-- на вечной основе, на твердом вековом камне, на этой
самой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся все
ветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда?
Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С
высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех!
Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!
И что во всех морях принадлежит мне, что мое и для
меня во всех вещах, -- это выуди мне, это извлеки
ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.
Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка
счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, мед
сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой черной
скорби!
Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня,
сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной -- какая
розовая тишина! Какое безоблачное молчание!
Крик о помощи
На следующий день Заратустра опять сидел на камне своем
перед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету,
чтобы принести домой новую пищу, -- а также и новый мед: ибо
Заратустра истратил старый мед до последней капли. Но пока он
так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле,
погруженный в размышление, и поистине! не о себе и не о тени
своей, -- он внезапно испугался и вздрогнул: ибо он увидел
рядом со своею тенью еще другую тень. И едва он успел
оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя,
того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим,
провозвестника великой усталости, учившего: "Все одинаково, не
стоит ничего делать, в мире нет смысла, знание душит". Но тем
временем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему в
глаза, вторично испугалось сердце его: так много дурных
предсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу.
Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душе
Заратустры, провел рукою по лицу своему, как бы желая стереть
его; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, так
оправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобы
показать, что желают узнать один другого.
"Милости просим, предсказатель великой усталости, --
сказал Заратустра, -- ты не напрасно однажды был гостем за моим
столом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если веселый
старик сядет за стол вместе с тобою!" -- "Веселый старик? --
отвечал прорицатель, качая головою. -- Но кем бы ты ни был или
кем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться
здесь наверху, -- твой челн скоро не будет лежать на суше!" --
"Разве я лежу на суше?" -- спросил Заратустра, смеясь. --
"Волны вокруг горы твоей, -- отвечал прорицатель, -- все
поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скоро
они поднимут челн твой и унесут тебя отсюда". -- Заратустра
молчал и удивлялся. -- "Разве ты еще ничего не слышишь? --
продолжал прорицатель. -- Не доносятся ли шум и клокотанье из
глубины?" -- Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда он
услыхал долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывали
одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя:
так гибельно звучал он.
"Роковой провозвестник, -- сказал наконец Заратустра, --
это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит из
черного моря. Но что мне за дело до человеческой беды!
Последний грех, оставленный мне, -- знаешь ли ты, как
называется он?"
-- "Состраданием! -- отвечал прорицатель от полноты
сердца и поднял обе руки. -- О Заратустра, я иду, чтобы ввести
тебя в твой последний грех!"
И едва произнесены были эти слова, как вторично раздался
крик, более протяжный и тоскливый, чем прежде, и уже гораздо
ближе. "Слышишь? слышишь, о Заратустра? -- кричал прорицатель.
-- К тебе обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи,
приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!" --
Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец он
спросил, как некто колеблющийся в себе самом: "А кто тот,
который там зовет меня?"
"Но ты ведь знаешь его, -- с раздражением отвечал
прорицатель, -- зачем же ты скрываешься? Это высший
человек взывает к тебе!"
"Высший человек? -- воскликнул Заратустра, объятый ужасом.
-- Чего хочет он? Чего хочет он? Высший человек!
Чего хочет он здесь?" -- и тело его покрылось потом.
Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал
прислушиваться к пучине. Когда же там надолго водворилась
тишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнему
и дрожит.
"О Заратустра, -- начал он печальным голосом, -- ты стоишь
не так, как тот, кого счастье заставляет кружиться: ты должен
будешь плясать, чтобы не упасть навзничь.
И если бы даже ты и захотел плясать предо мною и
проделывать прыжки свои во все стороны, -- все-таки никто не
мог бы сказать мне: "Смотри, вот пляшет последний веселый
человек!"
Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто искал бы
его здесь: он нашел бы пещеры и в пещерах тайники для
скрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц счастья, ни новых
золотых жил его.
Счастье -- разве можно найти счастье, у этих заживо
погребенных и отшельников! Неужели должен я искать последнего
счастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей?
Но все одинаково, не стоит ничего делать, тщетны все
поиски, не существует больше и блаженных островов!"
Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе его
сделался Заратустра опять светел и уверен, как некто из
глубокой пропасти выходящий на свет. "Нет! Нет! Трижды нет! --
воскликнул он твердым голосом и погладил себе бороду. --
Это знаю я лучше! Существуют еще блаженные острова! Не
говори об этом, ты, вздыхающий мешок печали!
Перестань журчать об этом, ты, дождевое облако
перед полуднем! Разве я еще не промок от печали твоей, как
облитая водою собака?
Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть:
этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли я тебе невежливым?
Но здесь мои владения.
Что же касается твоего высшего человека -- ну, что ж! я
мигом поищу его в этих лесах: оттуда раздавался крик
его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.
Он в моих владениях -- здесь не должно случиться с
ним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у меня".
С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказал
прорицатель: "О Заратустра, ты -- плут!
Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большим
удовольствием побежишь ты в леса и будешь охотиться на диких
зверей!
Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя; в
твоей собственной пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжелый,
как колода, -- и поджидать тебя!"
"Пусть будет так! -- крикнул Заратустра, уходя. -- И что
есть моего в пещере моей принадлежит и тебе, дорогому гостю
моему!
Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи его,
ты, ворчливый медведь, и услади душу свою! Ибо к вечеру оба мы
будем веселы,
-- веселы и довольны, что день этот кончился! И ты сам
должен будешь плясать под песни мои, как ученый медведь мой.
Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай!
Старый медведь! Но и я прорицатель".
Так говорил Заратустра.
Беседа с королями
1
Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, как
вдруг увидел он странное шествие. Как раз по дороге, с которой
он думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами и
красными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали перед
собой нагруженного осла. "Чего хотят эти короли в царстве
моем?" -- с удивлением говорил Заратустра в сердце своем и
быстро спрятался за куст. Но когда короли подошли близко к
нему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой:
"Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей и
только одного осла!"
Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту
сторону, откуда исходил голос, и затем взглянули друг другу в
лицо. "Так думают многие и у нас, -- сказал король справа, --
но не высказывают этого".
Король слева пожал плечами и ответил: "Это, должно быть,
козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал и
деревьев. Ибо отсутствие всякого общества тоже портит добрые
правы".
"Добрые нравы? -- с негодованием и горечью возразил другой
король. -- Кого же сторонимся мы? Не "добрых ли нравов"? Не
нашего ли "хорошего общества"?
Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем
среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, -- хотя
бы она и называла себя "хорошим обществом",
-- хотя бы она и называла себя "аристократией". Но в ней
все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным
болезням и еще более дурным исцелителям.
Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина --
грубого, хитрого, упрямого и выносливого: сегодня это самый
благородный тип.
Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский тип
должен бы быть господином! И однако теперь царство толпы, -- я
не позволяю себе более обольщаться. Но толпа значит: всякая
всячина.
Толпа -- это всякая всячина: в ней все перемешано, и
святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева
ковчега.
Добрые нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет
благоговеть: этого именно мы все избегаем. Это
заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.
Отвращение душит меня, что мы, короли, сами стали
поддельными, что мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший
прадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов и
пройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью!
Мы не первые -- надо, чтобы мы казались первыми: мы
устали и пресытились наконец этим обманом.
От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров и
пишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судороги
честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья,
-- тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение!
отвращение! отвращение! Какое значение имеем еще мы, короли!"
"Твоя старая болезнь возвращается к тебе, -- сказал тут
король слева, -- отвращение возвращается к тебе, мой бедный
брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас".
И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он
с напряженным вниманием слушал эти речи, подошел к королям и
начал так:
"Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот
называется Заратустра.
Я -- Заратустра, который однажды сказал: "Что толку еще в
королях!" Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу:
"Что нам до королей!"
Но здесь мое царство и мое господство -- чего могли
бы Вы искать в моем царстве? Но, быть может, дорогою
нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека".
Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь и
сказали в один голос: "Мы узнаны!
Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашего
сердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо -- видишь ли! -- мы
пустились в путь, чтобы найти высшего человека, --
-- человека, который выше нас, -- хотя мы и короли. Ему
ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле и
высшим повелителем.
Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах,
как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда все
становится лживым, кривым и чудовищным.
И когда они бывают даже последними и более скотами, чем
людьми, -- тогда поднимается и поднимается толпа в цене, и
наконец говорит даже добродетель толпы: "смотри, лишь я
