закричала:
-- Пусть одарят эту шляпу те женщины, которые никогда в
жизни не обманули своего мужа! Только они! Другие пусть не
лезут...
Растина на это оторвала от своей рубашки серебряную
пуговицу и бросила ее в шляпу. Капитан улыбнулся и повел ее с
собой спать. По дороге он бормотал:
-- Знаешь, Тенецкий неправильно рассчитал. Он думал и даже
верил, что, чем больше людей перебьет, тем дольше жить будет.
Воистину глупость. Суть же в другом: никогда не известно, кто
кого на самом деле убил -- победитель побежденного или
побежденный победителя. Тенецкий сейчас лежит там, в этой
башне, птицы уже садятся на него, как на ветку, и он не знает,
что, может быть, я более убит, чем он...
Видя, что капитан взволнован не меньше, чем его
кобыла-двухлетка, Растина осыпала его поцелуями и хотела что-то
шепнуть ему на ухо, но он ладонью закрыл ей рот.
-- Не волнуйся, душа моя, я знаю, у тебя их было много. Но
это не имеет значения. Потому что именно я сделаю тебя
женщиной.
И он надавил своим мужским жезлом на ее клитор так, что
губы у нее сами раскрылись. Она заплакала и шепнула ему на ухо:
-- Придется повторить.
Когда капитан Опуич лег на Растину второй раз, он с
изумлением понял, что она была девственницей.
Шестой ключ. Влюбленные
Когда Растина Brunswick в 1797 году вернулась с полей
сражений в Сремски-Карловци, потому что капитан Опуич не мог
возить ее за собой из боя в бой, она первым делом разыскала
Еремию Калоперовича, бывшего своего жениха. На руке у него был
виден шрам от пули покойного Пахомия Тенецкого, а в бороде --
звездочки седины.
-- Если тебе нужна жена, которая три раза теряла
невинность, которая тебя презирает и которая тебе родит чужого
ребенка, женись на мне, -- сказала она киру Еремии. Он подумал:
"Боль -- это эхо чужой боли" -- и взял ее в жены.
Итак, Растина Brunswick в Карловцах вышла замуж и
поселилась в просторном доме Калоперовича на Шекер-сокаке.
Сначала у нее родился сын Арсений, потом дочь Дуня.
Муж Растины никогда не показывал никаких признаков
нетерпимости, и единственная его странность состояла в том, что
иногда в его речи слова удивительным образом перескакивали с
места на место, потому что он всегда хотел сказать сразу две
вещи. Он рассказывал детям, что в морях есть такие рыбы,
которые могут выдержать только строго определенное количество
соли. И если вода окажется более соленой, чем они переносят, у
них начинается помутнение разума. Так же обстоит дело и с нами.
Потому что человеческое счастье как соль. Когда его слишком
много, теряешь рассудок.
Господин Калоперович купил Растине и Дуне по шляпе из
рыбьей чешуи и подписал их на "Сербскую газету императорского
города Вены". Дуня выросла в худенькую, прожорливую девочку.
Она запихивала в себя, во все отверстия своего тела, все, что
попадалось ей под руки, -- пуговицы, кузнечиков, поющие юлы,
живую рыбу, шпильки для волос, зерна фасоли, улиток, мячи,
морковь, яйца, стручки гороха, пузырьки с одеколоном, огурцы,
стеклянные шарики, венецианские альманахи, карандаши, дверные
ручки, часы с музыкой, а однажды даже рыбий пузырь, который у
нее внутри лопнул...
Мальчика господин Калоперович отдал учиться.
-- Пусть будет как Цицерон.
И юный Арсений Калоперович отправился в карловацкую
сербско-латинскую школу, откуда в первый же день привел домой
удивительного ребенка, ласкового, как котенок, но уже
напичканного латинскими цитатами и при этом хорошенького, как
куколка. Эту куколку, а точнее говоря, кукленка, звали
Авксентий Папила, и он был соседом Арсения по парте и дальним
родственником одного отставного генерала. Сирота, не имеющий
никаких средств, Папила в обносках своих соучеников выглядел
гораздо наряднее, чем они в новой, дорогой одежде. От рождения
у него был маленький шрам на виске, и это придавало ему
загадочный вид.
-- Тот самый, с пробитой головой, -- в шутку говорили о
нем товарищи, но при этом любили его. Его обожали все кошки,
все попадьи и все школьники Карловцев. Из-за этого, а может, и
из-за чего-то другого, повсюду, где бы Папила ни появился, о
нем рассказывали невероятные, а зачастую даже просто страшные
истории. Самым замечательным было то, что он сам этих историй
никогда не слышал и бывал изумлен, случайно узнав про себя
что-нибудь из того, что говорили. Иногда он чувствовал, что
жизненный путь перед ним извивается, как червяк.
Мальчики уже перешли в класс риторики, и Папила все время
проводил теперь в большом доме Калоперовича, почти не бывая в
своем бедном жилище. Как-то вечером он начал переписывать для
себя и Арсения рукописный учебник, взятый на несколько дней у
одного из учеников. Он писал своим прекрасным почерком, макая
перо то в чернильницу, то в свой рот и громко произнося
переписываемые фразы:
-- Praecepta artis oratoriae in tres partes digesta et
Juventuti Illyrico-Rasciane tradita ac explicata in Collegio
Slavono-Latino Carloviciensi, Anno Domini...
Тут вдруг у себя под носом он обнаружил зеркальце. Рядом с
ним смеялась госпожа Растина, указывая на его лицо,
перепачканное чернилами. Она обтерла ему губы своим надушенным
рукавом.
-- А ты не мог бы научить нас с Дуней латыни? А то нам так
скучно.
-- Можно, -- сказал Папила, -- но только если вы меня
свозите в театр в Темишоару и если господин Еремия согласится
купить мне одну книгу.
-- А какую бы ты хотел?
-- Про Элладия, того, который продал душу дьяволу. Написал
Викентий Ракич, и еще одну, немецкую, о докторе Фаусте. Обе
напечатаны в 1808 году.
С этого дня в доме господина Калоперовича, который был
хорошо виден с кораблей, плывущих по Дунаю, начались уроки
латыни. Сначала Авксентий Папила на веранде занимался с Дуней,
а потом шел в гостиную вместе с Арсением, которому мать время
от времени, послюнявив пальцы, приглаживала красивые волосы.
Тут начинался урок латыни для госпожи Растины. На стол подавали
вареники с улитками и пироги с пахучими травами. Вареники
лежали в фарфоровой миске, по дну которой проходил желобок,
соединявшийся с углублением в форме сердца. В этом углублении
собиралось масло, чтобы вареники не плавали в нем. К пирогам
подавали чай из крапивы с медом, любимый напиток молодого
господинчика Папилы, который, после того как с угощением было
покончено, обучал госпожу Растину приемам риторики или читал ей
отрывки из "Илиады" голосом, похожим на мурлыканье кота:
-- Есть за морями, возле Трои, горький источник, и воду
его пить нельзя. Сюда на водопой собираются разные звери, но
они не пьют, пока не появится единорог. Рог у него волшебный, и
когда, опустив голову к источнику, он касается им воды, она
становится вкусной. Тогда вместе с ним начинают пить и другие
звери. А когда он, утолив жажду, поднимает рог из воды, она
делается такой же горькой, какой и была. А если единорог мутит
рогом воду, от его взгляда она делается прозрачной, и в ее
глубине как на ладони видно все будущее мира...
Однажды вечером, когда Арсения не было в гостиной, а
Папила только начал объяснять новую главу из "De tropis
dictionis" своей ученице и благодетельнице госпоже Растине, она
вдруг сказала:
-- Хочу рассказать тебе кое-что, мой милый. Госпожа
Авакумович доверила мне тайну, которая стоит внимания. Так что
слушай. Лет шестнадцать назад случилось так, что в одной
достойной семье мать поняла, что у нее будет ребенок. Она
мечтала иметь сына, отец мечтал иметь дочь, однако никто из них
не мечтал о том, что ребенок будет от другого отца. Таким
образом, этот еще только зачатый ребенок сразу стал нежеланным.
Мать должна была устранить его еще до того, как муж что-то
заподозрит. Знахарка, которую она пригласила, сказала, что
легче всего это сделать, переместив зародыш в утробу
какого-нибудь другого лица или даже предмета. Как они это
осуществили, никто не знает, но только зародыш действительно
оказался внутри мягкого, обитого бархатом кресла. Там он
продолжал расти, и как-то раз, когда муж уселся в кресло, он
услышал, как в нем что-то постукивает...
Тут молодой Папила вдруг прервал рассказ госпожи Растины,
он был явно смущен, даже принялся было продолжать урок, как
будто она ничего и не говорила:
-- К тропам относятся: метафора, синекдоха, метонимия,
антономазия, ономатопея, катахреза и металепсис. Allegoria
nihili alius est quam continua Metaphora...
Однако на этом месте госпожа Растина приложила к губам
Папилы свой веер, обласкала его серебристым взглядом и спокойно
продолжала:
-- Метафорически или аллегорически, не важно, но женщина,
о которой я рассказываю, однажды, исполненная ужаса, позвала
своего мужа прислушаться к креслу -- в спинке его совершенно
отчетливо билось чье-то сердце...
-- Dic quibus interris et eris mihi magnus Apollo...
-- Через месяц-другой под обивкой кресла были уже хорошо
видны очертания скорчившегося тельца, а если кто-нибудь в него
садился и откидывался на спинку, ребенок прижимался к спине
сидевшего в поисках тепла и биения чужого сердца. Вскоре под
бархатом можно было даже разобрать, что это мальчик...
-- Crudelis Mater magis, an puer imquebus ille Improbus
ille puer, crudelis tu quaque Mater...
Этими словами обезумевший Авксентий, в душе которого
воцарился ужас, попытался продолжить свои безуспешные попытки
все-таки провести урок, но госпожа Растина решительно, одной
фразой закончила рассказ:
-- Наконец обивку кресла распороли и в спинке нашли тебя,
Авксентий Папила!
При этих словах Авксентий затрепетал, вскрикнул и бросился
в раскрытые объятья госпожи Растины, которая, чтобы успокоить
его и защитить от страшных мыслей, прижала к своей груди и
перенесла из описанного в рассказе кресла прямо в свою постель.
В те дни 1813 года в Карловцах лунный свет был подбит
зеленым, дул ветер, уносивший вместо шляп имена, и лились
жирные, обильные дожди.
-- Вы только посмотрите на них, -- ворковала госпожа
Растина, показывая из окна своей комнаты, которое напоминало
парящий над улицей паланкин со стеклянными стенками, на
прохожих, идущих по продуваемой ветром улице. -- Посмотрите,
каждая спрятала свое имя между грудями. Первый же, кто запустит
туда руку, может его унести. Больше всего остерегайтесь
красивых, -- говорила своему сыну и своему любовнику госпожа
Калоперович, переполненная счастьем оттого, что к ней
неожиданно вернулась молодость, -- остерегайтесь тех, у кого
верхняя губа накрашена зеленой, а нижняя -- фиолетовой помадой.
Тех, на чьи серьги садятся птицы. Такие с руки будут поить вас
водой, в которой переночевал цветок шалфея, водой, попив
которую забудешь свою мать.
Она говорила, а ее сын Арсений смотрел на нее и не
узнавал, она же смотрела на Папилу так, как будто перед ней был
ангел.
Госпожа Растина теперь по-новому воспринимала вкус сока из
грибов, который она очень любила, а запах корицы перестала
отличать от запаха кофе. Госпожа Калоперович, которая уже
слышала деревянный стук копыт коня с берега своей ночи и
видела, как опускается мрак на берегу ее имени, совершенно
преобразилась.
-- Не можешь ли ты как-нибудь прийти ко мне, когда я сплю?
-- говорила она своему любовнику. -- Мне никак не удается
насладиться тобой и во сне. А мой сын Арсений мне больше не
снится.
Как-то утром она сказала Папиле:
-- Прошлой ночью во сне ты страшно напугал меня. Ты
