-- здоровой, слышишь? -- головой. Так-то!
Чудаков опомнился и смущенно извинился перед Еленой Семеновной за
свой невольный порыв. Потом с жаром произнес, обращаясь к следователю:
-- Спасибо вам, Семен Кондратьевич, за все! Вы вновь возродили
меня к жизни. То, что вы сообщили, это... это... это просто чудесно! Не
смерть профессора, конечно, а... Ну, вы меня понимаете... -- Максим
окончательно запутался в словах, не находя от волнения подходящих
выражений для оформления рвущихся наружу мыслей. -- Я обязательно найду
причину смерти профессора! Позвольте считать это вашим личным заданием.
-- Позволяю! -- милостиво разрешил Щеглов и снова улыбнулся. -- А
теперь действительно самое главное. -- И он вынул из дипломата толстую
книгу. -- Это тебе. Подарок. Достал по случаю. Зарубежный детектив.
Честертон, Стивен Кинг и все такое...
Чудаков с трепетом принял от Щеглова солидный фолиант, буквально
пожирая его глазами.
-- О!.. -- только и смог произнести он; слова благодарности
утонули в стенах коридора, по которому уже почти силой тащили его
врачиха Елена Семеновна и подоспевшая к ней на помощь перевязочная
сестра...
Из больницы Чудаков вышел только к середине лета.
А через три месяца судьба вновь забросила его в древний город
Таллинн, где он решил провести остаток своего отпуска, так неожиданно
прерванного больничной койкой. Стоял конец сентября, окутавший мир
желто-багровым цветом умирающей листвы. Солнце все еще светило
по-летнему, но тепла уже давало гораздо меньше -- чувствовалось
приближение зимы. В Прибалтике стояли сухие теплые дни, столь редкие
для этих мест, подверженных влиянию сырой Атлантики.
В один из таких дней двое друзей, Максим Чудаков и Виталий
Барабанов, не спеша прогуливаясь по Кадриоргу, вели непринужденную
беседу и изредка прямо с руки кормили белок, которые здесь водились в
изобилии, конфетами и баранками. День клонился к закату, тихие, темные
аллеи были безлюдны и желты от осени. Опавшая листва грустно шуршала
под ногами.
Поскольку диалог велся в основном на темы, касающиеся истории этих
мест, то бесспорный приоритет в разговоре принадлежал коренному
таллиннцу Виталию Барабанову.
-- Петр преследовал далеко идущие цели, -- назидательно говорил
он, -- основывая здесь свою резиденцию. Он отлично понимал, что без
Запада Россия погрязнет в невежестве, суевериях и длинных боярских
бородах.
-- Да, Петр Первый был малый не промах, -- согласился Чудаков.
-- Алфред! -- вдруг послышался сзади приглушенный мужской голос.
Оба собеседника на миг прервали беседу, но какой-то внутренний
голос заставил их следовать дальше и не оглядываться.
-- Тихо! -- шепнул Виталик. -- Не подавай вида! -- И прежним тоном
продолжал: -- Петр -- первый русский государь, позволивший западным
наукам, культуре, обычаям проникнуть...
-- Это Бобров! -- вдруг догадался Максим и попытался оглянуться,
но крепкие пальцы друга предостерегающе впились в его локоть.
-- Молчи, дурак! -- прошипел Виталик.
Быстрые шуршащие шаги удалялись по аллее. Видно, мужчина,
назвавший имя "Алфред", понял свою ошибку и теперь спешил скрыться.
Дойдя до поворота, друзья свернули на боковую дорожку. Только
теперь они без особого риска привлечь к себе внимание могли оглянуться.
И хотя ни Чудаков, ни Барабанов до сих пор Боброва не видели, оба, не
сговариваясь, признали в удаляющейся мужской фигуре с могучим загривком
и торчащими в стороны ушами главаря преступной группы, столь внезапно
исчезнувшего три месяца назад.
-- Точно -- он! -- шепнул Виталик. -- Бобров. Он тебя спутал со
своим сообщником -- Алфредом Мартинесом. Опять твой наряд вводит людей
в заблуждение. -- Действительно, на Максиме была та самая футболка --
подарок покойного профессора, и бельгийские "варенки". Именно в таком
наряде предстал судовой радист Мартинес перед Бобровым в свой последний
приезд в Москву.
-- Спутать-то спутал, но тут же понял свою ошибку, -- тоже шепотом
добавил Чудаков. -- Видишь, как улепетывает. Не упустить бы...
-- Беги, звони в милицию, -- засуетился Виталик, -- а я пойду за
ним. Уж от меня он не уйдет!..
Виталик нырнул в кусты и тут же скрылся в густом переплетении
полуголых ветвей. А Чудаков стремглав помчался к ближайшей телефонной
будке.
Боброва -- а это был именно Бобров -- взяли в тот же день, через
полчаса после звонка Чудакова, когда преступник садился в такси у входа
в парк Кадриорг. Вскоре нашли и спрятанную им в окрестностях Таллинна
валюту. Потом переправили Боброва в Москву.
Чуть позже в столицу прибыл и Чудаков. И сразу же по прибытии к
нему заявился счастливый Щеглов. Следователь долго жал, мял и тряс
смущенному Максиму руку и от всей души благодарил за "этакий чисто
профессиональный подарочек".
-- Спасибо, Максим, -- с жаром говорил он, -- ты себе представить
не можешь, как ты меня обрадовал. И даже не тем, что нашел Боброва, нет
-- ты совершил свой самый разумный, самый трезвый во всей этой истории
поступок. Какой? Ты сообщил о Боброве в милицию -- вместо того, чтобы
самому броситься на его задержание! Видно, урок пошел тебе на пользу.
Одним словом, Бобров теперь в наших руках, и дело можно закрывать. Еще
раз спасибо тебе, дружище!..
Глава двенадцатая
Но вернемся в тот светлый июльский день, когда Максим Чудаков,
гордо неся шрам на виске и толстый "Зарубежный детектив" под мышкой,
покинул гостеприимные стены московской городской больницы номер...
номер... А, собственно, не все ли равно, какая именно больница
удостоилась столь высокой чести -- латать непревзойденного сыщика
Максима Чудакова? Не будем оспаривать это право ни у одной из них --
пусть это решает Минздрав.
Была среда. Посетив участкового врача и продлив больничный еще на
несколько дней, Чудаков с чувством выполненного долга решил отбыть на
дачу, чтобы провести там время до конца недели. Максим предложил было
Щеглову прокатиться на дачу вдвоем, но тот, оказывается, по уши увяз в
новом деле, связанном с подпольным снабжением оружием каким-то
кооперативом закавказских экстремистов, и поэтому от предложения
отказался.
По прибытии в Снегири Чудаков первым делом навестил вдову
покойного профессора, которая в те дни наводила порядок на своей даче
после смерти мужа. Максим мало был знаком с этой женщиной, редко
появлявшейся на даче, но нанести визит вежливости и предложить
посильную помощь счел необходимым. Анна Петровна была искренне рада
соседу и от предложенной помощи отказываться не стала. Все заботы по
дому она взвалила на свои хрупкие женские плечи, небольшим же огородом
и цветочной клумбой Чудаков решил заняться сам. Он пообещал и впредь
присматривать за приусадебным участком профессорской дачи, находя это
занятие для себя не слишком обременительным, тем более, что копаться в
земле доставляло Чудакову немалое удовольствие. Наш сыщик, помимо
основной страсти, определившей его участие в деле профессора
Красницкого, обладал еще одной, не менее сильной, -- любовью к цветам.
Может быть поэтому он почти весь свой участок засадил астрами,
хризантемами и розами, а вдоль забора выстроил аккуратный ряд сиреневых
кустов. А каким восторгом наполнялась его душа, какой заряд бодрости и
хорошего настроения он получал на целый день, когда рано утром, с
первыми лучами чистого, умытого росою солнца, он выглядывал в окно и
видел три приветливо кивающие ему головки ярко-желтых подсолнухов! Все
люди без исключения -- это можно сказать со всей определенностью --
любят цветы, но почему-то, получив приусадебный участок, с яростью и
одержимостью засевают его укропом, луком и картошкой, в крайнем случае
посадят анютины глазки -- где-нибудь на узкой полоске ни на что больше
не годной земли. Впрочем, их можно понять: всем хочется иметь на столе
свежую ароматную зелень, молодой рассыпчатый картофель без единого
намека на нитраты и пестициды и пахнущие еще солнцем, твердые, тугие,
вот-вот готовые лопнуть в руках от распирающей их зрелости красные с
прожилками помидоры. Кто знает, может быть и Максим был бы подвержен
этой всеобщей, всенародной тяге к вкусной и здоровой пище, по которой
так исстрадались наши желудки, если бы не его работа в овощном
магазине. По крайней мере, немороженный картофель, в спекуляции которым
обвинила его любезная чета Тютюнниковых, местами еще зеленая, хотя
далеко уже не свежая зелень, длинные, похожие на гигантские запятые,
безвкусные пресные огурцы и стандартных размеров восковые импортные
помидоры были ему доступны -- чего уж греха таить -- практически
круглый год. Возможно, именно поэтому он отдавал предпочтение цветам --
пищи скорее для души и глаз, чем для желудка и рта. (Впрочем, разве
может быть душа спокойна, когда желудок пуст?)
Не оправившийся еще после болезни, Чудаков в этот день больше
отдыхал, нежели помогал Анне Петровне, но зато на следующее утро, в
четверг, он принялся за дело с удвоенной энергией. Быстро разделавшись
с небольшим огородом -- прополка, полив, удаление больных и слабых
побегов, -- он с трепетом обратил свой взор к аккуратной клумбе, где
росли простенькие, но от того не менее прекрасные оранжевые ноготки,
пестрые анютины глазки и еще многие и многие другие, хорошо известные
Максиму, представители декоративной флоры среднерусской полосы.
Конечно, ни в какое сравнение с плантацией Чудакова эта миниатюрная
клумба не шла, однако требовала к себе не меньшего внимания и заботы.
За эти две недели буйные заросли лебеды и бурьяна заполонили крохотную
клумбу, словно почувствовав отсутствие хозяина. И теперь Чудаков
отчаянно боролся с мясистыми стеблями сорняков, крепко пустившими корни
в хорошо удобренной земле. И только к полудню, когда последний сорняк
полетел в кучу себе подобных, Максим смог разогнуться, и то лишь после
того, как спина его уперлась в деревянный сруб профессорской дачи. Он
выпрямился, и тут же черные мушки замелькали перед его глазами. Да,
последствия болезни еще давали о себе знать. Он оглянулся. Перед ним
было окно, занавешенное изнутри шторами. Максиму почему-то вспомнилась
та ночь, когда прогремел роковой выстрел. Тогда свет из единственного
освещенного окна профессорской дачи падал на цветочную клумбу. Значит,
освещено было именно это окно. А сразу за окном, как отчетливо помнил
Чудаков, располагался письменный стол профессора -- тот самый, за
которым его настигла смерть. Стол наверняка и сейчас там, но опущенные
шторы мешали любопытному взору Максима проникнуть внутрь кабинета.
Какое-то смутное чувство стало подниматься из глубин его души наружу,
рождая пока еще неоформившиеся, совершенно фантастические мысли. Из
страстного цветовода он моментально снова превратился в сыщика. Ему
вдруг вспомнились слова-напутствие следователя Щеглова, еще там, в
больнице, предлагавшего Чудакову найти причины загадочной смерти
профессора. Испуг, остановка здорового сердца, потрясение... Да, здесь
следовало поломать голову. Максим неожиданно ощутил небывалый
энтузиазм, прилив сил и неожиданную уверенность в успехе своих поисков.
Ведь всего лишь в двух шагах, за зашторенным окном, находится то
страшное место -- место совершения преступления. Или некие флюиды,
витающие в воздухе, действуют на него здесь, где, может быть, стоял?..
Стоп! В его мозгу как будто что-то перевернулось. Сдерживая яростное
сердцебиение, он попытался рассуждать спокойно.
Остановиться может любое сердце, даже самое здоровое, но для
остановки здорового сердца нужен внешний фактор. Медицинская экспертиза
установила, что ни химическому, ни механическому воздействию сердце
Красницкого не подвергалось. Никаких болезней, которые могли привести к
внезапному летальному исходу, он тоже не имел. Значит, остается одно:
стрессовая ситуация, потрясение, внезапный ужас -- и все это привнесено
извне. Откуда именно?
Смерть, по всей видимости, настигла профессора в ночь с двадцать
