зловонные газы нью-йоркской клоаки. Слава! Слава! Я восхожу. Из сумрака ночи
встает старый Бруклинский мост, дряхлая греза, дрожащая в рубище пены и лунном
тумане. Шипение и гул пробирают до колик в желудке. Слепящий блеск хризопаза,
смешливый отсвет лигроина. Ночь холодна, и мужчины шагают в ногу. Ночь холодна,
но королева -- нагая, на ней одна портупея. Королева танцует на остывающих
угольях электрического стула. Клио, любимица евреев, танцует на кончиках
напедикюренных пальцев; ее глаза рвутся из орбит, в ушных раковинах застыла
кровь. За небольшую плату она танцует холодную ночь напролет. Эту неделю она
будет танцевать каждую ночь напролет -- во здравие платиновых мостов. О мужчины,
с молоком матери впитавшие преклонение перед звучностью "vimmque сапо"*,
совершенством двенадцатеричной системы счисления и комфортом салонов "Восточной
Прибрежной Авиалинии", не отверзайте восхищенных очей от королевы Таммани-Холла!
Вот она перед вами -- босая, с чревом, разбухшим от газов клоаки, с нежно
вздымающимся в мерном гомеровском ритме пупком. Королева Клио, чище чистейшего
асфальта, светлее светлейшего электросвета, Клио, королева и любимица богов,
пляшет на асбестовом сиденье электрического стула. Утром она отплывет в
Сингапур, Мозамбик, Рангун. Ее барка стоит наготове в сточной канаве. Ее
невольники кишат вшами. В глубочайшем чреве ночи танцует она песнь избавления.
Все вместе, рядком мы спускаемся в туалет, дабы вос-
___________
* Букв. "Мужа пою..." (лат.) -- вошедшая в широкий речевой оборот фраза из
"Энеиды" Вергилия.
651
прянуть к горним высотам. Спускаемся в туалет, светлый, сухой, чистый и
сентиментальный, как церковный двор.
А теперь, пока занавес опущен, вообразите, что перед вами -- безоблачный день и
ветер доносит с залива запах моллюсков. Вы фланируете по побережью Атлантики в
бетонном костюме и носках с золотой пяткой, и в ваши уши настойчиво рвется
шипение поджаривающегося чоп-свэя*. Большая Белая Дорога сияет искорками реклам.
Работают станции моментального комфорта. Вы пытаетесь сесть, не нанеся
непоправимого ущерба бетонной складке ваших брюк. Сидите на чистейшем асфальте,
и павлины щекочут вам горло. Канавы вдоль тротуаров доверху полны шампанским.
Единственный запах -- запах моллюсков, доносящийся с залива. Стоит безоблачный
день, и все долдонят наперебой. Если такой звуковой фон для вас недостаточен, не
стесняйтесь: вставьте себе в зад еще одно радио. На ходу настраиваетесь на
Манилу или Гонолулу. Можете положить в ваш стакан с оранжадом еще кусочек льда,
а можете разом удалить себе обе почки -- что предпочтете. Если у вас сжатие
челюстей, тоже не беда: введите себе . через задний проход в организм трубку и
вообразите, будто едите. К вашим услугам все на свете: только попросите.
Разумеется, при условии, что стоит безоблачный день и ветер доносит с залива
запах моллюсков. Отчего так? Да оттого, что Америка -- могущественнейшая из
стран, созданных Господом Богом, и если вам она не по вкусу, -- убирайтесь
подобру-поздорову откуда пришли. Нет на свете вещи, которые Америка для вас бы
не сделала; только заявите об этом, как подобает мужчине. Вплоть до того, что,
сидя на электрическом стуле в момент, когда палач включает ток, вы можете
преспокойно читать газетное сообщение о собственной казни; или, если хотите, в
ожидании того же момента можете любоваться на собственное фото в газете. Фото
человека, сидящего на электрическом стуле.
Непрерывное представление с утра до ночи. Самое фривольное, самое целомудренное
шоу на земле. Столь фривольное, столь целомудренное, что погружает в отчаяние и
одиночество.
Возвращаюсь назад через Бруклинский мост и сажусь в сугроб напротив дома, где я
родился. Меня охватывает неизбывное, душераздирающее одиночество. Нет, я еще не
вижу себя за стойкой бара "У Фредди" на рю Пигаль. Не вижу английской шлюхи с
выбитыми передними зубами. Вижу одну снежную круговерть и в самом центре ее --
___________
* Национальное китайское мясное блюдо, популярное в США.
652
маленький домишко, где я родился. Где мечтал стать музыкантом.
Сидя перед домом, где я появился на свет, остро ощущаю собственную, ни с чем не
сравнимую уникальность. Мое место -- место в оркестре, для которого никогда не
создавалось симфоний. Все у меня -- не в том ключе, не исключая и "Парсифаля".
Ну, что касается "Парсифаля", это в общем ерунда, эпизод, однако есть в нем
нечто знаменательное. Связующее воедино Америку, мою любовь к музыке, мое
абсурдное одиночество...
Стою как-то на галерке в театре "Метрополитэн". Билетов не было, и отыскать себе
место я смог только в проходе где-то на уровне третьего ряда. Виден был лишь
малюсенький кусочек сцены, да и то если вовсю вытянуть шею. Зато музыку можно
было слушать вдосталь -- музыку вагнеровского "Парсифаля", с которым я к тому
времени успел слегка познакомиться по пластинкам. Целые части его невыразимо
скучны -- скучнее, чем что-либо написанное в оперном жанре. Но встречаются в
этой опере и поистине божественные места; и вот в ходе одного-то из таких
божественных мест, когда я стоял, стиснутый со всех сторон, как сардина в банке,
со мной приключилось непредвиденное: у меня возникла эрекция. Должно быть,
женщину, к которой в силу описанных обстоятельств меня крепко прижало, тоже
вдохновила неземная музыка Святого Грааля. Мы оба, притиснутые друг к другу, как
сардины в банке, исходили пламенем желания. В антракте она вышла в фойе -- судя
по всему, хотела размять косточки. Я остался, где стоял, гадая, вернется ли она
на прежнее место. С первыми тактами увертюры она показалась в дверях. И заняла
прежнюю позицию с такой изумительной точностью, будто мы сто лет как женаты. Все
последнее действие мы испытывали неизъяснимое блаженство. Ощущение прекрасное и
возвышенное одновременно -- пожалуй, более близкое к Боккаччо, нежели к Данте,
но все равно возвышенное и прекрасное.
Сидя в сугробе напротив дома, где появился на свет, без труда воскрешаю в памяти
этот случай. Отчего он так глубоко запал мне в голову? Не знаю; оттого, быть
может, что есть в нем что-то и от фарса, и от пропасти, и от душераздирающего
одиночества; от снега, от отсутствия красок, от недостатка музыки. С
экстатических высот всегда быстро скатываешься. Начинаешь с божественного, а
кончаешь темным переулком, из которого за милую душу улепетываешь.
Нарезаешь, например, железо в лавчонке Билла Вудроффа по субботам после обеда.
Всего за полдоллара убиваешь на это нудное занятие полдня. Ничего себе рабо-
653
тенка! Потом все мы заходим к нему, рассаживаемся кто куда, поддаем. Когда
смеркается, Билл Вудрофф достает бинокль и мы, все по очереди, глазеем на
женщину, живущую через двор: она имеет обыкновение раздеваться, не опуская
занавесок. Эта затея с биноклем всякий раз выводит из себя жену Билла. Желая с
ним поквитаться, она выходит в комнату в пеньюаре, в котором зияют огромные
дыры. Вообще-то его жена была фригидна, но для нее, этакой сучки, было в кайф
подойти к кому-нибудь из друзей мужа и заявить: "Потрогай-ка меня здесь; ну как,
нравится?.." Билл Вудрофф, похоже, никак не реагировал. "Давай, давай, --
бывало, скажет он, -- пощупай ее, отведи душу. Она же все равно что льдышка". И
вот таким манером обойдет она всех присутствующих и каждый не преминет
приложиться к ее деликатному месту. Занятная парочка были эти двое. Порой могло
показаться, что они глубоко привязаны друг к другу. И в то же время она
постоянно ранила его, не позволяя к себе прикоснуться. "Мы с ней трахаемся не
чаще раза в месяц, -- рассказывал он друзьям, -- и то если повезет!" Как-то
сказал это прямо ей в лицо, не удержался. На нее, впрочем, это не особенно
действовало. От таких вещей она умела смешочком отделываться, как от пустяковых
несуразиц.
Будь она просто фригидна, это бы еще куда ни шло. Но она была еще чертовски
жадна. Всегда доставала его по части денег. Постоянно проедала ему плешь по
поводу каких-то вещей, которых они не могли себе позволить. Это порядком
действовало ему на нервы, что нетрудно понять, поскольку он и сам был порядочный
скупердяй. Как бы то ни было, однажды ему пришла на ум прекрасная мысль. "Итак,
значит, денег тебе подавай? -- спрашивает. -- Ладно, выдам тебе, пожалуй, малую
толику; но не раньше, чем сам получу удовольствие". Ему, бедняге, никогда не
приходило в голову, что можно ведь и другую женщину поискать -- притом такую,
для которой трах сам по себе будет в радость.
Ну, сказано -- сделано; и интересно, что всякий раз, как он совал ей в лапу
какую-нибудь мелочь, она проявляла ни дать ни взять кроличью сноровку. Он просто
диву давался. Никогда не подозревал, что это в ней заложено. И так, мало-помалу,
начал прирабатывать, чтобы всегда иметь под рукой маленькую заначку, с помощью
которой мог бы разохотить свою благоверную как настоящую нимфоманку. (Ни разу,
этакий увалень, не додумался, что может вложить свои денежки в другую девчонку.
Ни разу!)
Тем временем друзья и соседи Билла Вудроффа начали понемногу открывать для себя,
что его жена -- вовсе не
654
такая льдышка, какой казалась. Похоже, она по очереди переспала со всеми в
округе. А почему не могла подарить того же собственному законному супругу за
спасибо -- никто понять не мог. Создавалось впечатление, что так она берет
реванш. Так уж пошло-поехало с самого начала. И то обстоятельство, фригидна она
или нет, не имело ровно никакого значения. Во всяком случае, когда наступала его
очередь, тут уж она наверняка оказывалась фригидна. Не надоумь его кто-то из
знакомых, она бы заставила его до гробовой доски платить за каждый трах.
Ну, он был крутой мужик, Билл Вудрофф. Спору нет, самый прижимистый ублюдок,
какой когда-либо рождался на свет, но при надобности умел действовать круто.
Прознав о том, что происходит, он и слова не проронил. Сделал вид, будто все в
полном порядке. А однажды вечером, когда дело зашло слишком далеко, принялся
терпеливо дожидаться, пока она вернется домой -- случай необычный, ведь ему
приходилось вставать спозаранку, а она заявлялась с первыми петухами. Так вот,
дождался он своей благоверной и, когда она влетела со своим чириканьем,
чуть-чуть на взводе и неприступная, как обычно, оборвал ее отрывистым: "Где ты
была?" В ответ она понесла свое обычное ля-ля. "Вот что, -- говорит. -- Давай-ка
раздевайся и в постель". Чего-чего, а этого у нее на уме не было. И по-своему,
всякими экивоками, она дала ему понять, что не в настроении. "Ах, у тебя нет
настроения, -- протянул он. И добавил: -- Что ж, тем лучше, потому что я
собираюсь маленько тебя разогреть". Сгребает ее в охапку, привязывает к раме
кровати и затем отправляется за бритвенным ремнем. По пути в ванную прихватывает
на кухне баночку с горчицей. Взяв ремень, возвращается в спальню и тут задает ей
по первое число. А потом втирает горчицу прямо в кровоточащие рубцы. "Надеюсь,
на сегодня это тебя согреет, -- добавляет он. И с этими словами заставляет ее,
изогнувшись в три погибели, раздвинуть ноги. -- Ну, -- заключает он, не
торопясь, -- теперь пора расплатиться с тобой как обычно". Вынимает из кармана
кредитку, сминает ее в комок и засовывает ей в это самое место... Так-то вышел
из положения Билл Вудрофф -- по зрелом размышлении, не худшим образом, учитывая,
что немало времени пришлось ему проносить на лбу рога, которые наставила ему его
жена Ядвига.
А для чего я все это рассказываю? Для того лишь, чтобы продемонстрировать то, о
чем еще не было речи. А именно: ВЕЛИКИЙ ХУДОЖНИК -- ТОТ, КТО УКРОЩАЕТ РОМАНТИКА
В СЕБЕ САМОМ.
655
Не забыть внести это в картотеку на букву Р (см. Родственники и т.д.).
А родственники-то тут при чем? спросите вы.
Пожалуй, не при чем. Разве что... Когда подходило время кому-нибудь из нас
навещать тетушку Милию в психушке, мать всегда заготавливала небольшой узелок с
гостинцами, аккуратно обертывая салфеткой бутылочку и приговаривая: "Мили всегда
любила глотнуть капельку кюммеля". А когда наступала очередь матери совершать
этот невеселый вояж, спрашивала: "Ну как, Мили, понравился тебе кюммель?"
