Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так
-- кончается закат Заратустры". --
Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра
ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они
умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и
не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же
и орел, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину
вокруг него и удалились осторожно.
О великом томлении
О душа моя, я научил тебя говорить "сегодня" так же, как
"когда-нибудь" и "прежде", и водить свои хороводы над всеми
"здесь", "там" и "туда".
О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил
от тебя пыль, пауков и сумерки.
О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель
закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред очами солнца.
Бурею, называемой "духом", подул я на твое волнующееся
море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже душителя,
называемого "грехом".
О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и
говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как
свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.
О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и
несозданным -- и кому еще, как тебе, ведома радость будущего?
О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что
приходит, как червоточина, а великому, любящему презрению,
которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.
О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты самые
основания притягивала к себе, -- подобно солнцу, убеждающему
даже море подняться на его высоту.
О душа моя, я снял с тебя всякое послушание,
коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя "избегание
бед" и "судьба".
О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки,
я назвал тебя "судьбою", "пространством пространств",
"пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".
О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все
новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие вина
мудрости.
О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и всякую
ночь, и всякое молчание, и всякое томление -- ты вырастала
предо мной, как виноградная лоза.
О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виноградная
лоза со вздутыми сосцами и плотными темно-золотистыми
гроздьями, --
-- стесненная и придавленная своим счастьем, в ожидании
избытка и стыдясь еще своего ожидания.
О душа моя, не существует теперь нигде другой души, более
любящей, более объемлющей и более обширной! Где же будущее и
прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?
О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели из-за тебя
-- а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски:
"Кто же из нас должен благодарить? --
-- должен ли благодарить дающий, что берущий брал у него?
Дарить -- не есть ли потребность? Брать -- не есть ли
сострадание?"
О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое чрезмерное
богатство само простирает теперь тоскующие руки!
Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждет;
тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих
очей!
И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку
и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от
чрезмерной доброты твоей улыбки.
Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и
плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои
дрожащие уста рыданий.
"Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть
обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о
душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в слезах свое
страдание, --
-- в потоках слез изливать все свое страдание от избытка
своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!
Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную
тоску, то ты должна петь, о душа моя! -- Смотри, я сам
улыбаюсь, предложивший тебе петь:
-- петь бурным голосом, пока не стихнут все моря, чтобы
прислушаться к твоему томлению, --
-- пока по тихим, тоскующим морям не поплывет челнок,
золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все хорошие,
дурные, удивительные вещи, --
-- и много животных, больших и малых, и все, что имеет
легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам --
-- туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хозяину
его; но это -- виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, --
-- твой великий избавитель, о душа моя, безымянный --
только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает
твое дыхание будущими песнями, --
-- уже пылаешь ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из всех
глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя тоска
в блаженстве будущих песен! --
О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и
руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе
петь, был последний мой дар!
За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи: кто
из нас должен теперь -- благодарить? -- Но лучше: пой мне, пой,
о душа моя! И предоставь мне благодарить! --
Так говорил Заратустра.
Другая танцевальная песнь
1
"В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало
в ночи глаз твоих -- сердце мое замерло от этой неги:
-- челн золотой, как в зерцале, мерцал там на водах
ночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова и
снова кивающий челн золотой!
На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой взор, свой
качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:
Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей -- и
уже закачалась нога моя в приступе танца. --
Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебе
внемля: ведь уши танцора -- в цыпочках его!
К тебе прыгнул я -- ты отпрянула вмиг; и лизнули меня на
лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!
От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты
стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.
Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезях
криведных учится стопа моя -- козням!
Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твое
бегство манит меня, поиск твой полонит меня -- я страдаю, но
ради тебя разве я не готов и к юдоли!
Ты, чей холод, как зуд, чье презренье -- искус, чей уход,
точно жгут, чья насмешка -- укус:
-- ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица,
повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не
была и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая,
детоокая грехотворица!
Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь
избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка!
Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытно
един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один!
Здесь пещеры и дебри -- мы же заблудимся вместе! Стой! Да
потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие
мыши?
Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы,
где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть.
Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, и
сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков!
Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник -- решай, кто
мне ты: ловчий пес или лань?
Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И
барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!
О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне
бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным!
-- по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Или
там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки золотые!
Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну
разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели?
Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! И
если ты хочешь пить, скажи -- я нашел бы, чем тебя утолить, но
тебе не до этой услуги!
-- О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла
змеею-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице горят,
точно красные ранки!
Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор,
о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь -- у меня!
Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не забыл-таки
плетку? -- Нет!"
2
Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящные
ушки свои:
"О Заратустра! Не щелкай так страшно своей плеткой! Ты
ведь знаешь: шум убивает мысли -- а ко мне как раз пришли такие
нежные мысли.
Мы с тобою оба -- сущие недобродеи и незлодеи. По ту
сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг --
мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!
И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, -- то
гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?
И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это:
и все оттого, что ревную тебя я к мудрости твоей. Ах, эта
мудрость, полоумная старая дура!
Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогда
мигом сбежала бы от тебя и моя любовь".
Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: "О
Заратустра, ты мне недостаточно верен!
Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю,
ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня.
Есть старый тяжелый-тяжелый колокол-ревун: он ревет по
ночам до самой твоей пещеры:
-- когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь, тогда
между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том --
-- ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что ты
хочешь скоро покинуть меня!"
"Да, -- отвечал я робко, -- но ты знаешь также --" И я
сказал ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумные
пряди волос.
"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает
никто..."
И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, на
который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. --
И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо.
---------------------------------------------------------------------------
Так говорил Заратустра.
3
Раз!
О, внемли, друг!
Два!
Что полночь тихо скажет вдруг?
Три! "Глубокий сон сморил меня, --
Четыре!
Из сна теперь очнулась я:
Пять!
Мир -- так глубок,
Шесть!
Как день помыслить бы не смог.
Семь!
Мир -- это скорбь до всех глубин, --
Восемь!
Но радость глубже бьет ключом!
Девять!
Скорбь шепчет: сгинь!
Десять!
А радость рвется в отчий дом, --
Одиннадцать!
В свой кровный, вековечный дом!"
Двенадцать!
Семь печатей
(или: пение о Да и Аминь)
1
Если я прорицатель и полон того пророческого духа, что
носится над высокой скалой между двух морей --
-- носится между прошедшим и будущим, как тяжелая туча, --
враждебный удушливым низменностям и всему, что устало и не
может ни умереть, ни жить:
готовый к молнии в темной груди и к лучу искупительного
света, чреватый молниями, которые говорят Да и смеются, готовый
к пророческим молниеносным лучам, --
-- но блажен, кто так чреват! И поистине, кто должен
некогда зажечь свет будущего, тому приходится долго висеть, как
тяжелая туча, на вершине скалы! --
