- Вы уж простите нас, любопытных молодых господ, Матушка, но только
мы осмелились заглянуть в ваш свиток... думали, разузнаем, где вы
проживаете - а там и не удержались! Простите великодушно...
Старуха перестала жевать и настороженно покосилась в нашу сторону.
- Очень, очень интересные записи! - как ни в чем не бывало продолжал
Чэн-Я. - Особенно там, где про Антару... я как-то беседовал с Друдлом, и
он тогда еще пел мне "Касыду о взятии Кабира" самого аль-Мутанабби - мы
потом с Друдлом долго спорили...
"О чем мы могли с Друдлом спорить?!" - воззвал ко мне Чэн.
"Понятия не имею!" - откликнулся я.
Ах, жаль, Обломок наверху остался...
- Спорили... о многом, - уклончиво закончил Чэн-Я.
При упоминании о Друдле взгляд старухи заметно смягчился.
- Да, Друдл... - задумчиво поджала губы она. - В наших кругах его
звали Пересмешником. А вы были его другом? Или, осмелюсь спросить -
учеником? Простите за дерзость, но иначе вам вряд ли довелось бы слышать
от Друдла "Касыду о взятии Кабира" да еще потом спорить с Пересмешником...
о многом.
"Сказать ей?" - спросил Чэн.
"Скажи..." - шевельнулся я.
- Вы, наверное, слышали, что я убил в Кабире человека? - напрямик
спросил Чэн-Я.
- Ну... - замялась Матушка Ци. - Вроде этого... Только кто ж в такую
ложь поверит - чтобы такой молодой да благородный господин...
- Это не ложь. Это правда. Я убил убийцу Друдла. И Пересмешник успел
увидеть его смерть.
То, что произошло потом, потрясло Чэна-Меня. Матушка Ци встала из-за
стола, подошла к нам и, откинув скатерть, опустилась на колени и
поцеловала Чэну руку.
Правую.
Руку аль-Мутанабби.
И приложилась лбом к моему клинку, слегка сдвинув ножны.
После этого старуха вернулась обратно и стала вертеть в пальцах
палочки для еды, как если бы ничего не случилось.
- Друдл... хитрый умница, любивший звать себя дураком в присутствии
подлинных дураков, - она говорила тихо и внятно. - Помню, мы редко
встречались, но часто хвастались в письмах друг перед другом новыми
открытиями, а при встречах наскоро переписывали и заучивали найденные
тексты - хотя каждый, конечно же, хотел иметь оригинал. Впрочем, меня
всегда интересовало начало становления Кабирского эмирата, а Пересмешник
больше увлекался эпохой уль-Кайса Старшего. Но...
- Меня тоже больше интересовало начало становления эмирата, -
немедленно перебил ее Чэн-Я. - Взятие Кабира, походы аль-Мутанабби...
э-э-э... установление границ... Не могли бы вы, Матушка Ци, хоть
вкратце...
- Это хорошо, - кивнула старуха. - Обычно в прошлое смотрят
старики... но когда молодежь умеет оборачиваться - это говорит о
зарождающейся мудрости. Да, у Мэйланя скоро будет достойный правитель. Ну
что ж, слушайте...
И мы слушали.
- Помню: в узких переулках отдавался эхом гулким
Грохот медного тарана войска левого крыла...
Во имя Творца, Единого, Безначального, да пребудет его милость над
нами! И пал Кабир белостенный, и воссел на завоеванный престол вождь
племен с предгорий Сафед-Кух, неистовый и мятежный Абу-т-Тайиб Абу-Салим
аль-Мутанабби, чей чанг в редкие часы мира звенел, подобно мечу, а меч в
годину битв пел громко и радостно, слагая песню смерти.
В ту ночь и был простерт окровавленный ятаган аль-Мутанабби над
дымящимся городом, и получил гордый клинок прозвище иль-Рахш, что значит
"Крыло бури"...
("Ты звал руку аль-Мутанабби, старый Фархад, - думал Я-Чэн, - ты звал
руку, которая держала тебя в дни твоей молодости, ятаган Фархад иль-Рахш
фарр-ла-Кабир... ты помнишь теплый, как еще не успевший остыть труп
человека, город Кабир? О да, ты его помнишь, старый мудрый ятаган, не
любящий украшений...")
Но не долго наслаждался Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, первый эмир
Кабирский из рода Абу-Салимов, покоем и счастьем, недолго носил венец
победы, сменив его снова на походный шлем. И разделил он войско на четыре
части, указав каждой свою дорогу. Западные полки, во главе которых стоял
седой вождь, лев пустынь Антара Абу-ль-Фаварис, чья кривая альфанга не
первое десятилетие вздымалась над полем брани, заслужив прозвание аз-Зами,
что значит "Горе сильных" - западные полки двинулись вдоль левого рукава
Сузы на Хинское ханство и вольный город Оразм, мечтая дойти до Дубанских
равнин.
Южные же полки, состоявшие из неукротимых в бою воинов, рожденных в
угрюмых ущельях близ перевалов Рок и ан-Рок, а также отряды горцев Озека,
шли под предводительством юного Худайбега Ширвана, чье копье Рудаба, что
значит "Сестра тарана", пронзило первого врага, когда яростному Худайбегу
не исполнилось и девяти лет. Их целью была богатая Харза, на чьи стены
никогда еще не поднимался недруг, и шатры белобаранных кочевников-хургов,
неуловимых и вероломных.
Северные полки вел на Кимену и Фес лучший друг и названный брат
аль-Мутанабби, вечно смеющийся Утба Абу-Язан. Любил Утба смеяться за
пиршественным столом, любил улыбаться в покоях красавиц, но страшен был
хохот безумного Утбы в горниле сражений, и алел от крови полумесяц его
двуручной секиры ар-Раффаль, "Улыбки вечности".
Во главе же восточных полков, двинувшихся по дороге Барра на древний
Мэйлань, стоял сам Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби, и воины пели песни
эмира-поэта, кидаясь в бой хмельными от ярости и слов аль-Мутанабби.
- Помню, как стоял с мечом он, словно в пурпур облаченный,
А со стен потоком черным на бойцов лилась смола...
Через восемь лет многие властители земель и городов, гордые
обладатели неисчислимых стад и несметных сокровищ, склонились перед мощью
Кабирского меча.
А еще спустя два года владыку Абу-т-Тайиба хотели провозгласить шахом
- но он отказался. Тогда его хотели провозгласить шахин-шахом, но он снова
отказался. Ибо царским званием был титул шаха, шахин-шахом же звали царя
царей, но эмиром в самом первом значении этого слова на языке племен Белых
гор Сафед-Кух - эмиром звали военного вождя, полководца, первого среди
воинов.
И воинский титул был дороже для аль-Мутанабби диадемы царя царей.
С тех пор мир воцарился на земле от барханов Верхнего Вэя до озер и
масличных рощ Кимены, и иные вольные земли добровольно присоединялись к
могущественному соседу, а иные заключали с Кабиром союзные договора,
налаживая торговые связи - и мирно почивал в ножнах ятаган иль-Рахш, что
значит "Крыло бури", забыла вкус крови "Улыбка вечности", двуручная секира
ар-Раффаль, успокоилась "Сестра Тарана", копье Рудаба, и альфанга Антары
Абу-ль-Фавариса не несла больше горя сильным, за что некогда была прозвана
аз-Зами...
- ...Будь проклят день, когда оружию стали давать имена, - задумчиво
пробормотал Чэн-Я.
- Что? - встрепенулась замолчавшая было старуха. - Что вы сказали?
- Да так... у вас - записи, у меня - сны. Каждому - свое. Был,
понимаете ли, один такой странный сон...
"Рассказать?" - молча спросил у меня Чэн.
"Расскажи", - согласился я.
И Чэн пересказал Матушке Ци странный сон, что видели мы в доме
Коблана в ту роковую ночь.
Старуха довольно долго не открывала рта, что было на нее совсем
непохоже.
- Любопытно, - наконец проговорила она. - И даже весьма... Некоторые
имена, названные вами, я знаю, но большинство мне совершенно неизвестно.
Вы не возражаете, если попозже я запишу это?
С такой Матушкой Ци беседовать было одно удовольствие.
- Не возражаю, - улыбнулся Чэн-Я. - В обмен на ваш дальнейший
рассказ.
- О чем же мне продолжить? - охотно откликнулась Матушка Ци.
- О дне. О том дне, который проклинал Антара Абу-ль-Фаварис. О дне,
когда оружию стали давать имена. Любому оружию.
Старуха хитро сощурилась.
- Этот день, молодые господа, растянулся на десятилетия. Если не на
века. Впрочем, мы никуда не торопимся...
...Годы мира не ослабили Кабирский эмират. Хотя, собственно, никто и
не осмеливался испытывать прочность его границ.
Всякий приезжий купец или лазутчик (что нередко совмещалось)
непременно обращал внимание в первую очередь на то, что практически все
жители эмирата и дружественных земель чуть ли не помешаны на умении
владеть оружием, отдавая этому большую часть свободного времени. Не только
в столице или других крупных городах - повсеместно пять-шесть раз в год
обязательно проводились крупные турниры, каждый месяц происходило
какое-нибудь воинское празднество, и даже подростки из крестьянских семей
ежедневно упражнялись во владении копьем, ножом или боевым серпом под
строгим надзором седобородого патриарха.
Надо быть не правителем, а самоубийцей, чтобы рискнуть напасть на
обширную и могущественную державу, все население которой - включая
стариков, женщин и детей - состоит из профессиональных воинов!
Все видели купцы, все слышали лазутчики, да не все понимали и те, и
другие - потому что именно тогда, в последние годы жизни аль-Мутанабби,
все чаще в эмирате стали заговаривать об Этике Оружия, создавая по сути
новый культ...
("Очень любопытно! - оживился я, повторяя недавнее восклицание
Матушки Ци. - Ведь, согласно нашим преданиям, примерно с этого времени
пришла к завершению эпоха Диких Лезвий, и наши предки впервые осознали
свою суть, назвавшись Блистающими. Кстати, история самых знатных родов -
если отбросить недостоверный вымысел - реально прослеживается тоже с
третьего-четвертого десятилетия после взятия Кабира. Вот, значит, как... а
она говорит - Этика Оружия! Ладно, слушаем дальше...")
...Традиция давать оружию личные имена вошла в полную силу. Всякая
семья непременно имела фамильное оружие нескольких видов, передавая его по
наследству. Лучшие клинки торжественно вручались первородным детям в день
их совершеннолетия - но в случае превосходства младших братьев или сестер
родовое оружие получали более умелые, не взирая на старшинство.
Оружие становилось символом семьи, знаком рода, и заслужить право
ношения фамильной святыни считалось делом чести...
("Ну да, это же с ИХ точки зрения! А мы говорили, что Блистающие
стали заниматься воспитанием и подготовкой Придатков. Опять же церемония
Посвящения...")
Поскольку оружие начали в какой-то степени отождествлять с его
носителем, чуть ли не приписывая мечу или трезубцу человеческие качества,
то в домах появились специальные оружейные углы и даже залы - с отдельными
подставками для каждого меча, стойками для копий, алебард или трезубцев;
коврами, где развешивались сабли и кинжалы.
Изготовление оружия становится таинством, уход за ним - ритуалом,
обращение с ним - искусством. Фамильный меч клали у колыбели и смертного
одра, клинком клялись и воспевали его в песнях; оружие можно было хранить
только в специально отведенных для этого местах, и помещали его туда с
почетом; сломать клинок, пусть даже и чужой, считалось святотатством,
лишающим человека права на уважение в обществе.
Оружие не швыряли, где попало, передавали из рук в руки с
почтительным поклоном; при демонстрации его касались лишь шелковым платком
или рисовой бумагой...
Символ действительно становился святыней.
Поединки, связанные с решением каких-то споров и могущие завершиться
смертельным исходом, начинают считаться противоречащими канону Этики
Оружия. Аристократы брезгливо морщат нос - много ли чести выпустить кишки
сопернику?! Тем более, что все в мире двойственно - а ну как не ты ему, а
он тебе?..
Богатые люди начинают нанимать себе так называемых Честехранителей -
чтоб те сражались за них в случае решения вопросов чести, когда это уже
