будущем, не сознавал настоящего. Тянулось время, отсчитываемое десятками,
сотнями, тысячами шагов; мгновения складывались в дни, дни - в месяцы,
месяцы - в годы. Так, во всяком случае, показалось бы тому, кто захотел бы
понаблюдать за бесконечным кружением невольника; возможно, ему почудилось
бы, что прошла целая вечность. На самом деле минуло лишь две или три
полных луны.
Мерно поскрипывал ворот, плескала вода, переливаясь в деревянный
желоб, с тихим перезвоном стекала в облицованный камнем бассейн. От него
тянулось пять или шесть канавок, тоже в камне - чтобы драгоценная влага не
уходила зря в сухую землю. Потом эти арыки ветвились на совсем крошечные и
исчезали среди серых древесных стволов; капля за каплей вода просачивалась
к корням, даруя пальмам кохт их призрачную и дремотную жизнь. День за днем
порывы жаркого ветра трепали редкие пыльные кроны деревьев, день за днем
наливались темными соками гроздья небольших плодов в крепкой кожуре, день
за днем солнце струило с небес свои безжалостные лучи, накаляя скудную
почву Арима.
Невольник не замечал ничего. Он не воспринимал бег времени; и чувства
его, и разум были погружены в странный полусон, сменявшийся ночами
неглубокой дремотой. Ночью ему полагался отдых. Надсмотрщик провожал раба
в загон, где теснились мулы и где в одном из углов было отведено ему
место; там лежала охапка жестких пальмовых листьев и ждали надтреснутый
горшок с водой да миска каши из полупроваренного пшеничного зерна.
Равнодушно двигая челюстями, раб поглощал свой жалкий ужин, выпивал воду
и, закрыв глаза, валился ниц.
Он был на диво покорен, и надсмотрщик не боялся этого черноволосого
исполина, крепкого и сильного, словно десяток быков. Вначале любой, кто
видел его и мог оценить чудовищные мышцы и небывалый для обитателей
Дамаста рост, чувствовал невольный страх; однако, понаблюдав за пленником,
он пришел бы к заключению, что разума в этом огромном теле не больше, чем
у младенца. Возможно, и меньше; подобно младенцу, гигант ел и спал, однако
никогда не улыбался и не издавал никаких звуков - хотя бы бессмысленного
рычания или стона. Нет, надсмотрщик, низкорослый кривоногий мужчина с
сыромятным бичом, уже не испытывал перед ним ужаса; этот раб превратился
для него в такую же бессловесную скотину, как мулы и быки.
Ночами невольник плашмя лежал на груде пальмовых листьев, дыша
размеренно и тихо. Иногда - очень редко - он начинал скрипеть зубами; то
были единственные звуки, долетавшие до чуткого уха надсмотрщика. Вначале
они беспокоили кривоногого, и он, прихвативши бич и крепкую дубинку,
отправлялся взглянуть на раба. Но тот явно спал, не притворяясь и не
замышляя ни бунта, ни побега; вероятно, такие вещи даже не приходили ему в
голову. Ему что-то снится, думал надсмотрщик, неторопливо возвращаясь к
своему шалашу; снятся сны о прошлом, о днях, когда этот бессловесный был
человеком. Или он и уродился таким? Глыба мышц и крепких костей без
проблесков разума? О, лучезарный Матраэль, - размышлял кривоногий,
откладывая дубину и плеть и вновь умащиваясь на своем ложе, - тяжела длань
твоя, когда ты караешь смертного!
Как и все жители Дамаста и Селанды, надсмотрщик считал, что любое
уродство является карой Матраэля, великого многоглазого божества. Солнце и
луна были его зрачками, золотым и серебряным; но, кроме них, бог озирал
землю и множеством глаз поменьше, что загорались каждую ночь на небесах.
Он видел все; и, посылая людям благие или зловещие знамения, направлял и
предостерегал их. Уже погружаясь в дремоту, кривоногий надсмотрщик подумал
о том, не является ли встреча с пленником, скрежетавшим сейчас зубами в
темноте, каким-либо предзнаменованием, направленным лично ему. Вряд ли,
мелькнула мысль; он всегда почитал Лучезарного и, выполняя свою неприятную
работу, старался не проявлять излишней жестокости.
Невольник, распростертый на сухих пальмовых листьях в полусотне шагов
от хижины кривоногого, вцепился зубами в руку. Он по-прежнему не открывал
глаз, не в силах стряхнуть дурман сонного забытья; сейчас спокойное
дневное беспамятство казалось ему блаженством. Он так и не мог вспомнить
ничего, но странные картины, плывущие под сомкнутыми веками, терзали раба,
словно раскаленные железные прутья, пронзающие мозг.
Скалы... темные, мрачные, в окружении заваленных снегом корявых
сосен... Маленькая фигурка перепрыгивает с камня на камень, крадется по
лесу, прижимая к груди самострел - небольшой, подходящий для детских
рук... Бревенчатая хижина с дырой в крыше, над которой вздымаются клубы
черного дыма... Внутри - тепло; там пылает кузнечный горн, и огромный
человек в мехах стучит и стучит молотом по наковальне. Полоса стали
вытягивается под ударами, ее кончик становится острым, медленно остывает,
темнеет... Резкий пронзительный звук напильника; кузнец стачивает кромку,
и темная остроконечная полоса постепенно превращается в клинок...
Пламя в ночи, рев боевых рожков, толпы людей в косматых шкурах,
поднятые мечи, высокие каменные стены, лестницы... Внезапно всплывает
странное слово - Венариум. Венариум? Что это значит? Ничего... по-прежнему
ничего... Но стены надвигаются, растут; потом откуда-то выплывает
бородатое лицо под налобником шлема - и вдруг опрокидывается назад,
перечеркнутое алой полосой. Кровь! Кровь... реки крови...
Степь... Тряский бег коня, всадники в белых бурнусах, блеск кривых
сабель, блеск крепких волчьих зубов... Звон стали, испуганное ржание
лошади, крики... Смуглая женщина, закутанная в покрывало до самых глаз...
машет рукой, словно призывает...
Гигантская башня... Канат, обжигающий руки, медленный бесконечный
путь наверх, к резным зубцам парапета... Таинственные залы, пустые
коридоры, переходы, сплетающиеся в неведомый лабиринт... Комната с
позолоченным куполообразным сводом, со стенами из зеленого камня, с
ковром, скрывающим пол... Дым курильниц, мраморное ложе и странное
существо на нем - с огромной уродливой головой, с хоботом, вытянутым на
два локтя... Слепое... Оно начинает что-то говорить - монотонно,
невыразительно; слова текут, падают, словно камни в море...
Море! Корабль с развернутым парусом, чернокожие гребцы на веслах,
девушка с черными пылающими глазами... Почти нагая... Обнаженные груди,
смуглое гибкое тело, темные локоны падают на плечи... Ее движения
стремительны, как степной ветер, и грациозны, словно у вышедшей на охоту
пантеры... Шевелятся алые губы, рождая музыку слов, по-прежнему
непонятных, неясных, призрачных...
Другой корабль, другая команда, другая женщина... Человек, в странной
позе застывший у мачты... Потом - чудовищный конус вулкана, дымное облако,
расплывающееся над ним, серая метель... Пепел, пепел! Жуткий грохот,
огненные языки лавы, струи синеватых молний, вылетающих им навстречу,
полупрозрачная голубая завеса, мерцающая над мрачной вершиной... На ней
внезапно начинает прорисовываться чье-то гигантское лицо - бездонные
глаза, сурово сведенные брови, необозримые равнины щек... Оно все
приближается и приближается, становится меньше, оставаясь таким же
суровым, гневным; брови чуть изломаны, как у хищной птицы в полете, зрачки
цвета янтаря вот-вот метнут пламя...
Стискивая зубы, раб пытается вырваться из омута видений - или
вспомнить все. Тщетно! Перед ним бесконечной чередой встают фантомы
городов, мчатся всадники и колесницы, маячат чудовищные лики, сверкают
огонь и сталь, проходят люди - мужчины и женщины, воины и купцы, нищие
бродяги и владыки, мореходы, кузнецы, воры... Одни что-то говорят, но он
не различает слов; другие молча смотрят на него, словно бросая вызов
мертвой памяти. Мертвой, как склон засыпанного пеплом вулкана...
Не просыпаясь, раб вжимается лицом в сухие пальмовые листья, дрожит,
все крепче и крепче сжимая челюсти. Потом видения уходят, растворяются,
как пустынные миражи, и невольник с хриплым судорожным вздохом
проваливается в блаженное небытие.
Саракка, придворный маг и звездочет грозного Тасанны, светлейшего
дуона Дамаста, дрожащей рукой отер со лба холодный пот. Он ничего не
понимал; в эту священную ночь, предшествующую солнцестоянию, знамения
казались еще более смутными, чем пять, десять и пятнадцать дней назад. Он
не мог прочесть в звездных небесах послание лучезарного Матраэля, хотя
знал - чувствовал! - что великий бог желает сообщить нечто важное и
требует, чтобы волю его исполнили без промедлений.
Это никуда не годилось. Внизу, в роскошно убранном зале на пятом
этаже ступенчатого зиккурата, мага поджидал светлейший дуон с ближними
вельможами; все они горели нетерпением выслушать слова божества,
запечатленные этой ночью на темном небосводе. Что сказать им? - подумал
Саракка, беспомощно взирая на мерцавшие в вышине бесчисленные зрачки
Лучезарного. Даже во времена не столь отдаленного ученичества он не ведал
такого отчаяния; сейчас на кон было поставлено все - в том числе и его
голова. Владыка Дамаста не отличался милосердием и не помнил о былых
заслугах, особенно если речь шла о вещах божественных и, тем самым, важных
для всей страны. Что же касается былых заслуг, то у Саракки не имелось
даже этого. Всего два года назад дуон приблизил его, даровав свою милость
и высокий пост; тогда Саракка, еще не достигший тридцатилетия, но
наделенный талантами, обошел многих и многих, что казалось ему великим
счастьем. Еще бы! Отныне он стал придворным сановником, равным среди
равных в свите владыки, и никто теперь не мог укорить его слишком юными
годами или счесть выскочкой. Дуон решил - и быть по сему!
Но за милости повелителя, за удобные покои в его дворце-зиккурате, за
потоки серебра, что регулярно изливались в карман звездочета, надо было
платить. Верность, преданность, благоговение перед владыкой разумелись
сами собой; главное же заключалось в неусыпном и тщательном наблюдении за
небом, водами и землей, зверями и птицами, растениями и камнями. Боги
открывали свою волю посредством множества знаков, кои надлежало вовремя
примечать, разгадывать и толковать, ибо Дамаст, расположенный к востоку от
плоскогорья Арим, был воистину капризом богов, и любой из них, заткнувший
благодетельное чрево Накаты, мог уничтожить город и всю страну.
Матраэль же вовсе не относился к числу любых! Он был главнейшим
божеством, премудрым и могущественным, многоглазым, следящим за людьми с
утра до вечера и с вечера до утра! И вот сегодняшней ночью Саракка,
придворный маг и звездочет, никак не понимал его повелений... Плохо, очень
плохо!
Пытаясь успокоиться, он подошел к большому мраморному алтарю,
выпиравшему в центре плоской кровли зиккурата, и начал перебирать
разложенные на гладком камне инструменты. В том не было никакой нужды - он
произвел измерения четыре раза и не сомневался в их безошибочности - но
прикосновение к бронзовым дискам и трубам, к кованым треножникам и
клепсидрам, к магическим стеклам, способным разлагать свет, вливало в
молодого звездочета немного бодрости. Он понял, что должен оглядеться и
поразмышлять, забыв на время о дуоне, нетерпеливо ожидавшем вестей. Пусть
ждет! Служенье богу не терпит суеты...
Откинув голову, Саракка уставился вверх, потом медленно повернулся на
пятке - еще раз, и еще. Над ним, почти от горизонта до горизонта
