сама себя за грудь укусить. Ее звали Дуня. Увидев Ерисену и
молодого Опуича, она посмеялась над третьей туфлей, висевшей на
шее у Ерисены, а Софрония спросила, как его рана. Так Ерисена
поняла, что девушка из свиты капитана -- это одна из тех
знахарок, которых отец посылал к сыну через три линии обороны,
кроме того, в волосах Дуни она узнала ту прядь, что росла на
плече у ее Софрония. Она была усыпана такими же звездочками
седины.
-- Помнишь, как мы ужинали вместе с Евдокией? -- спросила
Дуня Софрония и обратила на Ерисену свои золотистые глаза,
похожие на половинки сваренного вкрутую яйца.
-- Посмотрим, посмотрим, -- заранее радовался ужину
капитан, потирая руки, тяжелые даже без перстней (перстни он не
носил, потому что они мешали ему держать саблю). --
Посмотрим... Сначала каждому по порции седой травы с языком в
похлебке из мякины... И принеси нам, если есть у тебя, хлебцев,
замешенных с глиной. А что касается любви к отечеству, то с
этим, дорогой мой, дело обстоит так: все для народа, ничего
вместе с народом! А мне, парень, принеси два раза по миске
божьих слез, один взгляд в панировке, знаешь, тот, что из
горьких, из тех, что стареют в одно мгновение, с лимоном. И
фасоль, сваренную в савской воде. Нет савской воды? Жалко!
Тогда бобов в панировке... А госпоже Тенецкой тушеные мидии.
Моей Дуне -- то, что захочет Евдокия. И под конец немного чая
из крапивы с медом.
"Неужели это мой отец?" -- спрашивал сам себя Софроний и
вспоминал детство и отца, который лежал в спальне, в их
огромном доме в Триесте, во мраке, рядом с женой Параскевой
Опуич и, приподняв голову, прислушивался. Сейчас Софроний
наконец-то узнал, к чему прислушивался его отец столько лет
назад и почему ночью, в темноте, мать опускала его голову на
подушку. Опуич-старший прислушивался, не раздастся ли где-то на
нижних ступенях лестницы шорох женского платья.
-- Что же касается тех, что в Сербии, -- продолжал
капитан, -- им я посылаю деньги, которые зарабатываю, тратя
французский порох, чтобы и они себе могли пороха купить. А ты,
парень, ножи наточи нам так, чтобы можно было ими фитиль у
зажженной свечи отрезать. И подбери для нас черные ложки. Я
больше всего люблю ложки черного цвета, они самые красивые, не
правда ли, госпожа Тенецкая? Ну, давай пошевеливайся, приятель!
У каждого из нас завтра с ранней зари трудная дорога под
ногами...
Не успел капитан покончить с заказом, как в корчму
ворвались несколько женщин, которые привели за собой медведя.
Вместе с ними был мужчина в мундире французского офицера. Они
представились гостям как странствующие актеры.
-- Учтите, за это представление нам заплатил наш
благодетель и покровитель, капитан Харлампий Опуич, -- сказал
человек в мундире, -- большой любитель театра, сейчас он где-то
в Силезии. А мы вам покажем страшное представление под
названием "Три смерти капитана Опуича".
На эти слова капитан Опуич громогласно расхохотался и
обратился к актерам:
-- Играйте, ребята, пусть ваши бумажные слова немного
отдохнут в нашем воображении, согреются нашей кровью и хоть
немного пострадают и помучаются в нашей жизни!
Затем одна из женщин сказала, обращаясь к поддельному
капитану Опуичу, тому, что был одет во французский мундир:
-- У каждого из твоих предков, капитан, было по одной
смерти. Но не у тебя. У тебя будет три смерти, и вот они (тут
она показала на остальных женщин из труппы). Вот они стоят:
старуха, красавица рядом с ней и девочка,-- это три твои
смерти. Посмотри на них хорошенько...
-- И это все, что от меня останется? -- вмешался тут в
представление настоящий капитан Опуич.
-- Да. Это все.
-- Не так уж мало! -- снова вставил капитан Опуич.
-- Но учти, капитан, ты не заметишь своих смертей,
проскачешь под ними верхом, как под триумфальной аркой, и
продолжишь свой путь, будто ничего не случилось.
-- А что же тогда будет после моей третьей смерти, когда я
в третий раз стану вампиром? -- еще раз подал голос с места
капитан, наслаждаясь замешательством актеров и изумлением
сидевших в корчме зрителей.
-- И тебе, капитан, и другим людям некоторое время
будет казаться, что ты еще живешь, что ничего не случилось, и
так будет до тех пор, пока не придет к тебе последняя любовь,
пока не полюбит тебя та женщина, от которой ты мог бы иметь
детей. Тогда ты тут же исчезнешь с лица земли, потому что у
третьей души не может быть детей, так же как у того, кто в
третий раз становится вампиром, не может быть потомства...
В этот момент откуда-то сверху, из постоялого двора,
послышались звуки кларнета. На этот раз играли Гайдна -- "Хорал
святого Антония". Услышав музыку, капитан как ошпаренный
вскочил, остановил представление, велев актерам убираться вон,
и устремился на вымощенный камнем балкон.
Чуть позже он вошел обратно в корчму, держа за руку даму с
голубой подушечкой, которую та прижимала к себе. В ее глубоком
декольте виднелись надушенные мушки, а отверстия ушей были
намазаны кроваво-красной губной помадой. Другой рукой капитан
Опуич вел за руку молодого человека с волнистыми волосами,
одетого в форму австрийского гусара.
Увидев возле капитана этих двоих, Дуня вскрикнула, прикрыв
рот рукавом, а бубенцы на голубой подушке новой дамы,
появившейся с капитаном, зазвенели. Тут все услышали голос
капитана Опуича, певшего так, как поют в церкви, не своим
голосом:
Заступница, как много я прошел,
Скорбеть устал,
Прибежища я в жизни не нашел,
Покрова не сыскал,
И одиноким среди сербов
Теперь я стал.
Принес поющий перстень для тебя,
Но ты меня не осенила взглядом,
Не знал певец твой младости отрады,
Уж не узнает на исходе дня.
Из страшных снов меня ты позвала в другое, страшное виденье,
Я видел сердце, что от ран дымилось
И, как звезда, на запад закатилось
Под звуки варварского песнопенья.
После того как прозвучали эти слова, капитан представил
вновь прибывших: госпожу Растину Калоперович из
Сремски-Карловцев и ее сына Арсения, подпоручика австрийской
армии, которые по случайному, но счастливому стечению
обстоятельств после продолжительной разлуки встретились со
своей дочерью и сестрой Дуней Калоперович, присутствующей
здесь. Дуня встала навстречу пришедшим, поцеловала мать в
голубую подушечку с бубенцами, брата в губы, и все снова сели.
-- Не узнаю тебя. Как будто впервые вижу. Ты так
похорошела с тех пор, как я узнал, что ты моя единоутробная
сестра, -- сказал Арсений Дуне. -- Я привез тебе кое-что. Твои
серьги. Ты их наденешь?
-- Не хочу это делать здесь. Ухо теряет невинность всякий
раз, когда в него вставляешь серьгу, -- всегда немного крови,
-- сказала Дуня и улыбнулась.
Эта улыбка показалась подпоручику Арсению незнакомым и
драгоценным инструментом, на котором она играет с
непревзойденным мастерством. А Дуня посмотрела своему
единоутробному брату в глаза и поцеловала черную ложку из своей
тарелки так, будто целует его.
"Уже заметил мои ступни, -- сердито подумала Ерисена
Тенецкая, которая на другом конце стола ела мидии, и испуганно
посмотрела на капитана Опуича. -- Неужели это человек, убивший
моего отца?"
В этот момент, будто услышав вопрос, старший Опуич взял
бокал и встал, чтобы сказать тост.
-- Mesdames, вы наверняка задаетесь вопросом, неужели
действительно не осталось ни одного светлого места в душе
человека, стоящего перед вами. Permettez moi l'opportunite de
vous expliquer mon cas... Я в церкви напелся вдоволь на весь
человеческий век и перестал петь. Вина напился на две жизни и
вырубил оба своих виноградника, наигрался тоже достаточно и
разбил свой инструмент. Сейчас я все могу сказать... Вы знаете,
что ваш прекрасный пол часто хочет получить на память прядь
волос кого-нибудь из выдающихся военачальников этой войны.
Правда, среди нас есть и люди другой судьбы, люди, носящие на
своем израненном теле прядь женских волос -- знак того, что
женщины-знахарки лечили нас. В этой мужской и женской пряди
волос и кроется разница между нами, солдатами, и теми, кто нами
управляет. Потому что люди делятся на тех, кто убивает, и на
тех, кто ненавидит. Мы, солдаты, мы просто бесталанная порода,
которая может только убивать, мы обычные босяки по сравнению с
теми даровитыми властителями, которые умеют ненавидеть. Можно
научить человека орудовать саблей быстрее, чем вилкой. А
ненависть -- это дело, которому учатся поколениями. Это дар.
Как красивый голос. Дар куда более опасный, чем любая сабля.
Если бы я им обладал, я был бы не солдатом, а мастером по литью
колоколов по ту сторону райской реки Дунай, в вашем Земуне,
mademoiselle Тенецкая, пил бы вино из самого красивого
колокола, из одного уха у меня росла бы верба, из другого --
виноград, и плевал бы я на все с высокой крыши вашей литейной
мастерской, украшенной железным петухом. Сидел бы посиживал в
своей лодке, ловил бы мудрых рыб и кого-нибудь так бы
ненавидел, что у него уши бы поотсыхали, будь он хоть в самом
Париже. Но я не одарен даром ненависти, поэтому должен убивать
своих противников. Однако это такая грустная тема, а ведь у нас
сегодня радостный день. Я снова, спустя много лет, оказался в
кругу своей семьи и предлагаю выпить этот бокал именно за это и
за здоровье всех моих дорогих и любимых. Vivat!
Капитан Опуич выпил до дна и швырнул свой бокал за окно,
прямо в реку. И он упал в воду, между орехами и ореховой
скорлупой, которые плыли во мраке вниз по течению.
Наутро противоположный берег реки вынырнул из тумана,
купаясь в лучах солнца. Он был высокий, снизу подмытый водой,
сверху обильно поросший травой, которая, как неподвижная волна
с зеленой пеной, постоянно катилась над рекой. Когда караван
тронулся в путь, молодой Опуич вскочил на свою кобылицу почти
нагой, как он теперь, после того как расстался с саблей, чаще
всего и ездил в седле, догнал отца и спросил, заплачено ли по
счету за ужин, на что получил ответ:
-- С каждого из нас взяли по одному апрельскому вторнику,
да еще и по часу сдачи вернули... Я думал, ты спросишь, когда
мы, греки и сербы, спасемся от бед, а ты об ужине.
-- А когда мы спасемся от бед?
-- Тогда, когда каждый сербский гроб сможет, как лодка, по
воде плавать и когда за каждую сербскую сливу его можно будет
привязывать.
Караван двигался на восток, через Грецию, справа от них
осталась святая Афонская гора и окружающее ее море, шепотом
прошелестел слух, что французский посланник болен, что в его
семье мужчины в каждом следующем поколении умирают на год
раньше, чем в предыдущем, и что сейчас, исходя из этого, число
лет жизни сократилось уже до двадцати девяти.
-- Попытайся посмотреть на солнце -- увидишь, что оно
напоминает медный щит с отверстием посредине, -- сказал капитан
Опуич сыну, скакавшему рядом с ним, коснувшись его сапога
своим. Молодой Опуич посмотрел на него с ужасом, но отец
спокойно поднял руку и показал вдаль. -- Вот и Константинополь!
Там, у Фанарских ворот, вас ждет отец Хризостом с моим золотым
в мантии. Я сделал пожертвование ему и его храму, и он
обвенчает тебя с барышней Тенецкой. И будьте счастливы!
Двадцатый ключ. Суд
Вспомни Константинополь в Афинах, это будет один
Константинополь, вспомни его в Риме, и это будет совсем другой
