Я первая поняла в чем дело, но молчала. Уложив вещи, У*** подошел
наконец, по своему обыкновению, вяло и не торопясь, как будто
сердясь на глупость зрителей, не узнавших в море озера:
" Полноте шутить и выдумывать; пора ехать. Отдайте мне эскиз... "
говорил он нам.
Но, получив его, он при первом взгляде страшно побледнел. Жаль было
смотреть на его глупо-растерянную физиономию. Он поворачивал
злополучный кусок бристоля во все стороны: вверх, вниз, на изнанку,
и не мог придти в себя от изумления. Затем он бросился, как
угорелый, к уложенной уже папке и, сорвав завязки, разметал в одну
секунду сотню эскизов и бумаг, как бы ища чего-то... Не найдя
желаемого, он снова принялся за рисунок, и вдруг, закрыл лицо
руками, обессиленный и точно сраженный, опустился на песок.
Мы все молчали, изредка переглядываясь и даже забывая отвечать
Такуру, стоявшему уже на пароме и звавшему нас ехать.
" Послушайте, У***, " ласково заговорил с ним добродушный
полковник, словно обращаясь к больному ребенку. " Скажите, вы
помните, что вы рисовали этот вид?..
Англичанин долго молчал; наконец произнес хриплым, дрожащим от
волнения голосом:
" Да, помню все. Конечно, я его рисовал, но рисовал с натуры,
рисовал то, что видел все время пред глазами своими. Вот
это-то и есть самое ужасное! (У*** сохранил этот рисунок, но
никогда не намекает на его происхождение).
" Но почему же такое "ужасное"? Просто временное влияние
одной могучей воли над другою, менее мощною... Вы просто находились
под "биологическим влиянием", как говорят д-р Карпентер и
Крукс.
" Вот это именно и страшит меня. Теперь припоминаю все. Более часа
я рисовал этот вид: я его увидал с первой минуты на противоположном
берегу озера и, видя его, все время не находил в этом ничего
странного. Я вполне сознавал или скорее воображал, что рисую то,
что все видят пред собою. Я совершенно утратил воспоминание о
береге, как я его видел за минуту до того, и как я его снова вижу.
Но как объяснить это? Великий Боже! Неужели эти проклятые индусы
действительно обладают тайной такого могущества? Полковник, я сойду
с ума, если бы мне пришлось верить всему этому!..
" Ни за что, " шепнул ему Нараян с блеском торжества в пылающих
глазах, " вы теперь не в состоянии более отвергать великую древнюю
науку йог-видьи моей родины!..
У*** не отвечал. Шатаясь, словно пьяный, он взошел на паром и,
избегая взгляда Такура, сел спиной ко всем у края и погрузился в
созерцание воды". [1, с.193-203]
"Островок был маленький, весь поросший высокою травой, и имел
издали вид плавающей среди голубого озера пирамидальной корзинки
зелени. За исключением нескольких пучков широких, тенистых манго и
смоковниц, на которых при нашем появлении страшно засуетилась целая
колония обезьян, он был, по-видимому, необитаем. В этом девственном
лесу густейшей травы нигде не было заметно и следа ноги
человеческой. Читая слово "трава", и здесь не следует
забывать, что я говорю об индийской траве, а не о европейском
подстриженном под гребенку газоне и даже не о русской траве; трава,
под которой мы стояли, как букашки под лопухом, высоко
развевала свои перистые разноцветные вершины не только над нашими
головами, но даже и над белыми пэггери Такура и Нараяна: первый из
них стоял, по общеупотребительному английскому выражению "шесть
с половиною футов в чулках", а второй был разве на вершок ниже.
Эта трава показалась нам с парома тихо волнующимся морем черных,
белых, желтых, голубых, преимущественно же розовых и зеленых
цветов. Выйдя на берег, мы нашли, что то был большею частью
обыкновенно растущий отдельными группами бамбук, перемешанный с
гигантской травой сирки, потрясающею разноцветными перьями своих
верхушек почти в уровень с манговыми и другими высокими деревьями.
Невозможно себе представить что-либо красивее и грациознее сирки и
бамбука. Изолированные букеты бамбуковой травы, колоссальной, но
все же не более, как травы, начинают при малейшем дуновении ветерка
развевать в воздухе свои зеленые головы, словно разукрашенные
страусовыми перьями. От времени до времени, при каждом порыве
ветра, слышался легкий металлический шелест в тростнике; но в
хлопотах устраивания ночевки мы не обратили на это особого
внимания.
Пока наши кули и слуги возились, приготовляя нам ужин и палатку, да
прочищали кругом дорогу, мы пошли познакомиться с обезьянами.
Уморительнее мы еще ничего не встречали. Без преувеличения их было
штук до 200. Собираясь на покой, макашки вели себя очень прилично:
каждое семейство выбирало себе ветку и защищало ее от нападения
других квартирантов на дереве, но защищало без сражения,
довольствуясь лишь угрожающими гримасами. Мы переходили от одного
дерева к другому осторожно и тихо, боясь их спугнуть. Но видно, что
много лет, проведенных с факирами (которые очистили остров только в
прошлом году), приучили обезьян к людям. То были священные
обезьяны, как мы узнали, и они не проявляли ни малейшего страха при
нашем приближении. Они допускали нас совсем близко и, приняв
приветствие, а некоторые так и кусочек сахарного тростника,
смотрели на нас с высоты своих древесных тронов спокойно, чопорно
скрестив ручки и даже с некоторым важным презрением в умных карих
глазках.
Но вот зашло солнце, и все мигом всположились на деревьях. Нас
стали звать ужинать. Бабу, преобладающей страстью коего было (по
понятиям ортодоксальных индусов) "покощунствовать", залез
на дерево, откуда, перенимая все позы и жесты своих соседей, к
благочестивому ужасу наших кули, отвечал на угрожающие гримасы
обезьян еще безобразнейшими; затем он спрыгнул с ветки и заторопил
нас "домой".
С последним, исчезнувшим за горизонтом золотым лучем вся
окрестность будто разом подернулась светлофиолетовою прозрачною
дымкой. С каждой минутой сгущались тропические сумерки:
постепенно,но быстро утрачивали они свой мягкий, бархатистый
колорит, делались все темнее и темнее. Словно невидимый живописец
накладывал на окружающие нас леса и воды одну тень за другою, тихо,
но непрерывно работая гигантской кистью своей по чудным декорациям
на фоне нашего островка... Уже слабые фосфорические огоньки
зажигались вокруг нас: блистая против черных древесных стволов и
величественных бамбуков, они исчезали на ярко перламутровых
серебристых просветах вечернего неба... Еще минуты две-три, и
тысячи этих волшебных живых искр, предвестники царицы ночи,
запылали, заиграли кругом, то вспыхивая, то потухая, сыплясь
огненным дождем на деревья, кружась в воздухе над травой и над
темным озером... А вот и сама ночь. Неслышно спустившись на землю,
она вступает в свои верховные права. С ее приближением все
засыпает, все успокаивается; под ее прохладным дыханием утихает вся
деятельность дня. Как нежная мать, она убаюкивает природу, бережно
окутывая ее своим легким черным покровом; а усыпив, стоит настороже
над усталыми, дремлющими силами до первой зари...
Все спит в природе; не спит в этот торжественный вечерний час лишь
человек. Не спали и мы. Сидя вокруг костра, мы разговаривали почти
шепотом, словно боясь пробудить эту уснувшую природу. У*** и мисс
Б*** давно улеглись, да их никто и не удерживал. А мы, то есть
полковник, четыре индуса, да я, забившись под эту пятисаженную
"травку", не могли решиться проспать такую чудную ночь. К
тому же мы ожидали обещанного нам Такуром "концерта".
" Имейте терпение, " говорил нам Гулаб-Лалл-Синг, " перед
восходом луны явятся наши музыканты.
Месяц всходил поздно, почти в десять часов ночи. Пред самым его
появлением, когда уже воды озера стали бледнеть на другом берегу, а
небосклон заметно светлел, постепенно переходя в
серебристо-молочный цвет, вдруг засвежело и поднялся ветерок.
Забурлили было уснувшие волны, заплескались и зашуршали они у
подножия бамбуков и затрепетали кудрявые вершины великанов,
зашептали, будто передавая друг другу приказания... Вдруг, среди
общего молчания, мы услышали те же самые музыкальные звуки, какие
подслушали, подъезжая к острову на пароме. Словно со всех сторон
вокруг нас и даже над головами настраивались незримые духовые
инструменты, звякали струны, пробовались флейты. Минуты через две,
с новым порывом пробивающегося сквозь бамбук ветра, раздались по
всму острову звуки как бы сотен Эоловых арф... И вот разом началась
дикая, странная, неумолкаемая симфония!..
Она гудела по окружающим озеро лесам, наполняла воздух невыразимой
мелодией, очаровывала даже наш избалованный европейский слух.
Грустны, торжественны были ее протяжные ноты: они то плавно звучали
похоронным маршем, то вдруг, перейдя в дрожащую дробь, заливались
трелью соловья, гудели словно сказочные гусли-самогуды и, наконец,
с протяжным вздохом замирали... Здесь они напоминали протяжный вой:
заунывный, грустный, как осиротевшей волчицы, утратившей детенышей;
там " они звенели, как турецкие колокольчики, звучали веселою
быстрою тарантеллой; далее, раздавалась заунывная песнь будто
человеческого голоса, неслись плавные звуки виолончели,
заканчиваясь не то рыданием, не то глухим хохотом... А всему этому
вторило из лесу со всех сторон насмешливое эхо, будто голос сотни
аукающих леших, внезапно разбуженных в своих зеленых дубравах,
откликающихся на призыв этого дикого музыкального шабаша!..
Полковник и я переглядывались, обезумев от удивления. "Что за
прелесть!" "Что за чертовщина!" " раздались, наконец,
в унисон наши два восклицания. Индусы посмеивались и молчали; Такур
покуривал свой гэргэри так же безмятежно, как если бы он внезапно
оглох. Но вот после минутного интервала и пока у нас невольно
мелькал в голове вопрос: уж не волшебство ли опять какое? невидимый
оркестр разыгрался, расходился пуще прежнего, и на минуту
совершенно нас было оглушил. Полились звуки, понеслись словно
неудержимою волной в воздухе и снова приковали наше внимание.
Ничего и никогда не слыхали мы подобного этому непонятному для нас
диву... Слышите? Будто буря на море, свист ветра в снастях, гул
бешенных, опрокидывающих друг друга волн! Снежная в глухой степи
метель и вьюга...
То как зверь она завоет,
То заплачет как дитя!
А вот загремели величественные ноты органа... Его могучие звуки то
сливаются, то расходятся в пространстве, обрываются,
перемешиваются, путаются, как фантастическая мелодия во время
лихорадочного сна, музыкальное видение, вызванное завыванием и
визгом ветра на дворе.
Но через несколько минут эти, вначале чарующие слух звуки начинают
будто ножом резать мозг. И вот нам представляется, будто пальцы
незримых артистов бряцают уже не по невидимым струнам, дуют не в
заколдованные трубы, а скрипят по нашим собственным нервам,
вытягивают жилы и затрудняют дыхание...
" Ради Бога перестаньте, Такур! довольно, довольно!.. " вопит
полковник, затыкая обеими руками уши. " Гулаб-Синг... прикажите им
перестать!..
При этих словах трое индусов покатываются со смеху и даже
сфинксообразное лицо Такура озаряется веселой улыбкой...
" Честное слово, вы меня, кажется, не шутя принимаете если не за
великого Парабраму, то, по крайней мере, за какого-то гения, за
Марута, владыку ветра и стихии, " говорит он нам, весело смеясь.
" Да разве в моей власти остановить ветер или мгновенно вырвать с
корнем весь этот бамбуковый лес?.. Просите чего-нибудь полегче!..
" Как остановить ветер? Какой бамбук?.. Разве мы это слышим не под
психическим влиянием?..
" Вы скоро помешаетесь на психологии и электро-биологии, мой
дорогой полковник. Никакой тут нет психологии, а просто
естественный закон акустики... Каждый из окружающих вас бамбуков "
а их ведь несколько тысяч на острове " скрывает в себе природный
инструмент, на котором наш всемирный артист, ветер, прилетает
пробовать свое искусство после солнечного заката, особенно в
последнюю четверть луны.
" Гм! ветер? да... Но ведь он начинает переходить в ужасный шум...
Очень неприятно... Как бы этому помочь? " осведомляется наш
немного сконфуженный президент.
" Уж право не знаю... Ничего, через пять минут вы к нему
