съестном, о секретах кухни, яствах и деликатесах, на гребне минутного
великодушия наобещал Элиане с три короба -- разумеется, и в мыслях не держа, что
когда-нибудь его призовут к исполнению обещанного. Надо сказать, Элиана вообще
была поразительно доверчива; и причиной тому, не исключено, были все те же
родинки, служившие постоянным напоминанием о том, Что красота ее не столь уж
безупречна. Сознание того, что она стала объектом любви не вопреки, а благодаря
этим родинкам (а именно такое ощущение поддерживал в ней умело выстроивший свою
линию Карл), делало ее редкостно беззащитной. Как бы то ни было, сейчас она все
больше и больше излучала радостное тепло. Мы опрокинули еще по бокалу (она,
похоже, перебрала лишку), а потом, вглядываясь в сгущавшиеся за окном сумерки,
разом запели.
В таком настроении мы всегда пели немецкие песни. Включалась и Элиана, хотя она
и презирала немецкий. Теперь Карл вел себя совсем по-иному. Ни следа прежней
суетливости. Судя по всему, недавний трах доставил удовольствие обоим, на дне
его желудка спорили друг с другом три или четыре аперитива, его воодушевляло
здоровое чувство голода. Не говоря уже о том, что все ближе подступала ночь, а с
ней -- конец его супружеской вахты. Иными словами, все обстояло как нельзя
лучше.
Подвыпив и подобрев, Карл делался поистине неотразим. Он с увлечением расписывал
достоинства добытого час тому назад вина -- очень дорогого и купленного, как он
любил добавлять в подобных случаях, исключительно в мою честь. Превознося его
вкусовые качества, мой приятель с энтузиазмом воздавал должное салату. Салат, в
свою очередь, пробудил в нем еще большую жажду. Элиана попыталась было умерить
его пыл, но теперь уже во всем мире не сыскалось бы силы, способной стать на
пути кипучей жизнерадостности Карла. Он вновь вытащил наружу
372
сиську своей благоверной -- на этот раз она не противилась -- и, оросив ее
вином, жадно припал к ней губами. Затем, разумеется, пришел черед коронного
номера -- демонстрации родинки на ее левом бедре, по соседству с лобком. Видя,
какой оборот принимают дела, я уже готов был предположить, что голубки вот-вот
опять уединятся в спальне, но оказался неправ. С той же внезапностью водрузив
сиську в исходное положение, Карл придвинулся к столу со словами: -- J'ai faim,
j'ai faim, cherie*. -- По тону, по голосовой модуляции это признание ничем не
отличалось от его излюбленного: -- Ну, скорее, крошка, скорее, я весь истомился!
В ходе ужина, оказавшегося прекрасным, мы перешли к вещам странным и
неординарным. Карл, с пиететом относившийся к собственному гурманству, имел
обыкновение сдабривать прием пищи, особенно когда она была ему по вкусу,
каким-нибудь ни к чему не обязывающим разговором. Стремясь избежать всего сколь
бы то ни было серьезного (и, следовательно, грозившего внести диссонанс в
процесс его пищеварения), мой приятель любил, готовясь проглотить очередной
кусок или сделать очередной глоток вина, предварить его отрывистой, никак не
связанной с предыдущим обменом мнениями репликой. Так и на сей раз: само собой
разумеющимся тоном он заявил, что недавно познакомился с девушкой -- шлюхой или
нет, он не имеет ни малейшего понятия, да и какое это имеет значение? -- которую
намерен мне представить. И, не дав мне открыть рта для дальнейших расспросов,
добавил: -- Она как раз твоего типа.
-- Знаю я, какие тебе нравятся, -- продолжал он, явно намекая на Мару с Острова
святого Людовика. -- Так вот:
эта -- гораздо лучше, -- заключил он. -- Не волнуйся, я обо всем позабочусь...
Чаще всего, изрекая нечто в этом роде, он не имел в виду никого конкретно. Ему
просто-напросто импонировала мысль представить себе меня в обществе едва
родившейся в его воображении мифической красавицы. Иногда причиной бывало и
другое: дело в том, что Карл в принципе не одобрял тех, кто подходил под его
определение "моего типа". Стремясь уколоть меня побольнее, он широковещательно
заявлял, что женщинами моего типа кишмя-кишат все страны центральной Европы и
что счесть такую женщину красивой может втемяшиться в голову только американцу.
А уж если хотел пригвоздить меня к позорному столбу, то награждал их
саркастическими репликами
__________
* Есть хочу, есть хочу, милая (фр.).
373
вроде: -- Ну, этой никак не меньше тридцати пяти, это я могу тебе гарантировать.
-- Когда же, как в тот вечер, о котором идет речь, я делал вид, что искренне
верю его россказням, и забрасывал его вопросами, он отвечал уклончиво и
неопределенно. Конечно, время от времени поддаваясь на мои провокации и уснащая
свои небылицы столь убедительными подробностями, что в конечном счете, судя по
всему, сам начинал верить в собственные домыслы. В такие минуты на его лице
появлялось поистине демоническое выражение, а его способность изобретать со
сверхъестественной быстротой облекала в плоть бесспорной конкретики самые
невероятные вещи и происшествия. Стремясь не потерять таинственную нить, он все
чаще прикладывался к бутылке, опрокидывая стакан за стаканом, будто перед ним
стояло не вино, а слабое пенящееся пиво; и с каждым глотком по его лицу шире и
шире расползался горячечный румянец, отчетливее проступали вены на лбу, суше и
непривычнее казался голос, импульсивнее движения рук, и все более острыми и
пронизывающими, как у сомнамбулы, делались его глаза. Внезапно умолкая, Карл
устремлял на вас рассеянный, непонимающий взгляд, резким, драматическим жестом
доставал часы, а потом ровным, спокойным, не допускающим и тени сомнения тоном
говорил: -- Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и
такой-то улиц. На ней будет швейцарское платье в горошек, а под мышкой сумочка
из крокодиловой кожи. Хочешь на нее взглянуть -- поди проверь. -- Вымолвив это,
он небрежно переводил ход разговора в другое русло. Большего и не требовалось:
ведь он только что явил присутствующим неопровержимое свидетельство верности
своих слов! Разумеется, никому и в голову не приходило попытаться подвергнуть их
нелицеприятной проверке. -- Ясно, не хочешь рисковать, -- говорил в таких
случаях Карл. -- В душе ты ведь не сомневаешься, что она будет там стоять... --
И тем же нейтральным тоном, как если бы речь шла о чем-то вполне обыденном,
присовокуплял к своему прогнозу, добытому путем общения с потусторонними силами,
еще одну исчерпывающую в своей красочной выразительности деталь.
Надо отдать Карлу должное: когда дело касалось вещей, проверка которых не
предусматривала каких-либо чрезвычайных действий: вроде того, чтобы встать из-за
стола в разгаре дружеского застолья или как-то еще нарушить привычный ритм
вечерних развлечений, -- его прогнозы так часто сбывались, что окружающим
невольно казалось, что по их спинам стекает холодный пот, когда на моего друга,
что называется "накатывало". То, что начиналось
374
как досужая причуда или подобие циркового розыгрыша, нередко оборачивалось
страшной, леденящей кровь стороной. Если, скажем, случалось новолуние (я не раз
замечал, что эти озарения Карла были таинственно связаны с теми или иными фазами
луны), тогда во всей атмосфере вечера ощущалось нечто зловещее. Карл, например,
совершенно не выносил, когда на него внезапно падал лунный свет. -- Вот он, вот
он! -- истерически взвизгивал он, будто завидев привидение. И долго бормотал
потом: -- Это не к добру, не к добру, -- машинально потирая руки и расхаживая
взад-вперед по комнате с опущенной головой и полуоткрытым ртом, из которого, как
кусок красной фланели, безжизненно свешивался его язык.
К счастью, в тот вечер, о котором я рассказываю, луны не было, а если и была, ее
неверное сияние еще не проникло внутрь маленького дворика, куда выходили окна
тесного приюта Элианы. И единственным итогом возбужденного состояния Карла стало
то, что он в энный раз принялся во всех подробностях рассказывать о грехопадении
недалекого супруга своей избранницы. Эта комическая история, как мне довелось
узнать впоследствии, вполне соответствовала истине. Источником его злоключений
явились две таксы, на которых с вожделением поглядывал муж Элианы. Увидев, как
они непринужденно разгуливают по округе -- без поводка и вне поля зрения
хозяина, -- он, не довольствуясь сбытом фальшивых банкнот, составлявшим
постоянный источник его благосостояния, решил приманить их к себе, чтобы потом
-- разумеется, за определенную мзду -- возвратить законному владельцу. И вот в
одно прекрасное утро, услышав звонок в дверь и обнаружив за ней французского
полицейского, он просто онемел от неожиданности. Надо же: как раз в этот момент
он кормил своих собачек. Нет необходимости добавлять, что к этому времени он
успел так к ним привязаться, что напрочь забыл о награде, каковую первоначально
вознамерился получить. Что за жестокий удар судьбы, размышлял он: подвергнуться
аресту за то, что проявил доброту к животным... История эта воскресила в памяти
Карла множество других происшествий, свидетелем которых он был, деля крышу в
Будапеште с будущим мужем Элианы: глупых, нелепых, какие могли приключиться
только с недоумком, как именовал его мой приятель.
К концу ужина Карл преисполнился такого благодушия, что ему вздумалось чуточку
подремать.. Видя, что он захрапел, я распрощался с Элианой и откланялся. Никаких
определенных намерений у меня не было. Я не спеша прошел несколько кварталов до
площади Этуаль, затем маши-
375
нально свернул на Елисейские Поля в сторону Тюильри, рассчитывая где-нибудь по
пути выпить чашку кофе. Наевшись и выпив, я основательно подобрел и чувствовал
себя примиренным со всем миром. Праздничный блеск и гомон Елисейских Полей
странным образом контрастировали с тишиной безлюдного дворика, где у входа в
жилище Элианы притулилась детская коляска. Меня не только напоили и накормили до
отвала; в виде исключения я был хорошо одет и обут. Помню, в тот день мне до
блеска начистили башмаки.
Мне вдруг вспомнилось, как пять или шесть лет назад я впервые появился на
Елисейских Полях. Тогда, посидев в кинематографе и выйдя наружу в прекрасном
настроении, я решил прогуляться и опрокинуть стаканчик прежде, чем отправиться
на боковую. В маленьком баре на одной из окрестных улочек в одиночестве выпил
несколько коктейлей. С бокалом в руке вспомнил своего старого бруклинского друга
и подумал, как здорово было бы, окажись он в этот момент рядом со мной. Вступил
с ним в мысленный диалог и, продолжая его, сам не заметил, как оказался на
асфальте Елисейских Полей. Слегка охмелев и не на шутку расчувствовавшись, я
озадаченно озирался по сторонам, обнаружив, что нахожусь среди деревьев.
Развернувшись на сто восемьдесят градусов, двинулся к путеводным огням кафе. На
подходе к Мариньяну рядом со мной возникла попутчица -- статная, энергичная, с
манерами знатной дамы шлюха; тараторя без умолку, она тут же без особых
проволочек вцепилась мне в локоть. В то время я знал не больше десятка слов
по-французски и, дезориентированный мигающими бликами уличных огней,
подступавшими отовсюду деревьями, одурманенный весенними ароматами, ощущая
внутри приятное тепло от выпитого, оказался совершенно беспомощен. Я понял: мне
крышка. Понял: теперь уж меня обдерут как липку.
Я сделал неуклюжую попытку замедлить шаг, добиться с нею хоть какого-то
понимания. Помню: мы вдвоем стояли на тротуаре, а напротив нас сияла, искрилась,
переливалась нарядным людом открытая площадка "Кафе Мариньян". Помню: она встала
между мною и толпой и, не переставая что-то тараторить, расстегнула на мне
пальто и решительно взяла быка за рога, зазывно шевеля уголками губ. И тут
окончательно пали последние бастионы робкого сопротивления, какое я вознамерился
было оказать. Несколько минут спустя мы были с ней в комнате безымянного отеля,
где, не успел я и слова вымолвить, она сосредоточенно и со знанием дела приникла
ртом к моему, уже не сопро-
376
тивлявшемуся естеству, предварительно очистив мои карманы ото всего, кроме
случайной мелочи.
Перебирая в памяти детали этого происшествия и последовавшие за ним смехотворные
