на самом деле это -- разрыв. А разрыв всегда болезнен.
-- Мы к этому готовы,-- обронила женщина холодно.
-- Да-да,-- подтвердил Кирилл нетерпеливо и, отогнув
белоснежный манжет, посмотрел на часы.
Регистратор покачал головой, смолчал. Да, он простой
клерк, из всех наук знает только четыре действия арифметики, да
и то таблицу умножения помнит нетвердо, зато через этот кабинет
прошло столько и умных, и глупых! -- знает, сколь переоценивают
и свои беды, и свою стойкость.
-- Давайте ваши бумаги.
Они протянули брачные свидетельства. Он нехотя вынул
печать, зачем-то подул на нее, испытующе посмотрел на обоих.
Оба жадными глазами смотрели на печать. Он вздохнул, с
отвращением приложил темную поверхность к бумагам.
Кириллу показалось, что на мгновение в зале померк свет.
От радости, сказал себе иронически. Не от нервного же
истощения... Мелькнуло напряженное лицо Фроси. Потом в поле его
зрения появился стол, на котором лежали два брачных
свидетельства, теперь -- с большими черными буквами:
"РАСТОРГНУТЬ". Одно из них тут же исчезло в пальцах Фроси.
Он превозмог слабость, взял свое свидетельство, неловко
поклонился:
-- Благодарю. До свидания.
-- Не за что,-- буркнул регистратор.-- До свидания.
Злость, раздражение, неслыханное чувство облегчения -- все
вместе были теми горами, за которыми даже не обратили внимания
на испортивших многих квартирный вопрос. Фрося осталась в
прежней квартире, полученной от завода, а он переехал в
хрущевку на окраине, тот "трамвайчик" ему уступили мать с
отчимом.
Регистратор оказался прав, первые два дня он даже не
пытался заняться работой. В черепе хаотично и яростно метались
горячие как раскаленные стрелы образы этой проклятой женщины,
как она его доводила, как нагло держалась даже на разводе. Как
эта змея сейчас ликует, уже смеется над ним в объятиях
другого...
И, хуже всего, нервное истощение дало наконец знать: он
чувствовал ужасающую слабость, в глазах часто меркло, темнело,
вспыхивали крохотные звездочки, а когда светлело, он со страхом
видел, что все двоится, расплывается перед глазами. Наконец
наступило некоторое улучшение, но зато померкли краски. К ужасу
он ощутил, что видит мир только в черно-белом, а все краски
стали серыми. Да и острота снова начала падать, к вечеру
второго дня он едва различал пальцы на вытянутой руке, но
сосчитать уже не мог. Стены крохотной однокомнатной квартиры
терялись в размытом тумане.
-- Черт,-- выругался со злостью,-- до чего себя довел! Еще
чуть, вовсе бы рехнулся...
В холодильнике пусто, за два дня выгреб все. А идти в
гастроном неловко, если примется ощупывать стены. Надо выждать,
наладится же...
Не наладилось и на третий день. Он позвонил на работу,
договорился об отпуске на неделю за свой счет, нервный срыв,
потом наверстает. Матери бы позвонить, но та сперва поднимет
крик, что зря разводился, девочка очень хорошая -- это Фрося-то
хорошая девочка! -- сам виноват, теперь надо иглоукалывание,
мать помешалась на этом иглоукалывании...
На четвертый день он ощупью, почти в полной мгле,
пробрался своему столу, нащупал телефонный аппарат. Зажав
трубку возле уха плечом, принялся набирать номер. Приходилось
всякий раз пересчитывать дырочки, но и потом, когда услышал
гудки, не был уверен, что набрал правильно.
К аппарату долго не подходили. Он считал гудки, наконец
уже собрался положить трубку, когда щелкнуло, еле слышный
знакомый голос, похожий на комариный писк, неуверенно произнес:
-- Алло?
-- Послушай, Фрося...-- сказал он сухим стерильным
голосом,-- последний выпуск по нуклеонике остался у тебя. Я
когда собирал книги, не заметил, что он остался...
-- Алло? -- донесся из трубки шелест.-- Алло!.. Ничего не
слышу... Перезвоните из другого автомата...
-- Алло! -- заорал он, срывая голос.-- Это я, Кирилл!..
Это твой аппарат барахлит, не мой! Говори...
-- Я слышу, не надо орать,-- донеслось злое как шипение
разъяренной змеи.-- Что тебе? Теперь будешь гадить и по
телефону?
-- Дура! -- крикнул он бешено.-- Да мне бы тебя век не
видеть... Просто для работы позарез нужен последний выпуск
ядерного вестника. Он у тебя...
-- Я его видела,-- ответила она неприязненно.-- Собиралась
выбросить, но не успела.
-- Говори громче! Сделай последнюю услугу,-- сказал он, с
облегчением видя, что из мрака начинает выступать светлое
пятно.-- Вынеси его к магазину. Я сейчас выйду, заберу.
-- Очень мне надо,-- ответила она со злостью.-- Зайди и
забери сам.
Он удивился:
-- Я думал... ты сама не захочешь, чтобы я заходил!
-- Я не хочу,-- отрубила она.-- Но еще меньше хочу идти к
магазину, где только что была и купила все, что мне было нужно.
Ясно? Довольно я шла на поводу у твоих прихотей...
-- Ладно-ладно,-- сказал он торопливо, уже начиная
различать перед собой окно.-- Я сейчас зайду. Ты будешь дома?
Никуда не соизволишь выйти?
Из рассеивающейся тьмы донеслось капризное:
-- В течении часа -- да. Потому выхожу.
-- Куда? -- спросил он. Спохватился, обязательно не так
поймет, дура, да плевать куда пойдет и с кем будет, он просто
хотел, что если все равно выходит, то захватила и эту брошюрку,
не подорвалась бы, но эта змея, конечно же, даже если по пути,
то сделает все, чтобы ему было хуже.-- Все-все, я не
спрашиваю!..
Да, он стоял у окна, темнота постепенно отступала. Сперва
в комнате появился просто свет: слабый, рассеянный, но теперь
Кирилл проще ориентировался в пространстве, предметы
вырисовывались достаточно надежно, и он воспрянул духом. В
конце-концов, это от нервного истощения, за неделю пройдет и
без лечения, а надо будет -- и витамины попьет, а то и пару
уколов примет.
-- Это точно? -- переспросил он.-- Через полчаса выйду,
пятнадцать минут пешком... Я буду вовремя.
На самом деле выйти собирался сейчас, с его нынешним
зрением и слабостью добираться, держась за стены, но пусть не
надеется, что она его таким увидит, перед ее дверью соберется,
выпрямится гордо, возьмет книжку и уйдет сразу же...
В мембране донеслось совсем слабое, он едва различил этот
отвратительный писк, полный яда::
-- Но... лишь в... часа... Вечером меня не будет!
Достаточно... насиделась... ни в театр, ни на концерт...
-- Я выбегаю,-- сказал он коротко и бросил трубку.
Быстро оделся, отметив, что резкость зрения если и не
восстановилась, то сейчас он не слепой, а лишь сильно
близорукий, но по-прежнему все в сером цвете. И слаб настолько,
в голове гул, что в самом деле не сказал бы даже по памяти, где
красное, где синее или зеленое...
Из подъезда выбрался тяжело, смутно удивляясь своему
по-стариковски тяжелому телу, вялым мышцам. Когда привычно
переходил через улицу, где переходил вот уже лет пятнадцать, в
первый момент сразу не понял, что недостает в мире, лишь когда
сзади под колени мягко ударило плотным, он завалился на капот
легкового автомобиля, сразу все понимая и ужасаясь. Мелькнуло
перекошенное лицо водителя, что грозил кулаком и что-то орал.
Кирилл не стал прислушиваться, кое-как выбрался на ту сторону
улицы. Весь дрожал, ушибленное место ныло, будет громадный
кровоподтек, но хуже всего, что в трубку Фрося, по всей
видимости, в самом деле орала, это он глух как крот, или по
меньшей мере оглох на три четверти.
Он торопливо шел к шестнадцатиэтажке, злясь и ненавидя
женщину, что может сейчас за минуту до его появления исчезнуть,
а потом заявить, что он-де не уложился в полчаса, хотя не
прошло и десяти минут, а у нее время расписано...
Ушибленный зад ныл, но слабость, как ни странно,
постепенно отпускала. Наверняка сказывалось дикое
перенапряжение. Он все ускорял шаги, сердце скрипело, однако
работало достаточно бодро. Подходя к дому, который так и не
стал его домом, а теперь чужой, услышал как неподалеку проехал
микроавтобус. Из открытого окна на третьем этаже какого-то
любителя ретро неслось "Каким ты был...".
Открывая дверь парадного, услышал знакомый скрип пружины.
Все точно так, как скрипела и раньше. Слух восстановился
полностью! В неприглядном парадном все также как солдаты на
плацу выстроились одинаковые коричневые ящики для почты. На их
ящике номер написан зеленой краской... Зеленой! Он различает
зеленый цвет?
Вдавил кнопку, загорелся розовый огонек. Вверху на
горизонтальном табло побежали оранжевые квадратики,
останавливаясь через равные промежутки. За коричневыми
створками опустилось темное, створки дрогнули, бесшумно
разошлись, открывая ярко освещенную теплым солнечным светом
кабину.
Он шагнул, привычно вдавил четырнадцатую кнопку. Лифт
бодро понесся вверх, Кирилл настороженно прислушивался к тому,
что происходило в его теле, организме.
Лифт остановился, дверь распахнулась, и он шагнул на
лестничную площадку. Дверь с номером "55". Он поднес палец к
кнопке звонка, прислушиваясь к себе... Он снова слышал, видел,
обонял, мыслил с прежней силой, яркостью, интенсивностью!
-- Черт бы побрал,-- прошептал он вслух. На часах,
циферблата которых он не видел последние три дня, оставалось
еще четверть часа до момента, как она уйдет.-- Черт тебя
побери...
Рефлекс экспериментатора, может быть, неуместный в этот
момент, развернул его к лифту. Слышно было как кабинка уже
уходит по чьему-то вызову вниз, и он на всякий случай держал
палец на кнопке, чтобы никто не опередил с новым вызовом. Он
готов был предположить, что лифт не придет, придется
подниматься по лестнице, но техника от нервного истощения не
страдала, на причуды психики плевала, и он все же увидел как
распахиваются двери лифта.
Опускались с той же скоростью, Кирилл читал "Правила
пользования лифтом", и вдруг ощутил, что свет в кабине меркнет.
Одновременно он перестал улавливать звук мотора, а крупные
буквы расплылись, стали двоиться...
Из лифта он вышел наощупь. Он уже с трудом отличал свет от
тьмы, едва нашел выход. Яркий солнечный день показался лунной
ночью, но пока спускался с крыльца, ушла и луна... Сердце
работало с трудом, словно он вдруг стал весить с полтонны.
Он ощупью нащупал лавочку, что стояла на прежнем месте,
сел, принялся инстинктивно мять левую сторону груди. Против
фактов переть трудно... Без этой подлой, лживой женщины он
почему-то начинает слепнуть, глохнуть, на него наваливается
физическая слабость... Неужели за годы совместной жизни он стал
так от нее зависеть? Подлую же штуку выбросила его нервная
система! Преподлейшую...
Докурив сигарету, он все так же, наощупь двинулся к
подъезду. Его подхватили осторожные руки, помогли войти в лифт.
Вероятно, что-то говорили, спрашивали, но он не слышал голосов.
В лифте он снова обрел способность видеть. Когда вышел на
лестничную площадку, снова мир играл всеми красками, шаги
приобрели упругость. Долго держал палец на звонке. Дверь никто
не открывал. Змея улизнула, мелькнула мысль, или не желает
открывать?
Он отчетливо слышал, как по ту сторону двери заливался
звонок, вполне исправен, так что колотить ногами бесполезно.
Все больше злясь, сжимал в карманах кулаки, и пальцы нащупали
затейливые фигурки брелков. Значит, он забыл ей вернуть ключи?
Свирепея, он сунул в замочную скважину, с лязгом открыл
дверь, в прихожей громко потопал, будто сбивал снег с ног в
