такое безобидное...
Так оно и произошло. Он отправился в поле, захватив для
батраков ракию, настоянную на семи травах. Утром работники
проголодались раньше времени, еще до того, как Ерисена принесла
им хлеб. Когда они стали просить Софрония чего-нибудь дать им,
чтобы утолить голод, он обрадовался. В это время они сидели под
смоковницей, и он сказал:
-- Смоковница, дай нам своих плодов, чтобы работники могли
поесть!
Это были слова из одной сказки, которую он слышал в
детстве.
И смоковница действительно дала им несколько плодов за два
месяца до обычного срока. А Ерисена, в повозке с хлебами и
другой снедью, появилась только через два месяца после этого
утра...
Она несла два взятых из повозки кувшина, ступая одной
ногой по воде, а другой по берегу небольшого озера,
находившегося рядом с полем. Она не заметила, что прошло
столько времени. И была еще красивее, чем всегда.
-- Придумал? -- спросила она, а про себя подумала:
"Сколько горечи в его губах, будто вся душа отразилась!"
-- Да, придумал, -- ответил он, -- и ты услышишь это ртом,
а не ушами.
-- Как это?
-- Так надо. Я расскажу тебе одну песню на своем языке, а
ты слушай ее на твоем родном.
-- Но это же разные языки, -- ответила она.
-- В том-то все и дело. Если ты готова слушать, правда
откроется тебе в тишине между ними. Потому что между языками
пролегают океаны тишины. Я все рассчитал так, что слова,
которые ты будешь слышать на моем языке, прозвучат так же, как
и на языке твоей матери, правда, значить они будут нечто
совершенно другое. Они откроют тебе мою тайну. Их смысл на моем
языке не имеет никакого значения.
И он начал:
Прошу Тебя, Богородица, Владычица,
Не обращай Свой взор на нее, мою любовь.
И не услышь ее молитвы
И не поминай ее в молитвах Твоих!
Незаметно перелети душой Твоей
Через все, что она соделает.
Ибо то, что соделает моя любовь,
Страшно так, что я не смею решиться
Подумать и узнать, что же это.
А если Ты позаботишься о ней, о моей любви,
Узнаешь все о ней, все, что я не решаюсь узнать,
Если Ты помолишься за нее и за ее грехи,
То смогу знать о них и я, который Тебе молится.
Прошу Тебя, Богородица, Владычица,
Не обращай Свой взор на нее, мою любовь!
Ерисена слушала его внимательно, и постепенно ее лицо
прояснялось, потому что она понимала, что в большом желании,
мучившем его, не было женщины, или, точнее говоря, в его
желании были все женщины вместе со всем миром, и в будущее его
влекло что-то другое, что-то поистине волшебное и
непреодолимое. Как только они вернулись домой, она вытащила из
шкафа желтые кавалерийские сапоги Софрония и сложила дорожные
сундуки.
-- Поедем с твоим отцом в Константинополь. Прямо к той
самой колонне, на которой висит медный щит.
Восемнадцатый ключ. Луна
Было как раз то время года, о котором говорят "между двумя
хлебами", когда Ерисена Тенецкая и ее возлюбленный отправились
на восток, в сторону границы, где на одном из постоялых дворов
их должен был поджидать Харлампий Опуич вместе с миссией,
которую он сопровождал. Ерисена спала в повозке, нагруженной
скарбом, а молодой Опуич ехал рядом верхом. Он чувствовал, как
под копытами его коня постоянно перекликаются две дороги --
верхняя, константинопольская, а под ней, как звонкая тень,
стремящаяся на восток, та дорога, по которой прошагали римские
легионеры.
Их путь лежал через места, о которых в народе говорят, что
зимой здесь пробираешься "между волком и собакой"; вдали, по
обе стороны дороги, виднелись две башни. Вдруг они услышали
ружейную стрельбу. Опуич пришпорил коня, за поворотом
показалась река. От реки пахло икрой, течение несло вниз
грецкие орехи, которых в том году уродилось столько, что под их
тяжестью ломались ветки и в волны сыпались и листья, и плоды.
На берегу реки им предстал огромный, полусгнивший постоялый
двор, похожий на паука, висящего на струйке дыма из красной
печной трубы, собравшиеся перед ним люди палили из ружей по
чему-то, что находилось в воде.
-- Не давай ему, не давай, не да-давай перебраться! --
кричал, заикаясь, один.
-- Эх, чтоб ему, вон он, уже пристает! -- сокрушался
другой, заряжая ружье.
Софроний Опуич решил, что они чем-то забавляются, и вошел
в постоялый двор узнать, есть ли свободные комнаты.
-- Осталась только одна, -- сказала хозяйка и провела
Ерисену и Софрония на второй этаж, вокруг которого шел
выложенный камнем балкон. Через камни проросла трава, комната
когда-то, видно, была выкрашена в зеленый цвет. В комнате была
печь, из тех, что топят брикетами навоза с рубленой соломой, на
плите грелась вода.
-- Лучшая наша комната, -- сказал сопровождавший их слуга,
почему-то глядя при этом в сторону, будто ему хотелось плюнуть.
-- Я вижу, вы здесь упражняетесь в стрельбе, -- сказал за
ужином Софроний тому человеку, который днем больше всех кричал
на берегу реки.
-- Ты, господин, ничего не п-п-понимаешь, -- пробурчал
тот, -- завтра, когда немножко разберешься в том, что здесь
происходит, сам начнешь стрелять. С-с-скажи-ка, в какой вас
комнате п-поселили?
-- Случайно не в зеленой? -- вступил в разговор другой
постоялец. -- Если в зеленой, будьте осторожны, когда вам ночью
начнет что-то сниться.
-- Это почему же, прошу прощения? -- ответил Опуич со
смехом.
-- Все мы, кто ждет здесь разрешения пересечь границу,
прошли через эту комнату. И все после первой же ночи требовали,
чтобы нас переселили в другую. Всем, кто ночевал в той комнате,
снился один и тот же сон.
-- Какой, если не секрет? -- продолжал веселиться
Софроний.
-- Что ты за человек такой! -- вмешался, не выдержав,
третий, сидевший с ними за столом. -- Всем нам, брат, снился в
точности один и тот же человек, от которого пахло грецкими
орехами. У него были длинные волосы, схваченные на затылке
пряжкой в виде перламутровой бабочки. Одет он был в мундир и
хотел убить каждого, кто в этой комнате видел его во сне. Меня
он пытался зарубить саблей, но я вовремя проснулся. Однако это
удалось не всем.
-- И что с ними теперь?
-- Они стали з-з-заикаться, -- ответил тот, которого
Софроний заметил на берегу. -- П-поэтому мы и стреляем.
-- А в кого вы стреляете? -- спросила Ерисена, тоже
посмеиваясь.
-- Да в ореховые скорлупки. На них по воде из Турции
нечистая сила сюда переправляется. Потому что просто по воде
она не может. Вот и ищет скорлупки от орехов, чтобы ими
воспользоваться. Вчера один тут спал в зеленой комнате, он тоже
видел во сне того, который всем снится. И узнал его. Говорит,
что это хозяин колокольной мастерской в Земуне.
-- Глупости, в ореховых скорлупках по воде плавают только
ведьмы, а вы хотите остановить колдуна. Напрасно стараетесь!
Они переправляются через реку в скорлупе от яиц, -- насмешливо
пояснила всем Ерисена, но наутро и она проснулась бледной.
В ту ночь она с молодым Опуичем рано отправилась спать.
Она лежала навзничь в зеленоватом лунном свете и чувствовала,
как речные запахи наслаиваются один на другой, более легкие
поверх тяжелых: внизу запахи дегтя, воды и ила, над ними запах
дыма, и, наконец, на поверхности облаками плавал аромат липы. И
у самого лунного света было несколько запахов, и в тот вечер в
нем смешивались все фазы луны. Через окна в комнату проникала
речная свежесть, и где-то здесь же, на постоялом дворе, кто-то
заиграл на кларнете. Играли, очень тихо, их песню "Воспоминанья
-- это пот души", и Софроний Опуич взял в рот прядь волос
Ерисены. Он лежал на животе, дивился звучавшей в таком месте
музыке и чувствовал, как стареет и он сам, и постоянно томившее
его страшное желание. Ночь всегда возвращала его куда-то в
прошлое, а дни тянули в противоположном направлении, и теперь
будущее показалось ему мраком, который отступает при каждом
шаге. Он волновался за Ерисену без какой бы то ни было видимой
причины, ощущал вкус пыли, скопившейся под кроватью, и запах
гнили от стен постоялого двора. Он слышал, как в лунном свете
раки выползают на берег реки, и его нюх проникал все глубже,
натыкаясь под землей на запахи влажного серебра и обожженного
камня. Он чувствовал, как подземные газы гонят по расселинам
земной утробы реки нефти, как там, в глубине, смешиваются
запахи истлевших растений, серы и горячей железистой воды. А на
заре его разбудил крик Ерисены, лежавшей рядом:
-- Здесь все не слава богу! Мне он тоже приснился, --
сказала она.
-- А как ты узнала, что это он?
-- У него в волосах была та самая перламутровая бабочка...
А за поясом заткнута какая-то книга, мне показалось, что
стихи...
-- А он не напал на тебя?
-- Нет. Наоборот, увидев меня, он смертельно испугался.
В этот момент снаружи снова раздался ружейный выстрел.
Опуич встал, вышел на балкон и окаменел. Постояльцы, с которыми
он вчера ужинал, целились прямо в его отца. Ерисена крикнула:
-- Это он! Я его узнала! Вон у него и бабочка
перламутровая в волосах!
Софроний прервал ее:
-- Замолчи! Это мой отец, а эти болваны хотят его убить.
И схватился за ружье.
Но капитану Харлампию Опуичу помощь была не нужна. Его
кавалеристы в мгновение ока разоружили нападавших, влепили
затрещину тому заике, который выстрелил в капитана, после чего
он перестал заикаться, и к постоялому двору подъехала роскошная
коляска французского посланника. Она была покрыта слоем
позолоты толщиной в палец и грязью толщиной в два пальца. Когда
открыли дверцу коляски и спустили ступеньку, сначала появился
фиолетовый сапог, а затем выпрыгнул молодой человек в голубом
мундире, перепоясанный шелковым шарфом. О нем шепотом было
сообщено, что это посланник его императорского величества
Наполеона и что едет он к месту своего назначения, в
Константинополь.
Девятнадцатый ключ. Солнце
-- Вы красивы и счастливы, и я желаю вам всего, что с вами
уже случилось, -- сказал капитан Харлампий Опуич, когда сын
познакомил его с Ерисеной.
Опуич-старший сидел в корчме постоялого двора с
окровавленными шпорами на сапогах, которые в то утро спасли ему
жизнь, чуть было не оборванную неожиданным выстрелом, и курил
зеленую трубку. Он все еще был крепок, как изразцовая печь,
хотя и старел скачками -- то десять лет без перемен, а потом
вдруг на десять лет за ночь. Он мог бы на плечах осла через
реку перенести, как сам о себе говорил в шутку. Постояльцы,
ждавшие разрешения перейти границу, со страхом поглядывали на
перламутровую бабочку, украшавшую его завязанные хвостом
длинные волосы, принюхивались к запаху грецких орехов, который
распространялся вокруг него, а Ерисене стало не по себе, когда
она заметила сборник стихов Горация, заткнутый у капитана за
поясом. Он тем временем весело заказывал ужин для всех, кто
находился на постоялом дворе, в том числе и для посланника,
который намеревался ужинать у себя в комнате.
Французский посланник включил в свою свиту, сопровождавшую
его по дороге в Константинополь, секретаря, а капитан --
пятерых кавалеристов в красных сапогах, как будто они ехали на
свадьбу, и одного в желтых турецких туфлях. Они могли и догнать
кого угодно, и ускакать, и в самом страшном бою выстоять. С
капитаном Опуичем ехала также девушка с необычной сединой в
волосах цвета воронова крыла, такая грудастая, что могла бы
