матери испытанные потрясения и опасности согнали всякую игру
жизни, и оставили только сухую правильность черт, сжатые губы
в ниточку, напряженную неподвижность страдания, готового к
самозащите.
Памфил любил их всех, в особенности детишек, без памяти, и
с ловкостью, изумлявшей доктора, резал им уголком остро
отточенного топора игрушки из дерева, зайцев, медведей,
петухов.
Когда они приехали, Памфил повеселел, воспрянул духом, стал
оправляться. Но вот стало известно, что ввиду вредного
влияния, которое оказывало присутствие семей на лагерные
настроения, партизан обязательно разлучат с их присными,
лагерь освободят от ненужного невоенного придатка и беженский
обоз под достаточной охраной поставят табором куда-нибудь
подальше на зимовочную стоянку. Толков об этом разделении было
больше, чем действительных приготовлений. Доктор в
исполнимость этой меры не верил. Но Памфил помрачнел и к нему
вернулись его прежние бегунчики.
4
На пороге зимы несколько причин охватили лагерь долгой поло
сой беспокойств, неизвестности, грозных и запутанных
положений. странных несообразностей.
Белые завершили намеченное обложение повстанцев. Во главе
законченной операции стояли генералы Вицин, Квадри и Басалыго.
Эти генералы славились твердостью и непреклонной
решительностью. Одни имена их наводили ужас на жен повстанцев
в лагере и на мирное население, еще не покинувшее родных мест,
и остававшееся в своих деревнях позади, за неприятельскою
цепью.
Как уже было сказано, нельзя было предвидеть способов,
какими мог бы сузиться круг вражеского оцепления. На этот счет
можно было быть спокойными. Однако и оставаться безучастными к
окружению не была возможности. Покорность обстоятельствам
нравственно усиливала противника. Из ловушки, хотя бы и
