4
Он еще раз поднялся наверх и стал отпирать дверь в Ларину
квартиру. На площадке лестницы было еще совсем светло, ничуть
не темнее, чем в первый его подъем. Он с признательной
радостью отметил, что солнце не торопит его.
Щелкание отмыкаемой двери произвело переполох внутри.
Пустующее в отсутствие людей помещение встретило его лязгом и
дребезжанием опрокидываемых и падающих жестянок. Всем телом
шлепались на пол и врассыпную разбегались крысы. Доктору стало
не по себе от чувства беспомощности перед этой мерзостью,
которой тут наверное расплодилась тьма тьмущая.
И до какой бы то ни было попытки водворения на ночевку
сюда, он первым делом решил оградиться от этой напасти и,
укрывшись в какой-нибудь легко отделимой и хорошо
затворяющейся комнате, заделать битым стеклом и обрезками
железа все крысиные ходы.
Из передней он повернул налево, в неизвестную ему часть
квартиры. Миновав темную проходную комнату, он очутился в
светлой, двумя окнами выходившей на улицу. Прямо против окон
на другой стороне темнел дом с фигурами. Низ стены его был
покрыт расклеенными газетами. Стоя спиною к окнам, газеты
читали прохожие.
Свет в комнате и снаружи был один и тот же, молодой,
невыстоявшийся вечерний свет ранней весны. Общность света
внутри и снаружи была так велика, точно комната не отделялась
от улицы. Только в одном была небольшая разница. В Лариной
спальне, где стоял Юрий Андреевич, было холоднее, чем снаружи
на Купеческой.
Когда Юрий Андреевич приближался к городу на своем
последнем переходе и час или два тому назад шел по нему,
безмерно увеличившаяся его слабость казалась ему признаком
грозящего близкого заболевания и пугала его.
Сейчас же однородность освещения в доме и на воле так же
беспричинно радовала его. Столб выхоложенного воздуха, один и
тот же, что на дворе, что в жилище, роднил его с вечерними
уличными прохожими, с настроениями в городе, с жизнью на
свете. Страхи его рассеялись. Он уже не думал, что заболеет.
Вечерняя прозрачность весеннего, всюду проникающего света
казалась ему залогом далеких и щедрых надежд. Ему верилось,
что все к лучшему, и он всего добьется в жизни, всех разыщет и
примирит, все додумает и выразит. И радости свидания с Ларою
он ждал как ближайшего доказательства.
Безумное возбуждение и необузданная суетливость сменили его
предшествующий упадок сил. Это оживление было более верным
симптомом начинающейся болезни, чем недавняя слабость. Юрию
Андреевичу не сиделось. Его снова тянуло на улицу, и вот по
какому поводу.
Перед тем, как обосноваться тут, ему хотелось постричься и
снять бороду. В этих видах он уже проходя через город
заглядывал в витрины бывших парикмахерских. Часть помещений
пустовала или была занята под другие надобности. Другие,
отвечавшие прежнему назначению, были под замком. Постричься и
побриться было негде. Своей бритвы у Юрия Андреевича не было.
Ножницы, если бы таковые нашлись у Лары, могли бы вывести его
из затруднения. Но в беспокойной торопливости, с какой он
перерыл все у нее на туалетном столике, ножниц он не
обнаружил.
Он вспомнил, что на Малой Спасской находилась когда-то
швейная мастерская. Он подумал, что если заведение не
прекратило своего существования и там до сих пор работают, и
если он поспеет к ним до часа их закрытия, ножницы можно будет
попросить у какой-нибудь из мастериц. И он еще раз вышел на
улицу.
5
Воспоминание его не обмануло. Мастерская осталась на старом
месте, в ней работали. Мастерская занимала торговое помещение
на уровне тротуара с витринным окном во всю ширину и выходом
на улицу. В окно было видно внутрь до противоположной стены.
Мастерицы работали на виду у идущих по улице.
В комнате была страшная теснота. В придачу к настоящим
работницам, на работу, наверное, пристроились
швеи-любительницы, стареющие дамы из юрятинского общества, для
получения рабочих книжек, о которых говорилось в декрете на
стене дома с фигурами.
Их движения сразу были отличимы от расторопности
действительных портних. В мастерской шили одно военное, ватные
штаны, стеганки и куртки, а также сметывали, как Юрий
Андреевич это уже видел в партизанском лагере, сборные
шутовского вида тулупы из разномастных собачьих шкур.
Неловкими пальцами подсовывая подогнутые для подрубания полы
под пробивные иглы швейных машин, швеи-любительницы еле
справлялись с непривычною, наполовину скорняжною работой.
Юрий Андреевич постучал в окно и сделал знак рукою, чтобы
его впустили. Такими же знаками ему ответили, что от частных
людей заказов не берут. Юрий Андреевич не отступал и, повторяя
те же движения, настаивал, чтобы его впустили внутрь и
выслушали. Отнекивающимися движениями ему дали понять, что у
них спешное дело, чтобы он отстал, не мешал и шел дальше. Одна
из мастериц изобразила на лице недоумение и в знак досады
выставила ладошку лодочкой вперед, глазами спрашивала, что
ему, собственно, нужно. Двумя пальцами, указательным и
средним, он изобразил чикающее движение ножниц. Его движения
не поняли. Решили, что это какая-то непристойность, что он
передразнивает их и с ними заигрывает. Оборванным видом и
странным поведением он производил впечатление больного или
сумасшедшего. В мастерской хихикали, пересмеивались и махали
на него руками, гоня его прочь от окна. Наконец он догадался
поискать пути через двор дома, нашел его и, отыскав дверь в
мастерскую, постучался в нее с черного хода.
6
Дверь отворила пожилая темноликая портниха в темном платье,
строгая, может быть, старшая в заведении.
-- Вот какой, привязался! Наказание в самом деле. Ну,
скорее, что вам? Некогда.
-- Ножницы мне требуются, не удивляйтесь. Хочу попросить на
минуту на подержание. Я тут же при вас сниму бороду и верну с
благодарностью.
В глазах портнихи показалось недоверчивое удивление. Было
нескрываемо ясно, что она усомнилась в умственных способностях
собеседника.
-- Я издалека. Только сейчас прибыл в город, оброс. Хотел
бы постричься. И ни одной парикмахерской. Так вот, я бы,
пожалуй, и сам, только ножниц нету. Одолжите, пожалуйста.
-- Хорошо. Я постригу вас. Только смотрите. Если у вас
что-нибудь другое на уме, хитрости какие-нибудь, изменение
внешности для маскировки, что-нибудь политическое, уж не
взыщите. Жизнью ради вас не будем жертвовать, пожалуемся, куда
следует. Не такое теперь время.
-- Помилуйте, что за опасения!
Портниха впустила доктора, ввела в боковую комнату не шире
чуланчика, и через минуту он сидел на стуле, как в цирюльне,
весь обвязанный туго стягивавшей шею, заткнутой за ворот
простыней.
Портниха отлучилась за инструментами и немного спустя
вернулась с ножницами, гребенкою, несколькими, разных номеров,
машинками, ремнем и бритвой.
-- ВсЛ в жизни перепробовала, -- пояснила она, заметив, как
изумлен доктор, что это все оказалось наготове. --
Парикмахершей работала. На той войне, в сестрах милосердия,
стричь и брить научилась. Бороду предварительно отхватим
ножницами, а потом пробреем вчистую.
-- Волосы будете стричь, пожалуйста, покороче.
-- Постараемся. Такие интеллигентные, а притворяетесь
незнающими. Сейчас счет не по неделям, а на декады. Сегодня у
нас семнадцатое, а по числам с семеркой парикмахеры выходные.
Будто это вам неизвестно.
-- Да честное слово. Зачем мне притворяться? Я ведь сказал.
Я -- издалека. Нездешний.
-- Спокойнее. Не дергайтесь. Недолго порезаться. Значит, --
приезжий? На чем ехали?
-- На своих двоих.
-- Трактом шли?
-- Часть трактом, а остальную по линии. Поездов, поездов
под снегом! Всякие, люксы, экстренные.
-- Ну вот еще кусочек остался. Отсюда снимем, и готово. По
семейным надобностям?
-- Какое там по семейным! По делам бывшего союза кредитных
товариществ. Инспектором я разъездным. Послали в объезд с
ревизией. Чорт знает куда. Застрял в Восточной Сибири. А назад
никак. Поездов-то ведь нет. Пришлось пешком, ничего не
попишешь. Полтора месяца шел. Такого навидался, в жизни не
пересказать.
-- А и не надо рассказывать. Я вас научу уму-разуму. А
сейчас погодите. Вот вам зеркало. Выпростайте руку из-под
простыни и возьмите его. Полюбуйтесь на себя. Ну как находите?
-- По-моему, мало сняли. Можно бы покороче
-- Прическа не будет держаться. Я говорю, ничего и не надо
рассказывать. Обо всем самое лучшее молчок теперь. Кредитные
товарищества, поезда люкс под снегом, инспектора и ревизоры,
лучше вам даже слова эти забыть. Еще в такое с ними
влопаетесь! Не по внучке онучки, не по сезону это. Лучше
врите, что доктор вы или учитель. Ну вот, бороду начерно
отхватила, сейчас будем набело брить. Намылимся, чик-чик, и
лет на десять помолодеем. Я за кипятком схожу, воды нагрею.
"Кто она, эта женщина!" -- между тем думал доктор в ее
отсутствие. "Какое-то ощущение, будто у нас могут быть точки
соприкосновения и я должен ее знать. Что-то виденное или
слышанное. Вероятно, она кого-то напоминает. Но чорт побери,
кого именно?"
Портниха вернулась.
-- А теперь, значит, побреемся. Да, стало быть, лучше
никогда не говорить лишнего. Это истина вечная. Слово серебро,
а молчание золото. Поезда там литерные и кредитные
товарищества. Лучше что-нибудь выдумайте, будто доктор или
учитель. А что видов навидались, держите про себя. Кого теперь
этим удивишь? Не беспокоит бритва-то?
-- Немного больно.
-- Дерет, должна драть, сама знаю. Потерпите, миленький.
Без этого нельзя. Волос отрос и погрубел, отвыкла кожа. Да.
Видами теперь никого не удивишь. Искусились люди. Хлебнули и
мы горюшка. Тут в атамановщину такое творилось! Похищения,
убийства, увозы. За людьми охотились. Например, мелкий сатрап
один, сапуновец, невзлюбил, понимаете, поручика. Посылает
солдат устроить засаду близ Загородной рощи, против дома
Крапульского. Обезоруживают и под конвоем в Развилье. А
Развилье у нас было тогда то же самое, что теперь губчека.
Лобное место. Что это вы головой мотаете? Дерет? Знаю, милый,
знаю. Ничего не поделаешь. Тут подчищать приходится прямо
против волоса, да и волос как щетина. Жесткий. Такое место.
Жена, значит, в истерике. Жена поручика. Коля! Коля мой! И
прямо к главному. То есть это только так говорится, что прямо.
Кто ее пустит. Протекция. Тут одна особа на соседней улице
знала ходы к главному и за всех заступалась. Исключительно
гуманный был человек, не чета другим, отзывчивый. Генерал
Галиуллин. А кругом самосуды, зверства, драмы ревности.
Совершенно как в испанских романах.
"Это она о Ларе, -- догадывался доктор, но из
предосторожности молчал и не вступал в более подробные
расспросы. -- А когда она сказала: "как в испанских романах",
она опять кого-то страшно напомнила. Именно этим неподходящим
словом, сказанным ни к селу ни к городу".
-- Теперь, конечно, совсем другой разговор. Оно, положим,
расследований, доносов, расстрелов и теперь хоть отбавляй. Но
в идее это совсем другое. Во-первых, власть новая. Еще без
году неделя правит, не вошли во вкус. Во-вторых, что там ни
говори, они за простой народ, в этом их сила. Нас, считая со
мной, было четыре сестры. И все трудящиеся. Естественно, мы
склоняемся к большевикам. Одна сестра умерла, замужем была за
политическим. Ее муж управляющим служил на одном из здешних
заводов. Их сын, мой племянник, -- главарь наших деревенских
повстанцев, можно сказать, знаменитость.
