отнюдь не пустяк. Каждый раз, расставаясь с нею, я уносил с собой ощущение
хорошо проведенного дня. Я сожалел о том, что не могу жить так же легко, так же
инcтинктивнo^ так же естественно. Иногда я грезил о том, что родился женщиной --
женщиной, похожей на нее, не обладающей ничем, кроме неотразимо притягательного
влагалища. Как было бы прекрасно, стань оно органом, предназначенным для
каждодневной работы, а мозг -- инструментом чистого наслаждения! Откройся
возможность влюбиться в счастье! Свести к минимуму собственную утилитарность!
Развить в себе совесть, столь же чувствительную, как крокодилова кожа! А уж
когда состаришься и утратишь былую привлекательность --- тогда, на худой конец,
оплачивать трах наличными. Или купить кобеля и обучить его всему необходимому. И
умереть в назначенный час, уйти из мира нагим и одиноким, без чувства вины, без
сожаления, без тщетной укоризны...
Вот какие грезы рождались в моем воображении после дней, проведенных с Нис на
лоне природы.
А каким удовольствием было разжиться кругленькой суммой, чтобы затем, в момент
прощания, передать ее в руки Нис! Сопровождать ее в поездках -- скажем, в Оранж
или в Авиньон. По-бродяжьи выкинуть на ветер месяц-другой, купаясь в теплых
волнах ее сладострастной лени. Стараться услужить ей во всем, в чем только
можно, и при этом ощущать на себе биотоки испытываемого ею наслаждения.
По ночам, лишенный ее общества (в это время суток она принадлежала клиентам), я
одиноко бродил по улицам, проводя часы в затерявшихся в переулках небольших
барах или маленьких подвальных кафе, где другие девушки трудолюбиво и уныло
ткали однообразную пряжу той же профессии. Случалось, от нечего делать я
останавливал свой выбор то на одной, то на другой из них, хотя к каждому из
подобных общений для меня неуловимо примешивался привкус пепла.
343
Возвращаясь домой, я нередко заставал Колетт еще на ногах; она бесцельно
слонялась по квартире в нелепом кимоно, купленном Карлом по случаю где-то на
ярмарке. Нам все не удавалось наскрести денег ей на пижаму. Чаще всего она
занималась тем, что сама называла "перехватить кусочек". Колетт, бедняжка,
стойко не ложилась спать, дожидаясь, пока Карл вернется с работы. Случалось,
присев на кухне, и я перехватывал с ней за компанию. Мы вступали в беседу, если
только можно так определить то, что между нами происходило. От Колетт тщетно
было надеяться услышать что-либо внятное. У нее не бывало ни озарений, ни грез,
ни желаний. Ее, наделенную чисто коровьей безмятежностью, безгласной покорностью
рабыни и шармом хлопающей глазами куклы, в корне неверно было обвинять в
тупости: она была просто-напросто дебильна. Вот Нис -- ту было бы черной
несправедливостью назвать тупой. Ленивой -- пожалуйста, сколько душе угодно;
ленивой, как смертный грех. Но все, о чем говорила Нис, оказывалось по-своему
интересным -- дар, который лично я оцениваю гораздо выше, нежели умение
рассуждать умно и со знанием дела. Ведь именно благодаря такому дару привносится
в жизнь нечто новое, в то время как его противоположность, интеллигентная,
рафинированная речь, формализуя и обессмысливая все на свете, сводит к нулю
реальное разнообразие бытия. У Колетт же, как я говорил, мозги были куриные.
Беря ее за то или иное место, вы ощущали под пальцами сгусток холодной,
колышащейся, неодушевленной плоти. Когда она наливала кофе, могли доставить себе
удовольствие провести по ее ягодицам, но с таким же успехом можно было ласкать
дверную ручку. Сама ее стыдливость обнаруживала скорее животное, нежели
человеческое происхождение. Заслоняя руками треугольник своего лона, она не
делала ни малейшей попытки прикрыть грудь. Пряча от наших взглядов влагалище,
она скрывала от нас нечто безобразное, срамное, а вовсе не источник тайной мощи.
Зайдя ненароком в ванную и застав меня над унитазом, она способна была
остановиться в дверях и завести со мной разговор как ни в чем не бывало. Вид
отливающего мужика, приходится заметить, ни в малой мере не возбуждал ее;
пожалуй, чтобы Колетт возбудилась, следовало, оседлав ее, пустить горячую струю
в единственное место, назначение которого она интуитивно постигла.
Однажды, вернувшись глубоко за полночь, я обнаружил, что забыл ключ. Громко
постучал в дверь, но безрезультатно Подумал: опять она пустилась в свои целомуд-
344
ренно-бессмысленные блуждания по улицам.. Мне оставалось ничего другого, как не
спеша двинуться в направлении Монмартра в надежде перехватить Карла на пути
домой. Столкнувшись с ним на полдороге к Плас Клиши, я информировал его, что
наша птичка, судя по всему, вылетела из гнезда. Войдя в квартиру, мы нашли
верхний свет зажженным; однако Колетт, в отличие от ее пожитков, ни в одной из
комнат не было. Похоже, девушка просто вышла прогуляться. Как раз в то утро Карл
вслух размечтался о том, как женится на ней, едва она достигнет совершеннолетия.
Я не мог отказать себе в удовольствии авансом высмеять их супружескую идиллию,
разыграв в лицах, как она высовывает свою физиономию из окна спальни, он -- из
кухонного окна, на радость соседям обмениваясь любезностями: "Bonjour, Madame
Oursel, comment ca va се matin?"*
Карл впал в уныние. Он не сомневался, что днем к нам заявилась полиция и увела
Колетт с собой. -- Ну, теперь уж они заявятся за мной, -- мрачно проронил он. --
Это конец.
В знак такого развития событий мы решили прошвырнуться по окрестностям. Было
начало четвертого. Плас Клиши совсем опустела, если не считать нескольких баров,
работавших круглосуточно. Шлюха с деревянной ногой несла вахту на своем обычном
месте по соседству с Гомон Палас: собственная постоянная клиентура не давала ей
соскучиться без дела. Неподалеку от Плас Пигаль, бок о бок с такими же
любителями ночного уюта, мы сели перекусить. Наведались в маленький дансинг, где
работала наша подружка-гардеробщица, но он как раз закрывался. Затем поднялись
вверх по улице к Сакр-Кер. У церковных врат задержались, вглядываясь в океан
разноцветных огней, озарявших город. В ночную пору Париж делается необъятным.
Искусственное освещение скрадывает острые очертания домов и неприбранность улиц.
Ночью, когда вы взираете на него с Монмартра, Париж раскрывает свою истинную
магию; он -- словно драгоценный камень, со дна хрустального кубка переливающийся
всеми гранями.
С наступлением рассвета, подавляя писательское воображение, пленительно
преображается и сам Монмартр. Его беловатые стены вспыхивают розоватым светом.
Чувственной свежестью, кажется, напоены гигантские буквы на рекламных щитах,
краснеющих и синеющих на фоне блед-
_____________
* С добрым утром, мадам Урсель, как вы себя чувствуете сегодня? (фр.).
345
ных фасадов домов. На обратном пути мы столкнулись с группкой юных монахинь,
гуськом шествовавших по улице со столь непорочным, столь благостным, столь
неприступным видом, что мы устыдились самих себя. А чуть позже дорогу нам
пересекло стадо коз, нестройно спускавшихся по пологому склону; за ними трусил
какой-то толстый недоумок, время от времени исторгавший жиденькие звуки из своей
дудочки. На до всем царило ощущение несбыточной умиротворенности, нездешнего
покоя; наступающее утро таило в себе утренний аромат четырнадцатого столетия.
В тот день мы провалялись в постели почти до вечера. Колетт, казалось, пропала
бесследно; не спешила наносить нам визит и полиция. Однако на следующее утро,
незадолго до полудня, раздался с трепетом ожидаемый стук в дверь. Я сидел за
пишущей машинкой у себя в комнате. Отворил Карл. Послышался голос Колетт, затем
какого-то мужчины. Потом к ним прибавился еще один женский. Я не отрывал глаз от
клавиатуры. Заносил на бумагу все, что лезло в голову, лишь бы произвести
впечатление всецелой погруженности в работу.
И вот на пороге с обескураженным и одновременно негодующим видом возник Карл. --
Слушай, она не оставляла где-нибудь у тебя свои часы? -- спросил он. -- Часы ее
найти не могут.
-- Не могут? Кто не может? -- переспросил я.
-- Ее мать... А кто мужчина, не знаю. Скорее всего, частный сыщик. Зайди на
минуту, я тебя представлю.
Мать Колетт оказалась поразительно интересной дамой средних лет с
безукоризненными манерами, лицо и фигура которой являли несомненные следы былой
красоты. Вид мужчины в строгом, неярких тонов костюме безошибочно
свидетельствовал о его причастности к юридическому сословию. Все говорили
понизив голос, будто в присутствии покойника.
Я моментально почувствовал, что мое появление не осталось без внимания.
-- Итак, вы тоже писатель? -- нарушил молчание мужчина.
Со всей мыслимой учтивостью я подтвердил справедливость его догадки.
-- Пишете на французском? -- продолжал он допрос. В ответ я скорбно посетовал
что, несмотря на то, что вот уже пять или шесть лет живу во Франции и неплохо
знаком с французской литературой, время от времени даже пытаюсь ее переводить,
давние пробелы в моем образовании, увы, не позволили мне освоить великолепный
346
язык, на котором говорят в этой стране, в той мере, какая необходима для
беспрепятственного творческого самовыражения.
Мне пришлось призвать на помощь все мое красноречие, дабы произнести в подобающе
корректном тоне эту льстиво-высокопарную тираду. Дальнейшее, однако, показало,
что моя изысканная обходительность не осталась втуне.
Все это время мать Колетт продолжала сосредоточенно изучать надписи на обложках
книг, в беспорядке наваленных на письменном столе Карла. Повинуясь безотчетному
импульсу, она вытащила из груды одну из них и протянула мужчине. Это был
последний том знаменитого романа Марселя Пруста. Когда мужчина, наконец, оторвал
глаза от переплета и вновь воззрился на Карла, в них появилось новое выражение:
некое подобие с трудом скрываемой зависти, чуть ли не подобострастия. Карл, тоже
порядком смутившись, сбивчиво заговорил о том, что в данный момент работает над
эссе о влиянии, оказанном на метафизику Пруста оккультными учениями -- ив
частности всерьез заинтересовавшей его доктриной Гермеса Трисмегиста.
-- Tiens, tiens*, -- снова заговорил мужчина, с многозначительным видом
приподнимая бровь и припечатывая нас обоих суровым взглядом, в котором, впрочем,
не прочитывалось безоговорочного осуждения. -- Не будете ли вы добры на
несколько минут оставить нас наедине с вашим другом? -- попросил он,
оборачиваясь в мою сторону.
-- Разумеется, -- ответил я и возвратился к себе, чтобы вновь погрузиться в хаос
спонтанного машинописного творчества.
У Карла, по моим расчетам, они пробыли еще добрых полчаса. К моменту, когда в
дверь моей комнаты вновь постучали, я успел вынуть из машинки восемь или десять
страниц сущей абракадабры, разобраться в которой вряд ли было под силу самому
отчаянному сюрреалисту. Я степенно распрощался с Колетт -- несчастной сироткой,
которую мы, взрослые дяди, вытащили из геенны огненной и ныне передаем в руки
обезумевших от горя родителей. Не преминул участливо осведомиться, удалось ли им
отыскать принадлежащие малютке часы. Увы нет, но наши визитеры не теряли
надежды, что нам это удастся. И что мы сохраним их на память об этом
происшествии.
Не успела закрыться за нашими непрошенными гостями дверь, как Карл ворвался ко
мне в комнату и заключил
_______________
* Ну, ну (фр.).
347
меня в объятия. -- Знаешь, Джо, я думаю, ты спас мне жизнь. А может, Пруст? Ну и
гримасу же скорчил этот ублюдок с постной мордой! Литература! Черт возьми, до
чего это по-французски! Даже у легавых здесь в крови почтение к писательскому
ремеслу. А то обстоятельство, что ты американец -- и знаменитый литератор, как я
тебя аттестовал, -- оно-то и решило все дело. Знаешь, что он мне понес, едва ты
вышел из комнаты? Что назначен официальным опекуном Колетт. Ей, кстати сказать,
на самом деле пятнадцать, но она уже не раз сбегала из дому. Как бы то ни было,
стоит ему обратиться в суд, продолжал нагнетать страсти этот подонок, и десять
лет отсидки мне обеспечены. В курсе ли я существующих в стране законов? Я
ответил, что в курсе. Похоже, его удивило, что я не делаю попытки себя
выгородить. Но еще больше удивило его то, что мы писатели. Знаешь, уважение к
