плясал. А ему кричали и хлопали.
-- Да черт с ним, -- сказал он с раздражением, но на душе
было гадко, словно у сироты отнял последний сухарь. -- Я ж не
жареного павлина восхотел! Мне бы чего-нибудь попроще, я же
волхв, а не чреволюб. Просто перекусить. Да, перекусить! И
ничего больше.
В желудке квакало беспрерывно, ворочалось, пихалось в
бока, выпячивая их, как у стельной коровы, колотило в ребра. Он
чувствовал, как губы сами начинают двигаться, он мог бы
остановить, но не стал, ноздри уже уловили... нет, словно бы
уловили запах жареного поросенка...
На стол бухнулось расписное блюдо, на нем истекал вкусным
соком туго зажаренный гусь, весь коричневый, с твердой, как
тонкая льдинка, корочкой, но горячий, в ноздри ударила волна
ароматного запаха. Гусь опоясан янтарным ожерельем: оранжевые
комочки, в которых Олег не сразу узнал тушки молодых перепелок,
плотно прижаты один к другому, блестят, покрытые соком, от них
поднимаются тонкие струи пара, а запах такой, что внутри Олега
взвыло, он ощутил, что уже разламывает, обжигаясь и облизывая
пальцы, толстого нежного гуся, рвет зубами белое мясо, от вкуса
и запаха которого в голове творится то же самое, что и в
желудке.
Когда половина гуся и все перепелки опустились в желудок,
оттуда по усталому телу пошла сладкая волна счастья, он
пробубнил с набитым ртом:
-- Ну и ладно... Я ж не ломоть черного... хлеба из руки
бедняка... не... м-м-м... сироту... или вдову... Ломоть черного
хлеба часто... м-м-м... бывает последним!.. А такой гусь... не
бывает...
Тонкие нежные кости хрустели на зубах, таяли как льдинки,
он выплевывал самые мелкие щепочки, и только когда на столе
осталось блестящее блюдо -- когда только вылизал сладкий
душистый сок! -- в душе шевельнулось что-то вроде угрызений
совести. Только что о духовном голоде, о высоких запросах, и
вот тебе высокие запросы...
Это, конечно, слабость, мелькнуло в голове, но лучше
назвать это мудростью, нежеланием переть против рожна, плевать
супротив ветра, маленьким шажком назад для большого шага
вперед. Полной справедливости жаждать, как говорил Мрак, это с
места не сдвинуться: какую-то букашку да задавишь, стебелек
сломаешь, жука спугнешь. Так что же, сидеть, не двигаться?
Лавка была широкая, а на полу что-то вроде рогожи, Олег
поднимать не стал. Крепкая и твердая, как дерево, спина
опустилась на дубовую доску, узковатую для его могучего не
по-городскому тела.
Мышцы, получив приток сил, подрагивали в готовности.
Сердце стучало сильно и мощно. Он чувствовал себя снова готовым
в путь, в бой.
Заснул, счастливо улыбаясь.
В комнату осторожно заглянул долговязый, поманил кого-то в
коридоре. Послышались приглушенные голоса, в проем заглянули
двое мужчин, оба в серых плащах, лица скрыты капюшонами, сапоги
из дорогой кожи, умело сшитые, с золотыми подковками.
-- Этот? -- прошептал один.
-- Он самый, -- ответил парень. -- Вон и каша стоит...
нетронутая. А улыбается!
Второй вытащил из-за пазухи голубя со смятыми перьями,
что-то пошептал, на цыпочках прокрался через всю комнату и
сильно швырнул в открытое окно. Слышно было, как голубь
часто-часто захлопал крыльями, затем все стихло.
-- Пусть Крутогор поторопится, -- сказал второй,
возвращаясь. -- Не нравится мне затея княжны. Очень не
нравится!
-- А меня больше тревожит то, -- ответил первый, -- что
сокол не сел...
-- Да ведь деревенщина!
-- Нет, -- возразил первый, -- он чего-то испугался. А
испугать сокола княжны невозможно...
Они отступили в коридор, уходя, голоса вскоре затихли.
Олег лежал с глупейшей улыбкой на всю рожу, достойной
разве что Таргитая, губы плямкали, а пальцы уже раздирали
второго гуся. Это мозги старались стать мозгами мудреца, но не
желудок.
Глава 9
Ночью словно кто толкнул его в живот. Он ощутил тупую резь
в животе, сквозь сон попытался понять, нож ли воткнули тупой
или же камнем из пращи, не сразу понял, где он и что с ним, на
ощупь поднялся в темноте, подошел к окну, толкнул ставни.
Гнилая рама едва не вывалилась наружу, свежий холодный
воздух приятно опахнул покрытое ночным потом лицо. Не одеваясь,
он с наслаждением опорожнил за окно мочевой пузырь, резь
стихла, но сон уже ушел, а за окном лежит ночной город, лениво
брешет собака, издали потянуло ароматным запахом
свежеиспеченного хлеба.
Он собрался, осторожно вывалился из окна, в падении
распростал руки, что ударились о плотный воздух, такие внезапно
широкие. Земля скользнула совсем близко, он торопливо замахал
руками, уже крыльями, поднялся в ночное небо и подумал со
злобой, что всякий раз отчаянно трусит, сердце даже не в
пятках, какие пятки у птицы, а в гузне, трепещет как у самого
распаршивейшего труса...
Его неуклюжее, но сильное тело мощно разрезало плотный
воздух, более плотный, чем вода для рыбы. В желудке словно нес
тяжелую льдину, от нее шел холод и просачивался во все части
тела. Он с усилием бил крыльями, взмывал выше, заставлял себя
носиться из стороны в сторону, но страх хоть и не поглощал с
головой, как бывало раньше, но не исчезал, по телу бегают
острые колючки, он страшился смотреть вниз.
Темнота отступила неожиданно быстро. Земля внизу из черной
стала серой, он заставил себя неотрывно смотреть вниз.
Необычная четкость сперва больно ударила в мозг, стало жутко,
различал даже черепки от горшков, затем с востока по земле
вдруг пошла оранжевая волна, словно на сушу наступало море
расплавленного золота.
Он судорожно перевел дух, повернул голову, чтобы смотреть
другим глазом, приходится то одним, то другим, такие уж теперь
у него глаза, птичьи, от ужаса и странного восторга перья
встопорщились, а из горла вырвался клекот.
Земля внизу стала оранжевой, залитой немыслимо ярким
светом, луна вышла из-за тучи, теперь он мог отличить одну
сосновую иголку от другой, и от этого стало жутко, ведь с этой
высоты весь город не больше маленького села, а за ним поля,
речка, далекий лес, в котором видит не только каждое дерево, но
каждую сосновую шишку, каждый желудь, что горит в свете луны
как капелька расплавленного золота...
"Таргитай бы орал и кувыркался от восторга, -- мелькнула
тоскливая мысль, -- а я все трушу. Неужели признак ума прежде
всего в трусости? Неужели только дураки храбрые, а мудрец
трус?"
На востоке посветлело, а когда он поднялся еще выше,
рискуя разбить голову о небесный купол, из-за края земли
выглянуло оранжевое солнышко, умытое, чистое, свеженькое, такое
молодое, что ему захотелось помчаться туда и ухватить его в
ладони.
Внезапно внизу по серой земле мелькнула полупрозрачная
тень, на миг перекрыв его, совсем крохотную. Настолько быстрая,
что он не успел понять, птица ли пролетела над ним, хищный ли
зверь, вроде огромной летучей мыши, или гад, вроде Змея
Горыныча...
По спине побежали мурашки, вздыбив перья, от жутковатой
мысли, что и выше ширяют странные звери, о которых не знают ни
поселяне, ни мудрецы, ни самые древние книги...
Земля постепенно увеличивалась, он со стыдом понял, что
после страшноватой тени начинает прижиматься к земле. Вроде бы
стремится к одиночеству, что присуще мудрецам, но среди люда
защищено...
Когда он, растопырив крылья, скользил неслышно над
городом, там внизу была еще глубокая ночь, только прокричал
одинокий петух, предвещая скорый восход. В холодном утреннем
воздухе чувствовались тонкие теплые струйки с запахом
древесного угля, свежего хлеба, даже ощутил едва слышный аромат
свежесдоенного молока.
Близость жилья придала уверенности, он растопырил крылья и
прошелся на уровне крыш, заглядывая сверху в окна. Везде темно,
но его глаза видели четко, хотя не различали цветов.
Когда уже решил вернуться, взгляд зацепился за распахнутое
окно, где в глубине комнаты на стене висела старая полка.
Посуда на столе пощербленная, Олег сразу ощутил ужасное
запустение, уныние, а пыль на книге ясно говорила, что хозяин
либо умер, либо... Скорее всего, умер, такие книги не кладут на
полку для посуды.
Он трижды пролетел мимо окна, решился, втиснулся в узкий
проем, ухватил зубастым клювом, и вскоре уже торопливо несся к
постоялому двору. Стараясь не выронить тяжелую книгу, он
примерился к распахнутому окну, в последний миг сложил крылья,
собрался в ком, больно ударился макушкой, ободрал локти, но
проломился через оконный проем, перекувыркнулся через голову.
Одежда ждала на лавке, он торопливо влез в волчовку и
портки, почему-то до коликов захотелось есть. Деревянный
переплет манил, и он, вздрагивая от холода, жадно раскрыл
книгу.
Когда на этот раз на подоконнике возникло блюдо, он уже не
испытывал угрызений совести. Может быть, потому, что усердно
вглядывался в полустертые значки, ведь это самое важное для
мыслящего человека, не мелочи вроде еды, одежды, обуви...
Книга распадалась, он переворачивал страницы бережнее, чем
если бы они были из перепрелой бересты. Значки почти стерлись,
он всматривался до рези в глазах, поворачивал так и эдак, чтобы
косые лучи утреннего солнца выявили если не следы чернил, то
хотя бы вмятины на тонкой коже.
Когда в глазах начало двоиться, он хлопнул себя по лбу. В
городе наверняка есть два-три колдуна, что горами не двигают,
но могут заставить проступить стертые буквы. Это не учить, даже
сами могут что-то узнать мудрое...
В раскрытое окно, где на подоконник уже упали первые лучи,
зримыми волнами вкатывался холодный свежий воздух, еще не
загрязненный дыханием людей и животных. Пахло свежим хлебом,
явно булочник повез полную телегу на базар.
Когда он вышел на улицу, солнце уже поднялось над крышами.
На него оглядывались, кто-то указал пальцем. Олег на всякий
случай пригладил волосы, торчат, как у взъерошенной птицы
гребень, и без того красные, всяк оглядывается. Книга в
заплечном мешке похлопывала по спине, твердый латунный переплет
чувствуется даже сквозь толстую волчовку.
Народ, как и вчера, двигался в одном направлении, Олега
сперва толкали, потом он ощутил, что двигается тоже к центру.
Где не только башня местного колдуна, а то и чародея, но и
княжеский дворец, приземистый дом из толстых бревен, длинный,
как гусеница, от которого за версту пахнет крепким мужским
потом, железом и тугим мясом, -- помещение, где живут городские
и княжеские гридни.
Один из прохожих, что шагал поодаль от Олега, бросал на
него короткие боязливые взгляды. Олег не обращал внимания,
тогда расхрабрившийся горожанин рискнул приблизиться:
-- Доброго здоровья, чужеземец!
-- И тебе доброго, -- ответил Олег вежливо.
-- Надейся, -- сказал горожанин, -- на этот раз тебе может
повезти больше!
-- В чем? -- не понял Олег.
-- Как в чем? -- удивился горожанин. -- Сокола вчера то ли
сполохнули, то ли еще что, но за ночь он опомнится...
-- И что?
-- И сядет!
-- На меня?-- спросил Олег.
-- Ну да. Он же вчера чуть-чуть не сел!
Олег огляделся. Они снова вышли на городскую площадь, уже
запруженную народом. По ту сторону княжеский терем, в верхнем
раскрытом окне милое личико княжны, из окон ниже снова едва не
вываливаются любопытные служанки, а рядом с княжескими хоромами
вздымается высокая, хоть и неказистая башня наполовину из
камня, а дальше из бревен, самый верх из простых жердей. Олег
попытался протискиваться в ту сторону, на него даже не
оглядывались, все смотрели вверх, расставив локти.
