добродетель!"" --
"Что слышал я только что? -- отвечал Заратустра. -- Какая
мудрость у королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочется
облечь это в рифмы:
-- то будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутся
по ушам каждого. Я разучился давно уже обращать внимание на
длинные уши. Ну что ж! Вперед!
(Но тут случилось, что и осел также заговорил: но он
сказал отчетливо и со злым умыслом И-А.)
Однажды -- в первый год по Рождестве Христа --
Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
"О, горе, горе, как все низко пало!
Какая всюду нищета!
Стал Рим большим публичным домом,
Пал Цезарь до скота, еврей стал -- Богом!"
2
Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но король
справа сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли
повидать тебя!
Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем зеркале:
там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; так
что мы боялись тебя.
Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши и
сердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: что
нам до того, как он выглядит!
Мы должны его слышать, его, который учит: "любите
мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чем
долгий!"
Никто не произносил еще таких воинственных слов: "Что
хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель".
О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих
словах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкам
вина.
Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными
пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мира
казалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор.
Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стене
совсем светлые, притупленные мечи! Подобно им, жаждали они
войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания".
---------------------------------------------------------------------------
Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцов
своих, напало на Заратустру сильное желание посмеяться над
пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед
собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими
лицами. Но он превозмог себя. "Ну что ж! -- сказал он. -- Вот
дорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня
будет долгий вечер! А теперь мне пора, меня зовет от Вас крик о
помощи.
Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть
в ней и ждать: но, конечно, долго придется Вам ждать!
Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при
дворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, --
не называется ли она сегодня умением ждать?"
Так говорил Заратустра.
Пиявка
И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь все
ниже, проходя по лесам и мимо болот; и как случается с каждым,
кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека.
И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья и
двадцать скверных ругательств -- так что он в испуге замахнулся
палкой и еще ударил того, на кого наступил. Но тотчас же он
опомнился; и сердце его смеялось над глупостью, только что
совершенной им.
"Прости, -- сказал он человеку, на которого наступил и
который с яростью приподнялся и сел, -- прости и выслушай
прежде сравнение.
Как путник, мечтающий о далеких вещах, нечаянно на
пустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую на
солнце;
-- как оба они вскакивают и бросаются друг на друга,
подобно смертельным врагам, оба смертельно испуганные, -- так
случилось и с нами.
И однако! И однако -- немногого недоставало, чтобы они
приласкали друг друга, эта собака и этот одинокий! Ведь оба они
-- одинокие!"
"Кто бы ты ни был, -- ответил, все еще в гневе, человек,
на которого наступил Заратустра, -- ты слишком больно
наступаешь на меня и своим сравнением, а не только своей ногою!
Смотри, разве я собака?" -- и при этих словах тот, кто
сидел, поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперва
он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неузнаваемый, как те,
кто выслеживают болотную дичь.
"Но что с тобой! -- воскликнул испуганный Заратустра, ибо
он увидел кровь, обильно струившуюся по обнаженной руке. -- Что
случилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудь
вредное животное?"
Обливавшийся кровью улыбнулся, все еще продолжая
сердиться. "Что тебе за дело! -- сказал он и хотел идти дальше.
-- Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спрашивает меня кто
хочет: но всякому болвану вряд ли стану я отвечать".
"Ты заблуждаешься, -- сказал Заратустра с состраданием и
удержал его, -- ты ошибаешься: здесь ты не в своем, а в моем
царстве, и здесь ни с кем не должно быть несчастья.
Называй меня, впрочем, как хочешь, -- я тот, кем я должен
быть. Сам же себя называю я Заратустрой.
Ну что ж! Там вверху идет дорога к пещере Заратустры, она
не далека, -- не хочешь ли ты у меня полечить свои раны?
Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперва
укусило тебя животное, и потом -- наступил на тебя человек!" --
Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. "Что со
мной! -- воскликнул он. -- Кто же интересует меня еще в
этой жизни, как не этот единственный человек -- Заратустра и не
это единственное животное, живущее кровью, -- пиявка?
Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота, как
рыболов, и уже была моя вытянутая рука укушена десять раз, как
вдруг начинает питаться моей кровью еще более прекрасное
животное, сам Заратустра!
О счастье! О чудо! Да будет благословен самый день,
привлекший меня в это болото! Да будет благословенна лучшая,
самая действительная из кровососных банок, ныне живущих, да
будет благословенна великая пиявка совести, Заратустра!"
Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра
радовался словам его и их тонкой почтительности. "Кто ты? --
спросил он и протянул ему руку. -- Между нами остается еще
многое, что надо выяснить и осветить; но уже, кажется мне,
настает чистый, ясный день".
"Я совестливый духом, -- отвечал вопрошаемый, -- и
в вопросах духа трудно найти кого-либо более меткого, более
едкого и более твердого, чем я, исключая того, у кого я учился,
самого Заратустру.
Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше
быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужих
мнений! Я -- доискиваюсь основы:
-- что до того, велика ли она или мала? Называется ли она
болотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: если
только она действительно есть основание и почва!
-- пяди основания: на нем можно стоять. В истинной
совестливости знания нет ничего, ни большого, ни малого".
"Так ты, быть может, познающий пиявку? -- спросил
Заратустра. -- И ты исследуешь пиявку до последнего основания,
ты, совестливый духом?"
"О Заратустра, -- отвечал тот, на кого наступил
Заратустра, -- было бы чудовищно, если бы дерзнул я на это!
Но если что знаю я прекрасно и досконально, так это
мозг пиявки -- это мой мир!
И это также мир! -- Но прости, если здесь говорит моя
гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и сказал я "здесь
я дома".
Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозг
пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь
мое царство!
-- ради этого отбросил я все остальное, ради этого стал я
равнодушен ко всему остальному; и рядом со знанием моим
простирается черное невежество мое.
Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал я
что-нибудь одно и остальное не знал: мне противны все
половинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные.
Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но
где я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым,
метким, едким, жестким и неумолимым.
Как сказал ты однажды, о Заратустра: "Дух есть
жизнь, которая сама врезается в жизнь", это соблазнило и
привело меня к учению твоему. И, поистине, собственною кровью
умножил я себе собственное знание!"
-- "Как доказывает очевидность", -- перебил Заратустра;
ибо кровь все еще текла по обнаженной руке совестливого духом.
Ибо десять пиявок впились в нее.
"О странный малый, сколь многому учит меня эта
очевидность, именно сам ты! И, быть может, не все следовало бы
мне влить в твои меткие уши!
Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы
опять встретиться с тобой. Там вверху идет дорога к пещере моей
-- сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим!
Мне хотелось бы также полечить тело твое, на которое
наступил ногой 3аратустра, -- об этом я подумаю. А теперь мне
пора, меня зовет от тебя крик о помощи".
Так говорил Заратустра.
Чародей
1
Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел внизу,
недалеко от себя на ровной дороге человека, который трясся как
беснующийся и наконец бросился животом на землю. "Стой! --
сказал тогда Заратустра в сердце своем. -- Должно быть, это
высший человек, от него исходил тот мучительный крик о помощи,
-- я посмотрю, нельзя ли помочь ему". Подбежав к месту, где
лежал на земле человек, нашел он дрожащего старика с
неподвижными глазами; и как ни старался Заратустра поднять его
и поставить на ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось,
что несчастный не замечает, что возле него есть кто-то;
напротив, он трогательно осматривался, как человек, покинутый
целым миром и одинокий. Наконец, после продолжительного
дрожанья, судорог и подергиваний так начал он горько
жаловаться:
Кто в силах отогреть меня, кто еще
любит?
Горячие мне руки протяните
И пламя рдеющих углей для сердца
дайте.
Лежу бессильно я, от страха цепенея,
Как перед смертию, когда уж ноги
стынут,
Дрожа в припадках злой, неведомой
болезни
И трепеща под острыми концами
Твоих холодных, леденящих стрел.
За мной охотишься ты, мысли дух,
Окутанный, ужасный, безымянный --
Охотник из-за туч! --
Как молниею, поражен я глазом,
Насмешливо из темноты смотрящим!
И так лежу я, извиваясь,
Согбенный, скрюченный, замученный
свирепо
Мученьями, что на меня наслал ты,
Безжалостный охотник,
Неведомый мне бог! --
Рази же глубже,
Еще раз попади в меня и сердце
Разбей и проколи!
Но для чего ж теперь
Тупыми стрелами меня терзать?
Зачем опять ты смотришь на меня,
Ненасытимый муками людскими,
Молниеносным и злорадным бога взглядом?
Да, убивать не хочешь ты,
А только мучить, мучить хочешь!
Зачем тебе, зачем мое мученье,
Злорадный незнакомый бог?
Я вижу, да!
В полночный час подкрался ты ко
мне.
Скажи ж, чего ты хочешь?
Меня теснишь и давишь ты,
И, право, чересчур уж близко!
Ты слушаешь дыхание мое,
Подслушиваешь сердца ты биенье,
--
Да ты ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь?
Прочь, прочь! Куда --
