не слушать, тем более что слух мой обострился до чрезвычайности. Скорее
всего, это было связано с тем, что к этому времени я уже полностью поте-
рял зрение. Контролировать качество работы я мог теперь только ощупью.
И, судя по всему, безымянный палец правой руки удался даже лучше своего
левого собрата.
Итак, оставался только мизинец правой руки - последний!
И тут случилось непредвиденное - я уронил ножницы. Превозмогая боль в
пояснице, которая стала теперь уже постоянной, я опустился на корточки и
стал шарить руками по полу. Сквозь щели доносились звуки - шелест, детс-
кий смех, удары по мячу, плеск воды... Надо всем царил ноктюрн Шопена.
И вот, когда я нащупал ножницы левой рукой, что-то острое кольнуло
меня в грудь. И я почувствовал, что куда-то лечу...
Потом меня несли... Я лежал строго и прямо. Левая рука сжимала ржавые
ножницы - видимо, их пытались отобрать у меня, но не смогли.
Если бы я мог еще чувствовать, я бы чувствовал удовлетворение: не
каждому удается выполнить задуманное на девять десятых, как удалось мне.
Если бы я мог еще слышать, я бы услышал, как ноктюрн Шопена перешел в
какую-то другую мелодию.
Кажется, в его же траурный марш.
Субботний рассказ
Мне тут сказали: "Вы, знаете, стали какой-то злой. Вот раньше вы доб-
рее были, и сатира у вас была добрая, и юмор. А теперь все это не такое
доброе. Нехорошо как-то получается, товарищ".
Действительно, нехорошо. Сам чувствую. И поэтому пишу добрый рассказ.
Все герои тут будут добрые. И конец жизнеутверждающий.
Начать с того мужика. Он мало того что добрый был. Он еще был жутко
везучий. Потому что вообще-то он уже замерзать стал. Он возле троллей-
бусной остановки в снегу лежал, и его уже слегка припорошило. Ну, люди,
конечно, видели, но, конечно, внимания не обращали, потому что думали -
лежит, ну и лежит. Суббота.
Но он все-таки жутко везучий был, потому что, на его счастье, мимо
одна старушка шла. Она была добрая. Но только очень сгорбленная. И бла-
годаря этому она услыхала, что тот мужик стонет.
Она ему ласково и говорит:
- Ну что, сынок, веселисся?
А он ей говорит:
- Сердце у меня. Вызовите "скорую", пожалуйста.
Вот слово "пожалуйста" старушку так ошеломило, что она перекрестилась
и попятилась.
И тут - опять-таки на счастье этого мужика - мимо шли два добрых эн-
тузиаста, которым всегда до всего есть дело.
И они старушке говорят:
- Что, бабка, он к тебе пристает?
Она им говорит:
- Он мне "пожалуйста" сказал.
Они тоже удивились.
- Ты скажи, - говорят, - до чего допился. А вот сейчас мы его в пи-
кет!
А старушка-то дальше пошла, думая, что, наверное, человек навеселился
так с радости, потому что с чего ж еще?
А мужику тем временем, видать, снова стало хуже, потому что он сто-
нать даже уже перестал.
Тут первый энтузиаст наклонился, носом посопел и второму говорит:
- А запаха-то не чувствуется!
А второй энтузиаст ему говорит:
- Запаха не чувствуется - это потому, что мы с тобои сами от мороза
слегка приняли. Вот у нас обоняние и притупилось.
И они уже хотели его поднять, но, на счастье того мужика, мимо шел
как раз его сосед по лестнице, увидел, что энтузиасты над кем-то хлопо-
чут, и поближе подошел, чтобы принять участие. И он им говорит добрым
голосом:
- Ребята, я этого мужика знаю. Он на нашей лестнице живет. Он профес-
сор.
А энтузиасты ему:
- Само собой! Как на тротуаре нарушать, так все профессора!
А он им говорит:
- Нет, ребята, он правда профессор. Только раньше он от этого дела
всегда отказывался. Говорил, нельзя из-за сердца. А сам вон, значит, как
- в одиночку. Вы, ребята, его в пикет зря не тащите, а по-хорошему прямо
в вытрезвиловку.
И сосед мужика, сказав такие слова, пошел своей дорогой, слегка пока-
чиваясь.
И тут как раз мимо проезжала машина с красным крестом, но не белая, а
серая, которую в народе называют "хмелеуборочная", и энтузиасты ей мах-
нули рукой, чтобы она остановилась. Но она не остановилась, потому что
была уже полная. Тогда энтузиасты попытались мужика сами поднять, но не
смогли.
Первый энтузиаст говорит:
- Он прямо как комод тяжелый. Давай-ка, может, нам кто подсобит.
Но никто из прохожих не захотел помогать им тащить мужика, потому что
- кому охота?
И тогда первый энтузиаст говорит второму:
- Я в пикет пойду, за подмогой, а ты тут оставайся. И он пошел, а
второй остался.
А мужик, видать, снова в себя пришел и даже приподнялся на локте.
Тут-то его и увидала одна добрая женщина, с сумкой. Она с самого утра
ходила, мужа искала своего, потому что он как ушел вчера с друзьями, так
до сих пор и не пришел. И она этого мужика издали увидела и решила, что
это ее муж, и к нему побежала, чтобы его трахнуть сумкой по голове. Но
поближе подбежала, видит, что обозналась, и, на счастье этого мужика, не
трахнула, а только закричала:
- Вот ироды!
А мужик ей говорит:
- Плохо мне.
А она ему:
- Еще б тебе не плохо! Плохо ему!
И дальше пошла - на поиски мужа.
А мужик опять в снег лег.
Тут энтузиасту, который его сторожил, одному стоять надоело, и он по-
шел своего друга искать, и мужик один остался лежать.
Но лежал он уже вовсе недолго, так как, на его счастье, та старушка,
которая его самая первая нашла, уже доковыляла до автомата и "скорую"
все-таки вызвала, потому что ей все не давало покоя, что мужик ей сказал
"пожалуйста". А за добро добром платят.
И вот "скорая" приезжает, и врачи видят: мужик в снегу. Сперва-то они
разозлились, потому что они тут ни при чем, это милиция должна таких со-
бирать, но потом смотрят - тут другое дело. И они его взяли и увезли.
Так все и кончилось по-хорошему. Только неизвестно, что с тем мужиком
врачи сделали, чтоб он выжил. А то, что он выжил, - точно. Потому что,
во-первых, врачи, конечно же, попались хорошие. Во-вторых, мужик очень
уж везучий был. А в-третьих, рассказ обещан был добрый и должен иметь
счастливый конец.
Наш брат
И в кого он у нас такой, я не знаю.
Казалось бы, родной брат. Но совершенно ничего общего. То есть, ко-
нечно, мы с ним похожи. Я похож, и он похож. Но он похож больше. На меня
посмотришь - еще надо подумать: может быть, да, а может быть, и нет. Тем
более, у меня фамилия матери. А у него фамилия отца, и если у кого-то
еще были сомнения, так он скажет фамилию, и все, уже никаких сомнений.
И потом - кто так показывает паспорт? Я показываю так, что ничего не
видно, я там палец держу. А он приходит - и отдает им в раскрытом виде.
Он отдает, и они читают, и видят, что первое ощущение их не обмануло. Я
ему сто раз говорил: "Не ходи с паспортом на почту. Скажи, забыл. Дай им
партбилет". Так он мне устраивает скандал, кричит, что у меня много плю-
сов, но для него все перевешивает вот этот мой минус, что я ему такое
говорю.
Я ему говорю:
- Ты на свои минусы посмотри!
У него только в очках - минус пять. На каждое стекло. Вы бы видели
эти очки. Он в них как Чернышевский. Только борода меньше, а нос больше.
И еще у него минус - он не может пить. Вот ему говорят: "Пей!" Он гово-
рит "Я не пью". И все, конечно, переглядываются, и правильно, потому что
зачем этот вызов?
Положим, я тоже не могу пить, но если надо, так надо. Если надо, я
слава богу, и матам умею, и сморкаться пальцем научился. Не сразу, ко-
нечно, пару костюмов испортил, но сейчас уже получается прямо на троту-
ар.
А этот, видите ли, не может на тротуар. Он даже слово "тротуар"
по-человечески не может. Я ему сто раз говорил, сходи к логопеду. Или по
крайней мере, молчи на букву "р". Тебе других букв мало? Зачем тебе на-
до, чтобы тебя слышали? Достаточно того, что тебя видят.
Вот мы с ним едем в троллейбусе, и на остановке входят люди, и среди
них один, на фоне которого остальные кажутся трезвыми. И конечно он го-
ворит слова, которые не при дамах, но он орет их при дамах, которые спо-
койно себе едут и не обращают внимания, потому что они нормальные, и
этот не первый и не последний. Но мой - ненормальный, он может не обра-
щать внимания. Он к тому подскакивает и кричит:
- Прекратите безобразничать!
Он не соображает, что в этой фразе три "р".
Он так это говорит, что все забывают про того, со словами, и смотрят
только на моего сумасшедшего.
И тот ему конечно, предлагает катиться, если тут не нравится. На что
мой кричит, что ему тут прекрасно (еще два "р"!), и лезет в драку, и
сколько мне стоит здоровья, чтобы достать его из милиции, тем более, что
он даже не пил...
Или как-то мы идем с ним и подходим к ларьку, где продаются газеты, и
все нормальные люди покупают нормальные газеты, так этот подходит, и при
всех просит этот журнал, где буквы идут в другую сторону. И хорошо что
многие еще не знают всей правды, и думают, что это арабские.
Я ему говорю:
- Положи в портфель, дома почитаешь.
Он говорит:
- Это что, порнография?
И начинает читать в метро, и еще бормочет вслух, и люди это слушают и
смотрят - в общем, я имею ту дорогу.
А что было с ребенком!
Когда мальчик родился, он заявляет:
- Я хочу назвать его в честь нашего дедушки, пусть ему земля будет
пухом.
Я говорю:
- Не будь большим идиотом, чем ты есть. Дедушке уже все равно, а
мальчику с этим жить.
Так он кричит, что с таким, как я, ему вообще не о чем говорить, и
таки называет ребенка в честь дедушки. И это конечно, драма, но слава
богу, не трагедия, потому что он же мог назвать мальчика в честь дедушки
с другой стороны...
А эта история с диссертацией.
Он над ней столько сидел, и нажил такой геморрой, что теперь ему мож-
но было давать автоматически - причем не только по этим водорослям, но и
по инвалидности. И вдруг он приходит и говорит, что его не допускают к
защите. Якобы слабое экономическое обоснование.
Я говорю:
- Ясно. Значит, у всех сильное обоснование, а у тебя слабое. Не будь
большим идиотом, чем ты есть!
Так вместо того, чтобы сказать "спасибо", он говорит, что между про-
чим, обоснование могло-таки быть лучше. Поворачивается и садится писать
новое обоснование.
Я говорю:
- А если тебе теперь скажут, что там у тебя слабое историческое обос-
нование? Или плохой почерк? С твоей головой надо жить там, где этого не
скажут!
Так он бормочет, что почерк у него, действительно, поганый.
Я ему говорю:
- Осел, куда ты лезешь? Это же стена! Стене можно что-то доказать с
той стороны. А ты хочешь с этой! Где ты своего упрямства набрался?
И он на меня смотрит и вдруг говорит:
- Это не я набрался, это ты потерял.
И тогда я смотрю на него и думаю, что кто-то из нас двоих все-таки
идиот. Но поскольку одна из двух версий меня не устраивает, я кричу ему:
- Осел, по крайней мере, сходи к логопеду!..
Счастливый
- Да плюнь ты! - говорю я ему. - Плюнь!
Я беру бутылку и разливаю.
- Давай! - Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.
Мы сидим в кафе и пьем "Гурджаани".
Сколько времени прошло с нашей последней встречи, не помню. Может,
год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и прошлый раз, и
позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще
не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга,
и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж что и так же говорил
ему:
- Да плюнь, старик, плюнь!
...Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают,
разливают под столиками.
Он держит в руках книгу.
- Понимаешь, - застенчиво говорит он, - она сказала, что не знать про
импрессионистов стыдно. Вот, я купил...
Я беру у него книгу, листаю.
- Старик, она права, - говорю я. - Импрессионистов, старик, надо
знать...
С моей стороны, это чистой воды лицемерие. Все, что я знаю сам про
импрессионистов, - это что там были два художника с одинаковыми фамилия-
