Тетушка Мили недоумевающе качала головой: она в глаза, мол, не видела никакого
кюммеля. "Ну, я всегда считала ее чокнутой, ведь я же посылала ей кюммель", --
удовлетворенно заключала мать. Интересно, какой смысл имело вливать по каплям в
горло тетушки Мили ликер, если бедняжка была настолько не в себе, что ей впору
было глотать собственные экскременты?
Когда день бывал солнечный и мой приятель Стенли получал от своего
дяди-гробовщика задание доставить на кладбище труп мертворожденного ребенка, мы
садились на паром до Стейтен-Айленда и, едва в поле зрения попадала Статуя
Свободы, -- раз его за борт! А в пасмурные дни просто заезжали в другую часть
города и спускали в канализацию. Для шнырявших в клоаке крыс такие дни. сулили
целые пиршества. Пиршества хвостатых обитателей преддверия к подлунному миру. В
те дни, помнится, за транспортировку одного мертворожденного давали по десять
долларов; покончив с работой и подбив бабки, мы всегда оставались настолько в
плюсе, что могли позволить себе роскошь запасти пару бутылок пива на утро. Ибо
кто не знает, что от Katzenjammer* нет лучшего средства, нежели стаканчик
вчерашнего пива?
Рассказываю о вещах, которые вначале приносили мне облегчение. Вначале; ибо мы
пребываем на заре мироздания, в саду, отгороженном от всего окружающего. Небо
расчерчено на квадраты, как песчаные дюны; к тому же над нами довлеет не одна
небесная твердь, а неисчислимое множество; поверхностный слой любой планеты
впечатан в роговицу глаза -- вполне человеческого, только не мигающего, не
моргающего. Вы намерены написать прекрасную книгу и в ней отразить все, что
когда-либо причиняло вам боль или радость. Эта книга, когда она будет написана,
получит название "Введение в бессознательное". Вы переплетете ее в белую кожу, а
название выгравирует не золотыми буквами на обложке. Эта книга явится историей
ва-
______________
* Похмелье (нем.).
656
шей жизни без умолчаний и корректив. Всем безумно захочется прочесть ее: ведь в
ней будет полная правда и ничего, кроме правды. От этой истории вы будете
смеяться во сне, она может побудить вас разразиться слезами в бальном зале и
вдруг осознать, что никто из находящихся вокруг вас не знает, какой вы гений.
Как бы они все расхохотались и зарыдали, будь у них возможность прочесть то, что
вами еще не написано: ведь каждое слово в ней исчерпывающе правдиво, а никто,
кроме вас, еще не осмелился высказать эту исчерпывающую правду; и эта правдивая
книга, заключенная в вашей черепной коробке, заставит людей смеяться и рыдать
так, как им никогда еще не доводилось.
Вначале это приносит облегчение: мысль о правдивой книге, которой никто еще не
прочел, книге, которую вы носите с собой в голове, книге, переплетенной в белую
кожу с тисненным золотом названием. В этой книге много несказанно дорогих вам
стихов. Из нее некогда выросли Библия, Коран, все священные книги Востока. Все
написанные на заре мироздания.
А теперь -- чуть подробнее о их содержательной стороне, о творческой истории
моей книги, генезис которой я собираюсь изложить...
Открыв ее, вы сразу же заметите, что иллюстрации к ней носят несколько
питуитарный характер. Обнаружите, что автор целиком пренебрег оптической
иллюзией в пользу постшишковидной перспективы. На фронтисписе -- скорее всего
автопортрет автора (дадим ему имя Праксус): он стоит в колготках на границе
срединного участка мозга. Он всегда носит очки с толстыми полукруглыми стеклами.
В обычной жизни автор страдает нормальным зрением, но на фронтисписе он
сознательно близорук: ведь его задача -- уловить непосредственное течение плазмы
сновидения. С помощью приемов сновидческой техники он последовательно отрешается
от многих геологических пластов своего сознания, дабы встретиться один на один с
собственным потаенным я -- нестратифицированной субстанцией полужидкого
свойства. Лишь аморфная сторона его натуры обладает значимостью. Отрешаясь от
видимого я, он проникает в глубины, лежащие по ту сторону его шизофренических
моделей поведения. С наслаждением погружаясь все глубже и глубже в амниотическую
жидкость, сливаясь воедино со своим пра-я.
Но что означает, спросите вы, эта птица в его левой руке?
Вкратце вот что: это птица чисто метафизического свойства -- дронт из породы
живших в четвертичный пе-
657
риод, анатомия которого включает узкое позвоночное отверстие, сквозь которое
просачиваются его наставления и проповеди о природе всего на свете. Как
физическая особь он давно исчез; как нечто идеальное -- сохраняет свою
вещественность, но лишь находясь в состоянии равновесия. Немцы обессмертили его
в таком предмете материальной культуры, как часы с кукушкой; в Сиаме его
изображение встречается на монетах, относящихся к двадцать третьей династии.
Крылья у него, как вы можете заметить, почти атрофировались: это потому, что в
состоянии мнимого оцепенения, обусловленного сном, ему нет'необходимости летать;
он нуждается в другом -- в способности вообразить, что летает. Боковые стенки
клюва отчасти утратили свою симметричность -- дело в том, что изначальные
шаровые опоры он утратил, пролетая над пустыней Гоби. Птица безусловно
целомудренная и на редкость чистоплотная. Каждый раз, готовясь претерпеть
метаморфозу, она откладывает яйцо в крапинку величиной с орех. В состоянии
голода питается абсолютными истинами, но никогда -- падалью. Принадлежит к
разряду перелетных и, невзирая на свой рудиментарный летательный аппарат, без
устали покрывает огромные мысленные пространства.
Прояснив эти детали, мы можем перейти к другому. Например, к странному предмету,
болтающемуся у автора на левом локте. Со всем уважением вынужден констатировать,
что это объяснить несколько сложнее, поскольку речь идет об образе большой
имплицитной красоты, гнездящемся в тканях затылочного участка мозга. Во-первых,
хоть этот предмет и соседствует с локтем, внимательно вглядевшись, вы заметите,
что он никоим образом с локтя не свешивается. Предмет асимптотально лежит на
сгибе кисти и предплечья -- иными словами, воплощает скорее символ, нежели
точную идейную концепцию. Числа на его нижней чаше соответствуют неким
руническим инструментам, положенным в основу такого полезного прибора, как
метроним. Эти числа представляют собой базис любой музыкальной композиции,
подобно неощутимым факторам в математике. Они призваны вернуть ум к исконным
органическим модальностям, дабы в форме и структуре неуклонно присутствовала
элегантная логическая последовательность.
Остановившись на этом, позвольте мне добавить, что конической формы предмет на
заднем плане с необходимостью допускает лишь один вариант интерпретации: лень.
Не натуральную, обычную лень, каковая всесторонне рассмотрена в учении Полена,
но некое подобие спазматической флегмы, инициируемой свинцовыми парами наслаж-
658
дения. Едва ли есть необходимость конкретизировать, что нимб, сияющий над этим
коническим предметом, -- отнюдь не метательный диск (и даже не спасательный
крут), но явление чисто эпистемологического характера -- иными словами, фантазм,
нашедший себе прибежище на меланхолических кольцах Сатурна.
А теперь, дорогой читатель, я вижу, вам не терпится задать мне вопрос прежде,
чем я уберу этот портрет с глаз долой, сложив его в свою картотеку на букву П
(см. Петуния и т.д.). Быть может, перед тем как мы отправимся бросить последний
взгляд на лицо нашего дорогого покойника, кто-нибудь захочет приобщить нас к
своему свидетельству? Что? Кто-то что-то сказал или это скрипит чей-то башмак?
А, меня спрашивают, не гомункулус ли -- эта легкая тень, маячащая на линии
горизонта. Итак, брат Итон, вас интересует, является ли эта легкая тень на линии
горизонта гомункулусом?
Братец Итон не знает, что ответить. Наконец выдавливает из себя: может, да, а
может, и нет.
Итак, вы правы и неправы, брат Итон. Неправы, ибо закон залога не допускает
того, что называется "уйти в воду"; неправы, ибо уравнение отмечено звездочкой,
а фигурирующая в нем стрелка ясно направлена в сторону бесконечности; однако вы
и правы, ибо все неверное так или иначе связано с неопределенностью, а для того,
чтобы раз и навсегда рассчитаться с мертвой материей, решительно недостаточно
клизмы. Брат Итон, то, что вы видите на линии горизонта, -- не гомункулус и не
дамская шляпка с булавкой. Это тень Праксуса. По мере того, как прибывает
Праксус, она в геометрической прогрессии уменьшается. Возвышаясь над третьим
лунным сектором, Праксус все более и более активно сбрасывает с себя земной
образ. Мало-помалу он освобождается от зеркала субстанциальности. Когда
развеется последняя иллюзия, Праксус перестанет отбрасывать тень. Он застынет на
сорок девятой параллели ненаписанной эклоги и дотла сгорит в холодном огне.
Тогда все уравняется одно с другим, и не останется места паранойе. Тело сбросит
свой кожный покров, и части человеческого организма гордо воспарят в свете дня.
А если они перессорятся между собой, -- в этом случае вам придется перестроить
их соответственно их астрологической иерархии. Над потрохами брезжит рассвет.
Скоро отпадет потребность и в логике, и в печеночной мистике. Грядут новое небо
и новая земля. Человеку дается отпущение грехов. Внести в картотеку на букву О
(см. Обес-смысливание и т.д.).
659
МЕГАЛОМАНИЯ
Представь себе, что у тебя нет ничего кроме твоего жребия. И сидишь ты у входа в
материнское лоно, то ли торжествуя над временем, то ли ожидая, что оно
восторжествует над тобою. Сидишь, вознося молитву о том, что тебе абсолютно
чуждо. И пребудет чуждо. Навсегда.
Всего красивее город, когда он объят горячкой сладостной смерти. Так долго
бросавший вызов природе гулом своих электростанций, зловещим рокотом холодильных
установок, беззвучностью пробковых стен небоскребов, в отчаянии громоздит он все
новые стены, растворяясь в бездушном сиянии покрытых лаком ногтей, тревожа
небесную гладь дикарской пестротой плюмажей. В его замогильных глубинах
зацветают бессмертники, присланные по телеграфу. В сейфах подвалов, прорытых на
дне речном, спят золотые слитки. Вихри бескрайних пустынь, отливающих мертвым
слюдяным блеском, разносят пронзительный визг телефонов.
Когда спускается вечер и смерть играет костлявыми пальцами по позвоночным
хрящам, толпы снующих, бегущих, толкающихся горожан становятся гуще. Грудь к
груди, локоть к локтю, сардину к сардине сгоняет их в стадо неистребимое
одиночество. Когда спускается вечер и бесконечные толпы орошает'сухой дождь
электричества, весь вздыбленный город, привстав на задние лапы, сокрушает врата.
В лихорадочной спешке обезличенный горожанин распадается на фрагменты;
оказавшись один на один с собственным я, он бессильно барахтается в луже своего
одиночества.
В этом копошащемся сумбуре чем дольше, тем явственнее различаешь контур одного
имени. Печать одного присутствия. Пусть пожимают плечами, пусть делают вид, что
оно забыто -- печать этого имени в смятенном сознании человеческом столь же
глубока, сколь велико расстояние от земли до самой далекой звезды. Рождая
неизбывное одиночество, не ведая границ во времени и пространстве, имя это,
делаясь все необъятнее, в конце концов вырастает до того, чем оно всегда было и
всегда пребудет:
Богом. Бог молчаливо присутствует в бессмысленной сутолоке людского стада, в его
судорожной гонке, в его паническом бегстве. Бог, возгорающийся как звезда на
горизонте человеческого сознания: бог бизонов, бог оленей, бог двуногих... Одним
словом, Бог.
660
Нигде так не значим Бог, как в толпе не ведающих о Нем. Нигде не значим Он так,
как в суматохе раннего вечера, когда взбудораженный щекочущей лаской смерти
позвоночник диктует мириадам нервных клеток песнь любви, а ей из каждого
магазина на Бродвее вторит радио с его микрофонами, рупорами, динамиками,
проводниками. Нигде не чувствуешь одиночества острее, нежели в густой, живущей
своими заботами толпе, где бесприютного горожанина со всех сторон обступают
творения его не знающих отдыха рук, а утративший путеводную нить искатель
