- Бываю, - согласился Всеволод неохотно, - но мне уютно. Очень. А
ты... Зачем?
- Чтобы убедиться, что я прав, - ответил Роман сухо. - Что правда на
стороне нынешнего образа жизни.
Он быстро прошелся вдоль пульта, нажимая кнопки, провел пальцами по
клавишам. Цветовая гамма чуть изменилась, на экранах ломаные линии
помчались чуть быстрее.
- Нынешнего ли? - усомнился Всеволод тихо.
- Медиевист, - сказал Роман с апломбом, словно припечатал. - Бегство
от действительности... Поэтизация прошлого... Все понятно.
- Тебе всегда все понятно!
- В твоем случае понятно. Типичнейший гуманитарий, слабый. Мелочи
таких не интересуют, прозой жизни брезгуете. Самое малое, за что беретесь,
- это судьбы цивилизации... Болтуны.
- Ну-ну.
Роман резко повернулся, двигаясь, как в испанском танце. Глаза его
полыхнули черным огнем, он выбросил вперед узкую кисть, будто намеревался
пробить Всеволоду грудь.
- Слушай! А хочешь в свое любимое прошлое попасть на самом деле? Не в
грезах, а наяву?
- Я? Как? - удивился Всеволод.
- Неважно. Ты же не спрашиваешь, как делали пуговицы на твою рубашку.
Переброшу на сотню-другую лет назад, живи и радуйся
исконному-посконному...
Всеволод наконец понял, что Роман не шутит. Скорее эти мощные ЭВМ
начнут шутить, чем Роман. Волна жара накатила, ударила в лицо, потом
сердце разом сжало в ледяных тисках, оно обречено трепыхнулось от боли и
замерло, словно уже расставалось с жизнью.
- Это же невозможно, - выдавил он наконец.
- Дорогой мой, не обо всем тут же сообщается газетчикам. Еще не
знаем, к чему может привести, потому идет серия экспериментов. Но тебя
одного перебросить могу, это ткань пространства - времени не нарушит...
Скажи просто, что трусишь. Такие вы все, размагниченные...
Всеволод напряг ноги, удерживая дрожь.
- Нет, - сказал он наперекор себе, - не трушу.
- Не трусишь?
- Нет. Во всяком случае, готов.
- Тогда стань вон на ту плиту. Рискнешь?
За низенькой металлической оградой морозила воздух отполированная
глыба металла, многотонная, выкованная полумесяцем, странно живая в
мертвом зале машин. От нее пахло энергией, словно она и была ею, только
для обыденности принявшая личину металла.
Роман смотрел серьезно. Всеволод вдруг подумал, что тому удобно
избавиться от соперника: пусть слабого и неприспособленного, но все же в
чем-то опасного - не зря же Лена три года держалась только с ним, хотя
суперменов вроде Романа навалом всюду.
Лицо Романа вдруг расплылось, и все в зале расплылось, а взамен
полыхнуло мягким солнцем, что приняло облик белокаменного терема, милого
балюстрадами, лепными василисками и полканами, луковицами башенок,
изогнутыми сводами, кружальными арками... Он сверкал, как драгоценная
игрушка, вырезанная из белейшего мрамора. То был все тот же дворец,
усадьба - как ни назови, а ко всему за высокой балюстрадой мелькнуло
длинное серебристое платье...
Он сказал с решимостью:
- Я готов.
Роман смотрел остро, лицо закаменело.
- Не передумаешь? Наш мир, признаю - не мед, но получше той жути, что
была раньше! А мы солдаты своего мира. Работяги.
- Я готов, - повторил Всеволод нетерпеливо. Его вдруг охватил страх,
что, пока медлит, женщина в серебристом платье уедет, исчезнет, ее увезут
под венец...
- Ты идеализируешь прошлое, - сказал Роман нервно. - Поэтизируешь!
Там было хуже. Гораздо хуже, чем тебе кажется.
- Во всем ли? - спросил Всеволод саркастически. Странно, чем больше
терял уверенность этот не знающий сомнений технарь, тем больше обретал ее
он сам.
- Не во всем, - сказал Роман убеждающе. Лицо его побелело, лоб
заблестел, даже на верхней губе повисли капли пота. - Наш мир
неустроенный, жестокий, но даже и такой он лучше любой из старых эпох!
- Скажи еще, что он - наш.
- Погоди, - выкрикнул Роман. - Разве не видишь, что мы строим? Многое
не упорядочено, но это сейчас. Будет лучше. В двухтысячном ли, как
почему-то надеются многие, или, скорее всего, намного позже, но светлый
мир наступит! Но на него нужно работать, вкалывать! А ты... Эх! Но даже и
такой наш мир в тысячи раз лучше любого из старых!
- Не теряй времени, - бросил Всеволод зло.
Он перешагнул оградку, пружинисто вспрыгнул на металл. Многотонная
глыба просела под ним - так показалось, приняла согласно, словно
застоявшийся конь, наконец-то почуявший хозяина.
Роман медлил, взопревший, потерявший лоск. Дышал тяжело, будто долго
догонял автобус, руки его дергались, пальцы дрожали.
- Ну же! - выкрикнул Всеволод отчаянно. - Ты же понимаешь...
Он не знал, что собирался сказать, но, странное дело, это развернуло
Романа к пульту, бросило его руки на клавиши, тумблеры, разноцветье
верньеров.
Всеволод ощутил дрожь в железе, будто стальная махина заробела перед
прорывом пространства-времени, и этот страх металла придал силы ему,
жидкому телом, но несокрушимому страстями, и потому чудовищная энергия что
уже раздирала материю вокруг его тела, завертывала пространство в узел,
привиделась выплеснутой из собственной груди.
Затем коротко и страшно воздух рвануло ядовито-плазменным светом.
Ласковые великаньи пальцы приняли его, качнули мягко, а он, ошалелый
от наплыва пряного запаха медовых трав, теплого, как парное молоко,
воздуха, очутился в душистой траве, где невидимые крохотные музыканты
стрекотали, пиликали трогательные песенки. Он всхлипывал, дрожал в
счастливой истерике, унимал часто бухающее сердце, что норовило
разворотить ребра и поскорее сигануть в добрый ласковый мир, в
существование которого иной раз - надо признаться! - не верилось.
Усадьба, дворец, терем ли? Это белокаменное великолепие возвышалось
прямо перед ним в двух-трех десятках шагов! Сердце чуть не взорвалось,
обезумев: усадьба как две капли воды та, что видел в телепередаче! А с
боков полукругом охватывают двор срубленные из толстых бревен сараи,
конюшни, амбары. На дворе под самой балюстрадой зарылась четырьмя
крепкими, ножками в землю широкая скамья, вся красно-коричневая - из
драгоценного красного дуба, по-видимому.
Еще он успел обнаружить, что одет в длинную рубаху из грубого
полотна, а ноги вообще босые, исколотые и перемазанные жирной черной
землей, но тут вдруг в спину садануло как тараном, хрястнули позвонки.
Задыхаясь от боли, он сделал несколько быстрых шагов, поскользнулся в
навозной жиже, упал навзничь, распугав огромных зеленых мух, что со
злобным гудением тут же шлепались на него, раскрепощено оставляя слизь.
- Вставай!
Кто-то, сладострастно хакая, ударил носком сапога по ребрам. Всеволод
покатился по жиже, ляпнувшись сперва ладонями, потом и лицом.
Оскальзываясь, задыхаясь, полуослепший от страха, он вскочил, затравленно
оглянулся.
Два мужика звероватого вида, в грязных кушаках, обутые в ветхие
лапти, оба с широченными топорами на длинных прямых рукоятях, шли прямо на
него. Один уже выставил топор рукоятью вперед, намереваясь снова садануть
Всеволода.
Всеволод шарахнулся, разбрызгивая навозную жижу, с размаха налетел на
широкую дубовую скамью, с хрустом саданулся коленями.
Руки заскользили по толстым доскам... Кровь, а не красное дерево! В
трещинах, закупоренных коричневыми гниющими сгустками, сонно копошились
белесые черви. Над скамьей потревожено гудели раскормленные тяжелые
слепни, а сама скамья тускло блестела от слизи, отполированная, вся в
оспинах засохшей крови.
Из близкой конюшни тяжело вышел, сильно припадая на левую ногу,
размашистый в плечах и с острым горбом на спине ширококостный мужик,
похожий на медведя. Лицо его, тяжелое и с бровями толщиной в два пальца,
зверский шрам, стянувший левую сторону так, что из щеки высовывались
острые, как у волка, зубы, показалось ему страшным.
Мускулистые руки, заросшие густой черной шерстью, почти волочились по
земле. Он жутко ухмыльнулся потрясенному Всеволоду и медленно вытащил
из-за пояса длинную тяжелую плеть, побуревшую от много раз засыхавшей на
ней крови.
- Госпожа наша славная Салтыковна! - резанул в затылок злой колючий
голос, в котором звучали подобострастные холопьи нотки. - Мы пымали
холопа, что не поклонился твоей собаке!
Однако Всеволод уже не видел ни стражей, ни палача. Он смотрел на
балюстраду и задыхался от боли более мучительной, чем смерть под плетьми.
Юрий НИКИТИН
ДЕСАНТ ЦЕНТУРИОНОВ
Мы помалкивали о готовящемся эксперименте. Дело не в скромности -
Кременев, руководитель лаборатории, панически боялся наплыва комиссий.
Очередная чистка общества от бездельников только начиналась, многие умело
имитировали напряженный труд, проверяя, перепроверяя, уточняя,
согласовывая, увязывая, запрещая, отодвигая решение и т.д. Допустить в
лабораторию таких имитаторов - это отложить эксперимент еще бог знает на
сколько лет.
А вообще-то Кременев был не робкого десятка. Крупный, широкоплечий, с
длинными мускулистыми руками, он подходил на благородного пирата,
авантюриста-землепроходца или капитана галактического звездолета, какими
их рисуют художники. Лицо волевое, мужественное. В синих, как небо, глазах
горит отвага. Они чаще всего смеются, но могут мгновенно становиться
холодными, как лед. О его физической силе рассказывают легенды. Он
поднимает сдвоенный модуль, который трое подсобников еле сдвигают с места,
в отпуск поднимается на высочайшие горы, плавает с аквалангом ниже
допустимых глубин, и, говорят, дрался с акулой, вооруженный одним ножом.
Но он наделен особой отвагой, которая позволила ему наперекор
авторитетам взяться за абстрактнейшую идею параллельных миров. Он мог на
этой скользкой теме загубить свою блестяще начатую карьеру: кандидатская
степень - за дипломную работу, докторская - в двадцать пять, научные
работы переведены на многие языки.. Но Кременев пошел к цели как таран. Он
не знал сомнений в выборе пути, не знал терзаний, не отвлекался на театры,
выставки, в результате чего в свои сорок лет создал первую в мире
лабораторию по изучению параллельных миров. А мы, обремененные
гуманитарным наследием, стали его подчиненными.
- Опять парфюмерную фабрику строят! - орал он время от времени
возмущенно. - Кому это нужно? Ка-а-акие деньги гробят на духи!.. А если
взять по стране? По всему миру? Совсем с ума посходили!.. Нам бы на
лабораторию хоть десятую часть, уже с Марса плевали бы на выжившую из ума
планету по имени Земля! Эх, была бы моя воля!..
К счастью, его воля была только в пределах лаборатории. Да и то с
девяти до пяти. В остальное время мы читали, ходили в театры, балдели у
телевизоров. Кременев же мог прожить без философии, он просто не заметил
бы исчезновения театров, литературы. Что делать, у нас стремительно
нарастает обожествление науки и техники, все чаще свысока поплевывают на
гуманитариев и вообще на культуру. В обиход вошли слова: контркультура,
антикультура, контркультуртрегерство, но мы все, за исключением Кременева
снисходительно посмеивались. Увлечение НТР - временное, чем только
человечество ни увлекалось, в какие крайности не впадало, какие панацеи ни
искало! А культура - это вечное, медленно и настойчиво улучшающее все
человечество по важнейшим показателям.
Но все же мы живем в мире, где преимущество за технофилами. Потому
Кременев громогласно распоряжался, а мы метались по залу, выполняя его
