получаса она все поднималась по крутой дороге и тащила телегу, в которую
ее заставили впрячься, - должно быть, вместо околевшего осла.
И, должно быть, кто-то жестоко бил ее, потому что она жалобно молила:
"Не надо, не бей! Мне больно!.. Ну, хоть не бей меня! Я повезу, повезу
телегу, я все сделаю, что ты велишь. Только не бей меня больше!"
Потом горячечное возбуждение улеглось, она уже не кричала, а только
тихо бормотала что-то до самого утра. Наконец она умолкла и впала в за-
бытье. Очнулась она только к двум часам дня и вся еще горела в лихорад-
ке, но сознание уже вернулось к ней.
Все же до следующего утра мозг отказывался работать, мысли расплыва-
лись, ускользали. Когда она просила что-нибудь, то не сразу вспоминала
нужные слова и с большим трудом подбирала их.
Ночью сон принес ей отдых, она проснулась с совершенно ясной головой.
Однако она чувствовала в себе великую перемену, как будто болезнь
принесла душевный перелом. Она меньше страдала и больше думала. То, что
было для нее так ужасно и совершилось так недавно, теперь словно уже
отошло в далекое прошлое, и она все видела в ясном свете мысли, каким
никогда еще не освещалась для нее жизнь. Свет, внезапно все озаривший,
тот свет, что загорается в сознании в часы тяжкого горя, показал ей
жизнь, людей, их дела, весь мир со всем в нем сущим совершенно иными,
чем она видела их прежде.
И тогда она почувствовала, что она покинута и одинока в жизни, еще
более одинока, чем в тот вечер, когда у себя в спальне, после возвраще-
ния с Тазенатского озера, думала о своей жизни. Она поняла, что люди
идут в жизни рядом, бок о бок, но ничто не связывает истинной близостью
два человеческих существа. Измена того, кому она так верила, открыла ей,
что другие люди, все люди, будут для нее лишь равнодушными спутниками на
переходах жизненного пути, коротких или долгих, печальных или радостных,
в зависимости от грядущих дней, которые предугадать нельзя. Она поняла,
что даже в объятиях этого человека, когда ей казалось, что она сливается
с ним, вся проникает в него, что они душой и телом становятся единым су-
ществом, они были близки лишь настолько, чтобы коснуться той непроницае-
мой пелены, которой таинственная природа окутала человека, обрекая его
на одиночество. Она хорошо видела теперь, что никто не может преодолеть
невидимую преграду, разъединяющую людей, и они далеки друг от друга, как
звезды, рассеянные в небе.
Она угадала, как напрасно извечное, непрестанное стремление людей ра-
зорвать оболочку, в которой бьется душа, навеки одинокая узница, как
напрасны усилия рук, уст, глаз, нагого тела, трепещущего страстью, уси-
лия любви, исходящей в лобзаниях лишь для того, чтобы дать жизнь новому
существу, которое тоже будет одиноким, покинутым.
Ее охватило непреодолимое желание взглянуть на своего ребенка, и,
когда его принесли, она попросила распеленать его: ведь она до сих пор
видела только его личико.
Кормилица распеленала малютку, и хрупкое тельце новорожденного заше-
велилось на глазах у матери в тех непроизвольных, беспомощных движениях,
какими начинается человеческая жизнь. Мать робко дотронулась до него
дрожащей рукой, потом губы ее сами потянулись к нему, и она осторожно
стала целовать грудку, животик, красные ножки, икры, потом, устремив на
ребенка неподвижный взгляд, забылась в странных мыслях.
Двое людей встретились случайно, полюбили друг друга с восторженной
страстью, и от их телесного слияния родилось вот это существо. В этом
существе соединились и до конца его дней будут неразрывно соединены те,
кто дал ему жизнь, в нем есть что-то от них обоих, от него и от нее, и
еще что-то неведомое, отличное от них. Оба они повторятся в этом сущест-
ве, в строении его тела, в складе ума, в чертах лица, в глазах, в движе-
ниях, в наклонностях, вкусах, пристрастиях, даже в звуке голоса и в по-
ходке, - и все же в нем будет что-то иное, новое.
Они теперь разлучились, расстались безвозвратно. Никогда больше их
взгляды не сольются в порыве любви, которая делает бессмертным род чело-
веческий.
И, прижимая к груди своего ребенка, она прошептала:
- Прощай! Прощай!
"Прощай", - шептала она на ухо своей малютке, и это было прощание с
тем, кого она любила, мужественное и скорбное прощание гордой души, про-
щание женщины, которая будет страдать еще долго, быть может, всю жизнь,
но найдет в себе силы скрыть от всех свои слезы.
- Ага! Ага! - закричал Вильям Андермат, приотворив дверь. - Поймал
тебя! Отдавай-ка мне мою дочку!
Он подбежал к постели, схватил малютку на руки уже умелым, ловким
движением и поднял к своему лицу.
- Здравствуйте, мадемуазель Андермат! Здравствуйте, мадемуазель Ан-
дермат!
Христиана думала: "Вот это мой муж!" - и с удивлением смотрела на не-
го, как будто впервые его видела Вот с этим человеком ее навсегда соеди-
нил закон, сделал навсегда его собственностью. И он должен навсегда
быть, согласно правилам людей, требованиям морали, религии и общества,
частью ее существа, ее половиной Нет, больше того - ее господином, гос-
подином ее дней и ночей, ее души и тела И ей даже хотелось улыбнуться,
так все это сейчас казалось ей странным, потому что между ними не было и
никогда не могло возникнуть ни одной из тех связующих нитей, которые
рвутся так быстро, но кажутся людям вечными и несказанно сладостными,
почти божественными узами.
И не было у нее никаких укоров совести из-за того, что она обманывала
его, изменяла ему. Она удивилась - почему же это? Наверно, потому, что
слишком уж чужды они были друг другу, слишком разной породы. Все в ней
было непонятно ему, и ей все было непонятно в нем. А между тем он был
хорошим, преданным, заботливым мужем.
Но, должно быть, только люди одного и того же духовного склада могут
чувствовать друг к другу нерасторжимую привязанность, соединяющую их
священными узами добровольного долга.
Ребенка снова запеленали. Вильям сел у кровати.
- Послушай, милочка, - сказал он. - Я уж просто боюсь и заикнуться о
ком-нибудь, после того как ты оказала доктору Блеку столь любезный при-
ем. А все-таки сделай мне удовольствие, разреши доктору Бонфилю навес-
тить тебя!
Христиана засмеялась - в первый раз, но вялым, равнодушным смехом, не
веселившим душу.
- Доктор Бонфиль? - переспросила она. - Вот чудо! Вы помирились?
- Да, да, помирились. Скажу тебе по секрету важную новость: я купил
старый курорт. Теперь тут все мое! Что скажешь, а? Какой триумф! Бедняга
доктор Бонфиль пронюхал об этом раньше всех и пустился на хитрость: стал
ежедневно наведываться сюда, справлялся о твоем здоровье, оставлял у
швейцара свою визитную карточку со всякими сочувственными словами. В от-
вет на его заигрывания я нанес ему визит, и теперь мы с ним в прекрасных
отношениях.
- Ну, что ж, пусть придет, если ему хочется. Буду рада его видеть.
- Великолепно! Благодарю тебя, милочка! Я завтра же его приведу. Не-
чего и говорить, что Поль постоянно просит передать тебе привет, шлет
наилучшие пожелания и интересуется нашей дочкой. Ему очень хочется пос-
мотреть на нее.
Несмотря на все мужественные решения, у нее защемило сердце. Все же
она пересилила себя.
- Поблагодари его от меня.
Андермат сказал:
- Он все беспокоился, не забыли ли мы сообщить о его женитьбе. Я ска-
зал, что ты уже знаешь, и он несколько раз спрашивал, как ты на это
смотришь.
Христиана напрягла всю свою волю и тихо сказала:
- Передай ему, что я вполне его одобряю.
Вильям продолжал терзать ее:
- И еще ему очень хочется знать, как мы назовем нашу дочку. Я сказал,
что мы еще не решили, Маргарита или Женевьева.
- Я передумала, - сказала она. - Я хочу назвать ее Арлеттой.
Когда-то, в первые дни беременности, они с Полем обсуждали, как наз-
вать будущего ребенка, и решили, если родится девочка, назвать ее Марга-
ритой или Женевьевой, но теперь Христиана не могла больше слышать эти
имена.
Вильям Андермат повторил за нею:
- Арлетта... Арлетта... Что ж, очень мило. Ты права. Но мне хотелось
бы назвать ее Христианой, как тебя. Мое любимое имя... Христиана!
Она тяжело вздохнула.
- Ах, нет! Имя распятого - символ страданий.
Андермат покраснел: такое сопоставление не приходило ему в голову; он
торопливо поднялся и сказал:
- Ну, что ж, Арлетта - красивое имя. До свидания, дорогая.
Когда он ушел, Христиана позвала кормилицу и велела, чтобы колыбель
ребенка поставили у ее постели.
Когда легкую, зыбкую колыбель с пологом на согнутом медном пруте, по-
хожую на зыбкую лодочку с белым парусом, поставили у широкой кровати,
мать протянула руку и, дотронувшись до уснувшего ребенка, прошептала:
- Бай, бай, моя маленькая. Никто никогда не будет любить тебя так,
как я!
Следующие дни она провела в тихой грусти, много думая, закаляясь ду-
шой в одинокой скорби, чтобы мужественно вернуться к жизни через нес-
колько недель И теперь главным ее занятием было смотреть на свою дочку:
она все пыталась уловить первый луч сознания в ее глазках, но пока виде-
ла только два голубоватых кружочка, неизменно обращенные к светлому
квадрату окна.
И сколько раз с глубокой печалью думала она о том, что мысль, еще
спящая, проглянет в этих глазках и они увидят мир таким, каким его виде-
ла она сама: сквозь радужную дымку иллюзий и мечтаний, которые опьяняют
счастьем и доверчивой радостью молодую женскую душу. Глаза ее будут лю-
бить все то, что любила мать, - чудесные ясные дни, цветы, леса и людей
тоже, на свое горе. Они полюбят одного человека среди всех людей. Они
будут любить Будут носить в себе знакомый дорогой образ; вдали от него
будут видеть его вновь и вновь, будут загораться, увидев его близ себя.
А потом... потом они научатся плакать. Слезы, жгучие слезы потекут по
этим щечкам. И эти еще тусклые глазки, которые будут тогда синими, ста-
нут неузнаваемыми от страданий обманутой любви, заволокутся слезами тос-
ки и отчаяния.
И она с безумной, страстной нежностью целовала свою дочь.
- Не люби, не люби никого, кроме меня, моя маленькая.
Но вот настал день, когда профессор Ма-Руссель, навещавший ее каждое
утро, объявил:
- Ну, что ж, можно вам сегодня встать ненадолго.
Когда врач ушел, Андермат сказал жене:
- Как жаль, что ты еще не совсем поправилась! У нас сегодня в инсти-
туте гимнастики будет интереснейший опыт. Доктор Латон сотворил настоя-
щее чудо: излечил папашу Кловиса своей механизированной гимнастикой.
Представь себе, безногий-то ходит теперь, как здоровый! Улучшение замет-
но с каждым сеансом.
Христиана спросила, чтобы доставить ему удовольствие:
- Так у вас сегодня публичный сеанс?
- И да и нет. Мы пригласим только докторов и коекого из наших друзей.
- В котором часу это будет?
- В три часа.
- Господин Бретиньи приглашен?
- Ну конечно. Он обещал прийти. Все правление будет присутствовать.
Для медиков это очень любопытный опыт.
- Знаешь, - сказала она, - я в это время как раз встану и могла бы
принять господина Бретиньи. Попроси его навестить меня. Он составит мне
компанию, пока вы все будете заняты этим опытом.
- Хорошо, дорогая.
- А ты не забудешь?
- Нет, нет, будь покойна.
И Андермат ушел собирать зрителей.
Когда-то Ориоли ловко надули его своей комедией исцеления паралитика,
а теперь он вел ту же игру, пользуясь легковерием больных, жаждущих чу-
дес от всяких новых методов лечения, и говорил об этом исцелении так
часто, с таким пылом и убежденностью, что и сам уже не разбирался, верит
он в это или не верит.
К трем часам все, кого ему удалось залучить, собрались у дверей ван-
ного заведения, поджидая Кловиса. Старик приплелся наконец, опираясь на
две палки, все еще волоча ноги, и учтиво кланялся направо и налево.
