поединок, а не привычная Беседа. Но поскольку Честехранителями становились
в основном крупные мастера, то у них вскоре формируется собственный канон
отношений, согласно которому считается несмываемым позором убить или
ранить собрата по ремеслу (точнее - по искусству!). Куда большей
доблестью, куда более весомым добавлением к чести своей и чести нанимателя
объявляется умение лишь наметить точный удар, срезать пуговицу с одежды
или прядь волос с головы, распороть пояс и тому подобное.
("Ага, а вот это уже весьма и весьма знакомо!..")
Искусство Честехранителей почти мгновенно входит в моду и вызывает
зависть знати и простолюдинов, помешанных на владении оружием, и, как
результат - воинские искусства становятся неотъемлемой частью воспитания
любого человека.
Не воинское ремесло, а ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО.
И так проходят годы, десятилетия...
Так проходят века.
А для сохранения поражающей силы удара, для соблюдения традиций
прошлого, отдельно продумываются и тщательно разрабатываются состязания в
рубке предметов: свернутых циновок, кожаных кукол, лозы, жердей и тому
подобного...
("И правильно! Нечего зря Придатков портить - как сказал бы тот же
Гвениль... Во-первых, Придаток тоже человек - чего Гвениль никогда не
сказал бы - а во-вторых, учишь его, учишь, душу вкладываешь, лет
десять-пятнадцать тратишь (ведь живут Придатки до прискорбного мало, даже
самые лучшие) - а тут какой-то неумелый герой рубанул сплеча, и весь труд
насмарку! И обидно, и жалко - труда жалко, себя жалко... ну, и Придатка
тоже жалко. Правда, Гвениль?")
Культ Этики Оружия процветает, оружие сопровождает человека от
рождения до самой смерти, о нем слагают песни и стихи, им клянутся, за ним
ухаживают, как ни за каким другим имуществом...
("Слышал бы это Дзю! Уж он бы ей выдал... Имущество! Берегут и
ухаживают - это хорошо, клянутся и воспевают - еще лучше, а вот в
остальном... сама она - имущество! Впрочем, если бы Придатки услышали
мнение Блистающих о себе... Ох, стоим мы друг друга!..")
Формируется как бы новый способ общения при помощи оружия - например,
язык меча. Поднятый меч в одном случае означает приветствие, в другом -
вызов (именно вызов, а не приглашение!) на Беседу; опущенный или
вкладываемый в ножны особым образом меч - признание поражения; в чужом
доме не принято держать меч при себе, потому что это иногда трактуется как
неуважение к хозяевам (исключение делается лишь для родственников и
близких друзей, да и то не для всех); меч при разговоре полагается класть
с правой стороны от себя и рукоятью к себе, а не вперед; резкое задвигание
меча в ножны, когда он звякает о устье ножен, может оскорбить
собеседника...
Ну и, конечно же, обряд изготовления нового оружия! Кузнец три дня
перед этим соблюдает пост и воздержание, возносит молитвы и облачается в
чистые одежды; он возжигает благовония, в кузнице обязательно присутствует
"родственное" оружие... все это прекрасно известно сейчас, но складывались
эти обычаи именно тогда, в первые полтора-два века после взятия Кабира.
Именно тогда...
"...именно тогда, когда наши предки окончательно и бесповоротно
осознали себя Блистающими, - думал я. - Все верно. Только мы воспринимаем
эти обычаи несколько по-иному: считаем, что это мы приучили Придатков... а
они считают наоборот. И, наверное, все мы по-своему правы!.."
- А сколько интереснейших песен посвящено мечу! - возбужденно
продолжала Матушка Ци. - И до чего же обидно, что многие из них - в
особенности творения великого аль-Мутанабби - занесло песком времени. Вот
к примеру...
Она прикрыла глаза, надвинув на них морщинистые черепашьи веки, и
начала читать - распевно и в то же время жестко:
- Подобен сверканью моей души блеск моего клинка:
Разящий, он в битве незаменим, он - радость для смельчака.
Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки,
И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки.
А если захочешь ты распознать его настоящий цвет,
Волна переливов обманет глаза, будто смеясь в ответ.
Он - тонок и длинен, изящен и строг; он - гордость моих очей,
Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей.
В воде закалялись его края и стали алмазно-тверды,
Но стойкой была середина меча - воздерживалась от воды.
Ремень, что его с той поры носил - истерся, пора чинить,
Но древний клинок сумел и в боях молодость сохранить.
Так быстро он рубит, что не запятнать его закаленную гладь,
Как не запятнать и чести того, кто станет его обнажать.
Мой яростный блеск, когда ты блестишь, это - мои дела,
Мой радостный звон, когда ты звенишь, это - моя хвала.
Живой, я живые...
- ...а дальше?! - нетерпеливо спросил Кос.
- Концовка утеряна, - закончила старуха, открывая глаза.
Грустные-грустные.
- Утеряна, говорите? - хитро усмехнулся Чэн-Я. - Плохо искали,
наверное!
- Хорошо искали! - отрезала Матушка Ци. - Лучше некуда... Друдл,
правда, писал года два назад про какого-то кабирского кузнеца, только при
чем тут кузнец?!.
- А в старых сундуках смотрели? - участливо поинтересовался Чэн-Я.
Старуха, похоже, решила, что над ней издеваются.
- Не смотрели, значит, - подытожил Чэн-Я. - Ну что ж... зря. Кос,
сбегай в комнату, принеси Кобланово наследство... все не тащи, только
панцирь!
Кос выскользнул из трапезной и в скором времени вернулся с панцирем.
Ан-Танья остановился перед Матушкой Ци, та с недоумением глянула на Коса,
на Чэна, на панцирь... и вдруг сощурилась и перегнулась вперед,
вглядываясь в бейт, вычеканенный на зерцале.
- Вы, Высший Чэн, непременно будете правителем, - после долгого
молчания бросила она.
- Вы уверены?
- Да. Это воистину царский подарок.
И вполголоса, словно пробуя на вкус каждый звук:
- Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл,
И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!
Мы молчали.
- А... переписать можно? - спросила Матушка Ци с несвойственной для
нее робостью.
Чэн-Я кивнул.
Кос отнес панцирь в угол - и через мгновение на столе, как по
волшебству, возникли медная чернильница, костяной калам и лист тонкой
бумаги.
Ан-Танья, как всегда, был готов к любому повороту судьбы.
Матушка Ци переписала недостающие строки - писала она по памяти, не
глядя на панцирь, так что Чэн-Я не очень-то понял, зачем ей понадобилось
именно сейчас скрипеть каламом, да еще спрашивать разрешения. Потом она
попросила Чэна повторить наш сон - и тоже все старательно записала.
Теперь, похоже, она готова была продать нам могилу собственного деда - так
иногда говаривали в Кабире в подобных случаях, и этот образ всплыл из
глубин сознания Чэна непроизвольно - и Чэн-Я решился.
- Кстати, о мечах, - небрежно начал Чэн-Я. - У вас там в свитке,
Матушка Ци, была любопытная пометка на полях. Насчет правителя Ю Шикуаня и
его меча Цзюваньдао...
Калам старухи заскрипел как-то не так, и я с сожалением понял, что
могиле деда суждено остаться непроданной.
- Приятно, когда молодые господа интересуются прошлым, - зачастила
Матушка Ци в своей обычной манере, - и не то что бы совсем прошлым, а
почти что и не прошлым вовсе, потому что разве ж это прошлое - правитель Ю
и его меч?.. нет, это совсем не прошлое, а выжившая из ума бабка записала
для памяти - забудет ведь, и не вспомнит ничего, и никогда, и ни за что...
Слова старухи вроде бы цеплялись одно за другое, но смысла в них не
было ни на дирхем.
- А вторая пометка? - хмуро осведомился Кос. - Насчет Ляна Анкора и
Скользящего Перста?! И чего-то нехорошего, что должно с ними произойти
через девять лет?! Вы случайно пророчествами не занимаетесь?
Зря это он... опрометчиво. Эту старую ведьму в лоб не возьмешь, и
если ан-Танья не понял это во время ночной Беседы...
- Через девять лет? - совершенно искренне изумилась Матушка Ци. -
Быть этого не может! Видать, напутала что-то, кошелка старая, дырявая...
Она поспешно развернула свиток - кстати, ни Чэн, ни я так и не
заметили, когда же она успела пододвинуть его к себе - долго вчитывалась в
него, шевеля губами (чего за ней до сих пор не замечалось, даже во время
прочтения бейта-двустишия на доспехе), потом старуха оторвалась от чтения
и посмотрела на нас наивными и честными глазами.
- Год перепутала! - всплеснула руками она. - Стара стала, путаюсь все
время... хотела одно написать, а написала другое.
Что-то не замечали мы, чтоб она хоть в чем-то путалась!
- Крючок не туда загнула, вот и вышел семнадцатый год вместо
четвертого! Как раз в четвертом-то году господин Лян прямым мечом
завершать Беседы по-новому стал, двойным взмахом с проворотом, а там уже в
ножны опускал - так споры пошли, дескать, канону противоречит... Спорили,
спорили, а после находку господина Ляна общим мнением канонизировали - и
перестала она противоречить, и вздохнули все с облегчением!..
С этой минуты даже упрямый Кос понял - все, конец.
Больше мы от нее ничего не добьемся.
Даже за полное собрание стихов Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби...
Мы с Чэном поднялись в комнату, где сегодня ночевали (не считая Дзю),
и Чэн вскоре куда-то ушел, Обломок валялся на столе и, кажется, дремал; а
я лежал на подоконнике и думал - что со мной случается нечасто.
Я думал про правую руку Чэна.
Я прекрасно помнил, что у основания творение Коблана было снабжено
ремешками и застежками, с помощью которых рука крепилась к культе. Но с
того дня - вернее, ночи - когда стальные пальцы впервые сжались на моей
рукояти, я не мог вспомнить, чтобы Чэн хоть раз отстегивал и снимал руку
аль-Мутанабби.
Более того, сама мысль о том, что Чэн вообще может снять эту руку,
вызывала во мне отвращение и ужас.
Я восстановил в памяти несколько моментов, когда сознание Чэна
объединялось с моим, и понял, что за семью запорами и девятью печатями в
потайном чулане души Чэна Анкора Вэйского таился такой же - если не
больший - ужас перед возможностью снова стать одноруким.
И не только. Одноруким - ладно, но одиноким... ведь никогда, никогда
больше!..
Даже умываясь по утрам - в дороге из Кабира в Мэйлань я не раз
присутствовал при этом - Чэн старался при посторонних не снимать нижней
рубахи с широкими рукавами, закрывающими место крепления мертвого металла
к живой плоти.
Нет. Живого металла к живой плоти.
А все-таки раздевшись до пояса, Чэн избегал смотреть на собственное
предплечье. Вскользь, случайно, но никогда - пристально.
И почти сразу же старался одеться.
Словно ни он, ни я - а я до сих пор просто не давал себе размышлять
об этом - словно оба мы старались лишний раз не искушать судьбу.
То, что для всех было легендой, пикантным случаем, возможностью
лишний раз поговорить о чудесах - для нас было свершившейся реальностью,
за которую дорого плачено, и все равно счет по сей день не закрыт.
И не будет закрыт никогда.
...Чэн вернулся, подошел к окну, и мы стали смотреть во двор.
Неподалеку был пруд, от которого несло сыростью, а за ним, у круглой
беседки кто-то из Блистающих усердно танцевал.
Сперва я решил, что это один из Малых моего дома, но потом,
приглядевшись, обнаружил нечто смутно знакомое в резких, с отмашкой,
ударах Блистающего, полускрытого от меня опорами беседки.
Я мысленно сгустил сумерки - мэйланьские вечера оказались слишком
