перепонка закрыла глаза. Бока раздувались, правда, уже медленно, без
прежней натуги. Из огромных вывернутых ноздрей струйки пара увлажнили
гладкий валун перед мордой, из-под него тут же выбрались сороконожки,
жадно припали к этим каплям.
Зеленые глаза волхва снова обрели прежний насмешливый блеск:
-- Ну как, портки сменил? А то пот твой что-то пахнет...
Змей грустно вздохнул, когда Томас с надменным лицом, не отвечая на
гнусные намеки, умостился среди шипов гребня. Калика похлопал по длинной
чешуйчатой шее:
-- Да ладно тебе, зеленый! Будто тебе самому не понравилось!
-- Что? -- переспросил Томас.
-- А ты видел, как он саданул того черного?
Томас передернул плечами.
-- Да-да, видел,-- сказал он осевшим голосом. Перед глазами
пронеслись страшные мгновения, мелькнула ужасная стена.-- Да-да, он
умело...
-- А главное, в последний миг! -- сказал калика.-- Ты заметил? Еще бы
чуть, от нас самих бы одни лепешки... Сочные такие, отбитые. От нас со
Змеем. А от тебя -- лепешка в жестянке.
По спине Томаса пробежала мерзкая струйка пота. Сдавленным голосом
попросил:
-- Поспешим, а?
-- Нравится летать,-- согласился калика понимающе.-- Да, человек
создан для полета, как птица для счастья. А я когда-то ох, как боялся...
Костяные щитки под ногами Томаса задвигались, послышался легкий
хруст, будто между жерновами перемалывались мелкие камешки. Змей вскинул
голову, оглянулся с упреком, калика похлопал успокаивающе:
-- Ничего! При удаче еще кого-нибудь размажем.
Стены качнулись и побежали назад. Крылья шуршали, разворачиваясь на
бегу, звучно хлопнуло, а когда по бокам все слилось в сплошные полосы,
Томаса подбросило, земля ушла вниз. Крылья хлопали по воздуху как
порванные паруса в бурю, стены опускались, внезапно ушли вниз, и с обоих
сторон возникло страшное пугающее небо, пустое и безграничное.
Томас скосил глаза вбок и вниз. За округлым боком удалялись острые
вершины гор. Сесть бы чуть дальше, подумал он тоскливо. Крыло бы не давало
смотреть вниз, а то кровь стынет, когда толстая подошва его сапога
распарывает воздух, вместо того, чтобы упираться в надежное железное
стремя. Такое приснится -- за ночь охрипнешь от вопля, а если вдруг в
самом деле сорвется -- долго ли? -- то можно еще ухватиться за крыло.
Правда, Змей размахивает крыльями, как пьяный рус в драке...
Томас представил, как соскальзывает по этим скользким костяным щитам,
в ужасе хватается за кожаное крыло, Змей продолжает молотить по воздуху,
он в отчаянии пытается удержаться, пальцы вцепились в самый край, а под
ногами проплывают далекие-далекие горы...
Его передернуло в черном ужасе, только бы калика не увидел как по
нему крупной стаей бегут мурашки размером с откормленных в закромах
епископа мышей, а кровь превратилась в лед. В груди все замерзло, вместо
сердца болтается непрочная ледышка. А калика все покрикивает, понуждая
Змея лететь шибче. Ему что, язычник. Ему привычно в жутком мире страшилищ
и чудовищ. А ему, рыцарю Христова воинства, предначертано очистить мир от
скверны этих Летающих Змеев, великанов, львов и тигров, колдунов и
ведьм... но сколько же впереди странствий, жертв, пожаров и казней во
славу Христа!
Он уже чувствовал, как будет просыпаться с криком в своем королевском
дворце... если доживет, что будет куда большим чудом, чем непорочное
зачатие, и как испуганная Яра будет дуть ему в лицо, отгоняя дурной сон.
Яра, ты даже представить не можешь, но мы идем... нет, ломимся всем чертям
назло, к тебе!
Сквозь свист ветра раздался спокойный голос, немного удивленный:
-- Ишь ты, нешто сезон?
Томас приоткрыл глаз, с содроганием увидел далеко слева серо-зеленое
пространство. Не сразу понял, что там твердь обрывается, а дальше тянется
нескончаемое море. Они летели над сушей, море удалялось, спокойное и
угрюмое, волны катили медленными, ровными холмиками, без барашков и пены.
-- А что не так? -- прокричал он в ответ.
-- Море должно бурлить,-- ответил Олег, не повышая голоса, но Томас
услышал.-- Правда, сейчас Алконост как раз опускает яйца в море. Потому
успокаивается... Правда, всего на шесть дней, но этого даже нам бы
хватило.
-- Опускает яйца в море? -- переспросил Томас с удивлением.-- Зачем?
Змей чуть снизился, руки Томаса сами вцепились в толстую иглу гребня,
побелели даже железные суставы рыцарской перчатки.
-- Не знаю,-- признался Олег честно.-- Слыхал, а не задумывался.
Опускает яйца в море и поет, поет!
Томас смотрел недоверчиво:
-- Он еще и поет? В такой позе?
-- Томас,-- сказал Олег укоризненно.-- Алконост -- это такая птица.
Вещая... Или сладкоголосая. Я сам определить не смогу, мне медведь на ухо
наступил, я даже песни одного друга не выносил, но птица поет, это как
пить дать. Все говорят, что поет, хотя я сказал бы, что чирикает громко и
противно. А яйца опускает в воду птичьи, понимаешь?
Томас покачал головой:
-- Честно говоря, не совсем.
Олег с раздражением хлопнул себя ладонью по лбу. Томас позавидовал, с
какой легкостью язычник ухитряется отрывать руку от Змея.
-- Ну, не опускает... а сносит, так вернее! Откладывает. Я, пока не
научился для заклятий подбирать точные слова, такого наколдовывал... гм...
Лицо его из злого быстро становилось совсем другим. Пару раз
хихикнул, скривился, как от дикой зубной боли, замычал, снова хрюкнул от
удовольствия. Похоже, подумал Томас со смешанным чувством злорадства и
зависти, прежде чем научиться заклятиям, дров наломал, наломал...
Режущий ветер проникал под опущенное забрало как холодное жало
мизерикордии. У Томаса заломило зубы, словно после бешеной скачки жадно
припал к горному ручью. Он часто закрывал глаза, ибо ветер пытался
вывернуть веки, вымораживал глазные яблоки.
Голос калики звучал изредка, Томас не отзывался, не зная, обращается
ли язычник к нему или к Змею. Голос калики не меняется, словно и рыцарь, и
поганая ящерица с крыльями для него на одной доске.
Одна только мысль теплилась в черепе: не разжать руки, не свалиться с
летящего крокодила. Не смерть страшна, рыцарь готов к гибели -- правда,
красивой,-- но калика скажет с сожалением, что переоценил англа, жидковат
в коленках железнобокий, кто ж спит в походе...
Когда вроде бы потеплело, он сперва не поверил, решил, что сам себя
согрел, собравшись в комок меньше кролика, осторожно открыл глаза... и
ахнул.
Они неслись в блистающем оранжевом мире песка, нестерпимо яркого
неба, синего и без единого облачка, а встречный ветер был не то, что
теплый, а горячий, будто здесь начинается то самое преддверие ада.
-- Олег,-- вскрикнул он, но из горла послышалось лишь простуженное
карканье,-- где мы?
Олег услышал или догадался, ибо ветер срывал слова с губ Томаса и
уносил в далекую туманную Британию, страну болот и туманов.
-- Сарациния!
-- Не... может... быть...
-- Почему?
-- Будто я не был в Сарацинии...
-- Ты видел только краешек! Сейчас видишь другой краешек...
Томас ощутил, как холодная, но гордая кровь англа проламывает корку
льда, а голос от возмущения окреп:
-- Ты хочешь сказать, что какая-то там Сарациния... больше моего
королевства?
Калика оглянулся, Томас увидел в его зеленых глазах странное
выражение, словно отшельник хотел предположить какую-нибудь нелепость
вроде того, что Сарациния даже больше всей Британии, но проглотил
оскорбление, когда увидел пышущее благородным гневом лицо мужественного
рыцаря.
-- Здесь возьмем еще одну вещичку,-- объяснил он.-- Квест, есть
квест. Потому я предпочитаю другие игры.
-- Какие?
Олег уже отвернулся, пробормотав что-то вроде, что не здесь же
объяснять, все испортит, как-нибудь в другой раз, если доживут до того
времени. Ветер трепал его рыжие волосы, все равно грязные, подумал Томас
недоброжелательно, пытался содрать безрукавку из волчьей шкуры. Калика
сидит ровно, как вбитый в лавку гвоздь, за его спиной ошалевший воздух
скручивается в жгуты, Томас ясно видел полупрозрачные воронки, жуткие
водовороты из плотного вихря. На кратчайший миг мелькнуло страшное
искаженное лицо с сумасшедшими глазами. Томас охнул, потянулся к мечу, но
в воронке лишь со страшной скоростью метался по кругу горячий ветер, будто
ошалевший пес, что ловит свой хвост.
Змей летел ниже, всего в полумиле внизу уже не проплывали горы песка,
а выныривали из-за горизонта, быстро вырастали и уносились под брюхо Змея,
где исчезали где-то под хвостом настолько одинаковые, словно их из года в
год надувал один и тот же отупевший ветер. Далеко слева проплыло
светлозеленое пятно, но Томас не был уверен, оазис ли, или же демоны
пустыни пытаются сбить их с пути нечестивым миражем.
Томас чувствовал, как спина сама распрямляется, в теплом воздухе он
стал вроде бы крупнее, осанистее, а когда кровь пошла по всему телу,
согрела даже ногти на ногах, ощутил, что встречный ветер не просто сухой и
теплый, а горячий, накаленный, без капли привычной влаги. Во рту начало
пересыхать, и Томас снова опустил забрало. Что за человека создал Господь,
подумал он с раздражением. Зимой ему холодно, летом жарко, весной и осенью
грязи много, от дождя прячется, в снежную бурю вовсе из замка не
вылезает...
Спина под ним дернулась, Змей чуть свернул, голова его ушла вниз.
Томаса наклонило, он ухватился обеими руками за гребень. Змей несся прямо
на быстро вырастающие барханы. Томас задержал дыхание, эти моменты не
любил, вдруг да глупый Зверь не успеет свернуть, или же калика чересчур
глубоко войдет в нечестивые раздумья, забудет где он и что с ним, и
крылатый дурак со всей дури воткнется в песчаную гору... А на такой
скорости только кончик хвоста останется торчать как у тушканчика.
Над самыми барханами Змей выровнялся, понесся так стремительно, что у
Томаса замелькало в глазах, хотя знал, что Змей летит даже медленнее,
только слишком близко к земле. На зубах захрустело, в лицо ударило
горячими песчинками. Он зажмурился, стиснул губы, сжался. Снизу
чувствительно ударило, спина Змея дважды подпрыгнула, костяные плиты
скрипели и жутко терлись, затем Томас ощутил, как Змей побежал, вздымая
тучи песка.
По железу доспехов злобно шелестели горячие песчинки, словно по нему
ползали тысячи крупных раков, снизу толчки становились слабее. Наконец
Томас ощутил, как костяные плиты под ним перестали хрустеть и ерзать,
грозя прищемить... доспехи.
Он открыл слезящиеся глаза. Змей распластался между двумя песчаными
горами, крылья разбросал, шею вытянул так далеко, что она стала тонкой,
как у гуся, точнее -- с бревно тарана, костяные щитки разошлись, открывая
нежную розовую кожу. Морда лежала на песке, пасть раскрыл, а длинный
красный язык выпрыгивал тугой трубочкой.
Калика соскочил, зарывшись в желтый, как золото, песок по колени,
огляделся с великим удивлением:
-- Ты гляди, как все изменилось!
Был он отвратительно бодрым, полным сил, солнце блестело на голых
плечах, рыжие волосы стали еще ярче. Томас начал медленно сползать по
раздувающемуся боку, цепляясь за щитки как за выступы в скале. Доспехи
тянули словно наковальни, подвешенные к ногам пленного сарацина.
-- Да? -- прохрипел он саркастически.-- Неужто эти барханы сдвинулись
на целый шаг?
Калика оглянулся, и Томас, не желая выглядеть старушкой, сползающей с
постели, прыгнул, когда оставалось три-четыре фута. Ноги погрузились не до
колен, а ушли как в трясину. Он отчаянно забарахтался, раскинул руки, так
