так что ее хозяйка лежала в ней полузадушенная своей косой и
глядела в землю себе под ноги.
После этого Папесса не захотела строить новый дом, а
поселилась по соседству. Тем временем на месте фундамента
украденного дома выросли белые и красные розы, кипарисы,
подсолнухи, колосья пшеницы, лилии и пальмы, а посреди сада
тянулось вверх древо жизни, а рядом с ним древо познания, и
повсюду ветки и цветы растений сплетались в венки и
образовывали арки.
С тех пор Папесса говорит, что дом ее на небе, держит в
саду кровать с балдахином и, расположившись в ней, разглядывает
свои карты.
Здесь и застал ее поручик Опуич. Он прошел, как ему и
сказали, между двумя камнями, черным и белым, и вошел в сад.
-- Это ты Папесса? -- спросил он занимавшуюся чем-то
старуху.
-- Я Лунная Дева, -- ответила она.
Поручик потребовал ему погадать. Погадать и на него, и на
отца. Старуха велела ему прийти вечером. Когда Опуич пришел,
она разложила карты по кровати и, перевернув первую карту,
начала читать по ней следующее:
-- Твой отец принадлежит к ордену прочно связанных друг с
другом людей. В монастырях таких зовут общежителями -- это
монахи, живущие в сообществе, они вместе едят, ходят на
молитвы, вместе живут. А здесь, в миру, где живем мы, это люди,
которые прежде всего держат в своих руках власть, ведут войны.
Твой отец обладает силой, в руке у него сабля, а под сапогами
одна выигранная война. Кроме того, и он сам, и все подобные ему
-- отличные врачи, травники, певцы, строители, виноградари,
музыканты и писатели.
Что касается тебя, -- продолжала Папесса, по-прежнему
глядя в ту же самую карту, -- ты не сможешь войти в их круг, в
круг людей вроде твоего отца. Трудно приходится сыну
победителя! Мир никогда не будет принадлежать ему. Так и с
тобой. Твой отец и его братство до самой смерти будут рядить
тебя и других своих детей в ползунки. Так и состаришься в
люльке. Тебе постоянно снится родительский дом, ты больше
любишь не мужские иконы, а женские, и твое место в братстве тех
одиночек, которые живут, каждый сам заботясь и о себе, и об
одежде, и об очаге. В одиночестве ты и ешь, и спишь.
-- Погоди-ка, -- перебил ее Софроний, -- ты по одной и той
же карте читаешь моему отцу одно, а мне совсем другое! Как же
так?
-- Очень просто. Один пьет вино, и оно ему на пользу, а
другому это вино во вред. Что же ты хочешь?
-- Продолжай.
Лунная Дева открыла новую карту и прочитала по ней
следующее:
-- Твой отец и его сотоварищи поддерживают друг друга как
члены одного большого святого семейства, даже в разных
государствах сохраняют они свой святой дух братства, которому
все подчиняется. У твоего отца нет никакой собственности,
потому что все, что он имеет, -- общее. Его церковь -- это и их
церковь, ибо они сами составляют церковь. Твой отец день любит
больше, чем ночь, а мужские иконы предпочитает женским. До тех
пор, пока государство, которому ты служишь, будет становиться
все более могущественным и богатым, все это будет принадлежать
твоему отцу. Ему и членам его братства. А ты, красавец мой,
полюбишь широкие поля и никогда не станешь воином, наоборот, ты
выучишь языки врагов твоего отца. И научишься наслаждаться
беседой, а поэтому научишься и молчать. Может, будешь молчать
годами. И еще вот что. Не жмет ли тебе иногда правый сапог?
-- Жмет.
-- Я так и думала. Ты годами будешь скрывать и носить под
сердцем что-то огромное, какую-то мечту, какую-то тайну или
желание, настолько большое, что под его тяжестью ты уже начал
хромать на правую ногу. Тебе придется много странствовать в
погоне за этим желанием, за этим голодом, который напоминает
боль, ты будешь блуждать по дорогам в погоне за твоей болью,
которая твой голод гонит по свету. Будешь годами бороться с
ней. Тайком и в одиночку. Потому что такие, как ты, друг друга
не переносят. У тебя не будет друзей... И поэтому ты не будешь
знать, кто ты такой.
-- Я прекрасно знаю, кто я и что я, -- снова прервал ее
поручик. -- Я из тех, кому люди плюют на руки, когда работает,
и в тарелку, когда ест. Я из тех, кто глотает шпаги и мрак,
сигает из огня в полымя, а моя левая нога не желает добра
правой. В одном кармане у меня растет пшеница, в другом --
трава, душу свою ношу в носу, а все меня учат чихать. У отца
моего только иногда облако набегает на солнце, а мне то дождь
льет в миску, то снег валит в кровать. Я из тех, кто вилкой
чешется и ножи в землю сажает да растит зубы, потому что ложки
у меня не растут, пока я ем... Твой куцый рассказ мне не нужен.
-- А что же тебе нужно, соколик мой?
-- То, что ты говорила, -- мужская история. Ее я уже
слышал в монастырях. А что с женской историей? Может, ты
скажешь, где место женщины в твоей, или в монастырской, или в
какой угодно истории? Ты что, забыла о женщинах? Или все эти
истории лишь для мужчин? Я хочу знать, кто моя мать, кто мои
сестры, кто мои будущие дочери.
-- Этого я тебе не скажу. На эти вопросы ответит кто-то
другой, а точнее, третья туфля.
-- Что это еще за третья туфля?
-- Это женщина обоих полов.
-- Как так? -- изумился поручик.
-- У мужчин только один пол. У женщин -- два. А третьей
туфли остерегайся!
В этот момент молодой Опуич снова ощутил под сердцем тот
самый маленький голод, который молчит в душе, как боль. Он
почувствовал, что в саду, как в церкви, пахнет ладаном, и начал
читать и понимать значение запахов так же, как понимал значения
слов. А запахи вели его своей дорогой, через растения, в землю.
Лилия открылась ему как чистая мысль, не затронутая желанием,
как вечная жизнь, как молоко женской груди, питающее во сне,
как ослиный член, как одеяние, недоступное мужчине, но
покрывало, доступное молодости. Белая роза запахла Фракией,
Евой до грехопадения, потом Магомета, человеческой душой и
кровью Венеры, свободной от низменной похоти, а когда эта кровь
окрасила ее в красный цвет, роза запахла страстью, Евой после
грехопадения, проклятьем дьявола и Божьим благословением, и в
этот момент роза с пятью листьями хлестнула его жизненной
силой, принадлежащей богу войны. Кипарис зашелестел, как святое
древо богини любви, почувствовалось присутствие рая и Святой
горы, огня, скипетра Зевса и стрелы Амура, благоухающего
пламени с корнями из серебра, золота и тука. Пшеница пахла
телом Христа, Матерью-землей, плодом граната и подземельем, а
эхо ее отдавало солью и вином. Пальма несла победу над смертью
и силу движения, подсолнухи глядели не на солнце, а на него, и
древо познания за спиной у старухи предлагало ему как пять
человеческих чувств все пять своих плодов, а на дереве жизни, у
него за спиной, появилось вместо двенадцати листьев ровно
столько же язычков пламени, которые тут же оказались связаны
чем-то общим с созвездиями на небе и с той самой болью внутри
его.
Тут он увидел, что Папесса снова начала открывать на своей
кровати карты: сперва выпал Маг, потом Жрец, а затем Два жезла,
Туз денариев, Туз кубков и Умеренность.
-- Для лилии довольно, -- сказала она. И продолжила
выкладывать новые карты. На кровать упали Шут для белой розы,
Маг, Жрец и Королева денариев -- для красной, а для розы с
пятью листьями она открыла Смерть. Для пальмы выпала карта
самой Папессы, для кипариса и пшеничных колосьев открылась
Императрица, подсолнухам достались карты Королева жезлов и
Солнце, а древу любви и древу познания выпали карты Влюбленные
и Колесница.
-- Значит, растения заговорили языком карт, находившихся в
фундаменте твоего украденного дома? -- спросил поручик.
-- Нет. Карты уже тысячу лет говорят языком растений, в
которых записана судьба человечества. А третья туфля -- это та,
которая не топчет растений.
Выйдя на заре из сада, поручик Софроний Опуич почувствовал
себя так, как если бы он стоял у края пропасти. Охрипшая ворона
пролетела над ним и двумя черными крыльями расчесала ветер. Он
ощутил, что его одиночество вдруг удвоилось. А потом стало
расти, немного выросло и на миг остановилось, а после снова
вернулось к количеству, достаточному для двоих. В его
одиночестве пребывал еще кто-то, такой же одинокий. И он
подумал, что для одинокого человека это настоящее счастье.
Третий ключ. Императрица
На Пасху 1813 года поручик Софроний Опуич был послан с
секретным военным поручением в главный штаб своего участка
фронта. Дорога проходила через Триест, и Софроний наконец-то по
прошествии многих лет снова увидел красноватую землю, рыжих
коров с блестящими шарами на рогах, вдохнул горький морской
ветер и заночевал в родительском доме, не успев, правда, в тот
же вечер повидаться со своей матерью.
В огромном сонном доме его встречала красавица с
драгоценным камнем в зубе, волосами цвета воронова крыла, щедро
посыпанными серебряной пылью, и с искусственной родинкой между
грудями.
"Этой всегда будет семнадцать лет", -- подумал Софроний, а
она сказала, что зовут ее Петра Алауп, что ему она приходится
кем-то вроде тетки и что от госпожи Параскевы, его матери,
получила задание позаботиться о его ночлеге. После этого
красавица провела его в комнату, где на стене висели икона,
зеркало и картина в овальной раме. Опуич с изумлением заметил,
что на картине не изображено ничего, кроме бархатного занавеса.
Петра повернула зеркало к стене, чтобы оно не привлекало ночных
бабочек, не говоря ни слова, помогла молодому Опуичу раздеться
и уложила его в постель так, как сделала бы это с маленьким
ребенком. Увидев его одиннадцатый палец в том положении, в
каком тот всегда находился, она заметила:
-- Госпожа Параскева говорит, что в таком виде тебе нельзя
завтра в церковь.
Затем села под светильником и взяла в руки вязальные
спицы.
-- Ты голоден? -- спросила она, пытаясь спрятать смех в
вязанье.
Опуич тоже засмеялся и сказал:
-- У меня есть имя рыбы. Еще мне нужна рыба, и буду сыт.
Но рыба не каждому достается.
-- Ты погляди на него! -- ответила Петра. -- Сейчас ему
все надо, и он все готов отдать, только бы получить то, что
хочет, а стоит дать, так он тут же на тебе и заснет, да еще в
рот тебе напустит слюней из какого-нибудь своего поганого сна,
где ему дают то, что наяву никогда бы не дали. Да и не вдруг
выберешься из-под него. Вот тебе клубок, держи, пока не
заснешь. Смотри только не порви нитку. Если порвешь, тот, кому
я вяжу, пропал.
-- А что ты вяжешь?
-- Собрала волос и вяжу начленник.
-- Кому?
-- Ну уж, конечно, не тебе, я с тебя мерку не снимала.
В этот момент Петра прервала работу и поднесла к груди
свою красиво вылепленную руку.
-- О-о-о, тяжко мне, -- прошептала она.
-- Что с тобой?
-- У меня гость.
-- Какой гость?
-- Это какая-то маленькая боль под сердцем, которая
плачет, как слабый голод. Или, лучше сказать, слабый голод,
который ищет боль.
-- Скорее подумаешь, что гость у тебя побывал раньше, а
боль и голод на дне души после гостя обычно появляются сами, не
будь я тем, кто носит белую бороду под черной. Мне известно, в
какую чашу вина не доливают.
-- Ох, тяжко мне! В какую?
-- В полную, сама знаешь.
-- Ничего-то ты не знаешь. Ум твой работает на одни только
уши. Знаешь сколько их было, тех, кто провел ночь под этими
волосами?
-- Не знаю.
-- Хм, не знаю и я. Но знаю, что с этим голодом я
родилась.
Сказав это, Петра подошла к окну и вырвала из цветочного
