Только благодаря тому, что несколько дней назад она подала о себе весть (а ведь
я уже утвердился в мысли, что утратил ее навсегда), я почувствовал себя в силах
рассказать обо всем этом. Правда, теперь, когда мне впервые открылись некоторые
обстоятельства этой истории, она выглядит намного сложнее.
Замечу в скобках, что вся моя жизнь, стоит лишь взглянуть на нее со
сколько-нибудь отдаленной дистанции, сводится к одному неустанному поиску той
единственной Мары, которая поглотила бы всех остальных, сообщив значимую
реальность их существованию.
Мара, находящаяся у истоков тех событий, о которых я собираюсь поведать, эта
Мара возникла не на Елисейских Полях и не на Острове святого Людовика. Эта Мара
звалась Элианой. Жена человека, отбывавшего тюремное заключение за сбыт
фальшивых ассигнаций, она состояла в связи с моим другом Карлом, поначалу
воспылавшим к ней нежнейшей страстью, а к тому дню, о котором идет речь,
настолько пресытившимся ею, что ему была ненавистна сама мысль о том, чтобы
нанести интимный визит своей подруге.
Элиана была молода, стройна, привлекательна; придирчивому критику впору было
отметить лишь легкий пушок, росший у нее над верхней губой, да невероятное
множество родинок, усеивавших ее кожу в самых разных местах. Первое время мой
приятель был склонен считать, что эти дефекты лишь составляют выгодный
контрапункт ее красоте; однако по мере того, как Карл начинал тяготиться
367
Элианой, их наличие стало делаться для него источником раздражения, зачастую
оказываясь предлогом для язвительного подтрунивания, порой заставлявшего ее
болезненно кривить брови. Впрочем, как ни странно, в слезах Элиана казалась
прекраснее, чем когда-либо. В ее лице, когда оно было омыто слезами, проступала
уверенная зрелая женственность, какую трудно было заподозрить в субтильном
создании неопределенного пола, некогда воспламенившем воображение Карла.
Муж Элианы и Карл были давними друзьями. Познакомились они в Будапеште, где
первый сначала спас Карла от голодного прозябания, а затем снабдил деньгами для
переезда в Париж. Однако признательность, которую испытывал к нему Карл, тотчас
сменилась насмешливостью и презрением, стоило последнему убедиться в его
глупости и эмоциональной глухоте. Спустя десять лет они случайно столкнулись на
одной из парижских улиц. Последовало приглашение к обеду. Карл, разумеется, и не
помыслил бы ответить на него согласием, не помахай его давнишний знакомец в
воздухе фотографией своей молодой жены. Карл тут же воспылал. По его словам,
запечатленная на портрете женщина напомнила ему девушку по имени Марсьенн --
героиню рассказа, над которым Карл в то время работал.
Мне хорошо' запомнилось, что по мере того, как становились дольше и
продолжительнее тайные свидания Карла с Элианой, история Марсьенн шла по
восходящей, обогащалась, обрастала плотью новых подробностей. С Марсьенн он
виделся всего три-четыре раза, впервые повстречав ее в Марли, где та прогуливала
свою выхоленную борзую. Четвероногая спутница Марсьенн и впрямь заслуживает
упоминания, ибо на ранней стадии создания данной истории она -- по крайней мере,
для меня -- обладала гораздо большей степенью реальности, нежели та женщина, к
которой, как предлагалось заключить читателю, проникся страстью автор рассказа.
С появлением Элианы в существовании Карла образ Марсьенн обрел конкретность;
он даже не преминул наделить свою героиню родинкой внизу подбородка -- одной из
многих украшавших кожу Элианы и той самой, которая, по его заверениям, с каждым
поцелуем лишь умножала пыл его любовных желаний.
И вот уже несколько месяцев у Карла были практически неограниченные возможности
прикладываться губами к любой из бесчисленных родинок Элианы, включая и самую
интимную -- на левой ляжке, во взрывоопасном соседстве с пахом. Увы, эти родинки
утратили для него
368
былую неотразимость. История Марсьенн была дописана, а вместе с нею канула в
небытие и его страсть к Элиане.
Каплей, переполнившей чашу, явился арест и последовавшее тюремное заключение ее
мужа. Пока он был рядом, известную остроту в их связь привносил, по крайней
мере, волнующий фактор риска; когда же законный соперник оказался надежно
упрятан за решетку. Карл столкнулся с непривычной для себя ситуацией:
любовницей, обремененной двумя детьми и уже в силу одного этого склонной видеть
в нем защитника и кормильца. Нельзя сказать, чтобы Карл был вовсе чужд
великодушию; однако еще труднее было бы увидеть в нем идеал кормильца и
добытчика хлеба насущного. Равным образом нельзя было отказать моему приятелю и
в другой добродетели -- любви к детям; однако ему нисколько не импонировало
выступать в роли отца перед детьми человека, которого он глубоко и искренне
презирал. Максимум того, на что он был способен в сложившихся обстоятельствах,
-- это постараться устроить Элиану на работу, чем Карл без промедления и
занялся. Оказываясь без гроша, он столовался у нее в доме. Время от времени
сетовал на то, что ей приходится слишком много работать, принося в жертву
печальной необходимости свою красоту; последнее, впрочем, втайне импонировало
его эгоизму: от измотанной вконец Элианы не приходилось ждать чрезмерных
притязаний на его время.
В день, когда он уговорил меня составить ему компанию, Карл был не в настроении.
Утром он получил от Элианы телеграмму, где говорилось, что она взяла выходной и
ждет его у себя как можно раньше. Он предполагал появиться в ее краях около
четырех, намереваясь вскоре после обеда отбыть оттуда вместе со мной. Мне же
надлежало изобрести благовидный предлог, каковой обеспечил бы ему возможность
удалиться без скандала.
По прибытии я не без удивления обнаружил, что в доме обитают не двое, а трое
детей; оказывается, Карл упустил Из вида поставить меня в известность, что у
Элианы с мужем был еще один отпрыск -- младенческого возраста. Забыл по чистой
рассеянности, заверил меня он. Не могу сказать, чтобы царившая в доме атмосфера
вполне отвечала представлению о любовном гнездышке. Возле каменных ступеней у
подъезда, выходившего в грязный, унылый двор, стояла детская коляска; обитатель
ее заливался плачем во всю мочь своих легких. Внутри повсюду были развешены
детские пеленки. Окна широко распахнуты наружу; по квартире летало множество
мух. Старший из детей называл Карла папой, что вызывало у моего друга живейшее
раздражение. Он грубо приказал Элиане убрать детей с
369
глаз долой. При этих словах она чуть не разрыдалась. Тогда Карл обратил ко мне
один из своих излюбленных, исполненных беспомощности взглядов, как бы призывая
меня в свидетели: -- Ну, вот, началось... Сам понимаешь, надолго ли меня хватит?
Загнанный в угол, он попробовал испытать диаметрально противоположную тактику:
принялся изображать подчеркнутое благодушие, потребовал поставить на стол
выпивку, усадил детей к себе на колени, начал читать им стишки, то и дело,
буднично и без видимой заинтересованности похлопывая Элиану по мягким частям,
словно стремясь убедиться в сохранности купленного по случаю окорока. В своей
демонстрации наигранной веселости он зашел еще дальше: не выпуская из рук
стакана, знаком велел Элиане приблизиться, запечатлел сочный поцелуй на месте
его любимой родинки, а затем, заговорщически подмигнув мне, запустил свободную
руку в проем ее блузки и извлек на свет божий левую грудь своей сожительницы,
достоинства каковой тут же, не утрачивая прежнего хладнокровия, и предложил мне
объективно оценить.
Мне доводилось быть свидетелем подобных выходок моего приятеля и раньше:
объектами их становились другие женщины, в которых он влюблялся. Его чувства
неизменно развивались по замкнутому циклу: страсть, охлаждение, безразличие,
скука, язвительность, презрение, отвращение. Мне было искренне жаль Элиану.
Дети, нищета, унылая лямка работы изо для в день, унижения -- всему этому никак
не позавидуешь. Видя, что его экспансивный жест не принес желаемого эффекта,
Карл неожиданно устыдился. Поставив стакан на стол, он с видом побитого пса
заключил Элиану в объятия и поцеловал в лоб. Последнее, по его представлениям,
должно было продемонстрировать, что она -- ангел, пусть даже наделенный
соблазнительным задом и обворожительной левой грудью. Затем на его губах
появилась глуповатая усмешка, и он поудобнее устроился на диване, бурча сквозь
зубы: -- Ну, ну. -- В переводе на понятный мне язык это означало: -- Так-то вот
обстоят дела. Хуже некуда, но ничего не попишешь.
Почувствовав повисшее в комнате напряжение, я вызвался вывести детей, включая и
младенца в коляске, на свежий воздух. Карл тут же встрепенулся: похоже, мое
исчезновение со сцены (по крайней мере, в данный момент) не входило в его планы.
Из его гримас и жестов, обращаемых ко мне за спиной Элианы, я уловил лишь, что
необходимость немедленно приступить к исполнению лю-
370
бовных обязанностей его отнюдь не прельщает. Совсем напротив: громко рассуждая о
том, что сам не преминет повести детей на прогулку, Карл одновременно из-за
спины своей избранницы на языке глухонемых лихорадочно сигнализировал мне, что
будет вовсе не против, коль скоро в его отсутствие я предприму решительный штурм
твердынь Элианиной добродетели. Даже будь у меня в мыслях подобное желание, я
никогда не решился бы на такое. Совесть не позволила бы. К тому же мне гораздо
больше импонировало всласть помучить его в отместку за свинское обхождение с
бедняжкой. Тем временем дети, уловившие .течение разговора и ставшие свидетелями
нашей заговорщической мимики за спиной их родительницы, принялись вести себя
так, будто сам бес в них вселился: вмиг развеселились, затем захныкали, а потом
и вовсе разревелись, притоптывая ножками в бессильной ярости. Младенец в коляске
опять завопил благим матом, попугай в клетке зарядил свое, собака разразилась
визгливым лаем. Убедившись, что ветер дует не в их сторону, эти резвые создания
начали по-обезьяньи копировать нелепые ужимки Карла, за которыми следили со
смешанным любопытством и недоумением. Было в этом подражании нечто на редкость
непристойное, и бедная Элиана никак не могла взять в толк, что за муха их
укусила.
А Карл -- тот уже совсем вышел из себя. На удивление Элиане он в открытую
разразился целым каскадом клоунских гримас и неуклюжих телодвижений -- как бы
копируя паясничающих отпрысков возлюбленной. В конце концов роль невозмутимого
гостя оказалась не по плечу и мне: я расхохотался во весь рот, инициировав со
стороны последних очередной взрыв бурного восторга. Затем, игнорируя робкие
протесты Элианы, Карл повалил ее на диван, корча обезьяньи рожи и без умолку
тараторя на ненавистном ей австрийском диалекте. Дети гурьбой попадали на нее,
визжа, как недорезанные поросята, и проделывая невесть что всеми конечностями,
чему, разумеется, Элиана была бессильна воспрепятствовать, ибо Карл бесцеремонно
хватал, щипал, покусывал ее то за шею, то за грудь, то за руки, то за ноги. Так
она и лежала в платье, задранном по самые плечи, извиваясь, барахтаясь,
задыхаясь от смеха, с которым не могла совладать, и от подступившего к горлу
гнева, почти истерики. Когда ей, наконец, удалось оторваться от этого клубка,
она разразилась бурными рыданиями. Карл застыл рядом с ней на диване с усталым и
потерянным видом, бурча свое неизменное "ну-ну". А я молча взял маленьких за
руки и вывел их во двор, пре-
371
доставив любовникам выяснять свои отношения без свидетелей.
Возвратившись, я обнаружил, что они уединились в соседней комнате. Было так
тихо, что поначалу я заподозрил, что, вдосталь намиловавшись, оба заснули.
Однако внезапно дверь открылась и сквозь нее просунулась голова Карла с его
обычной издевательской ухмылкой, означавшей: "Все в порядке, я ее умиротворил".
Скоро показалась и Элиана, раскрасневшаяся и источающая тепло, как полыхающая
жаровня. Я растянулся на диване и увеселял детишек, пока взрослые выходили за
провиантом к ужину. Когда они вернулись, оба пребывали в отличном настроении. Я
подозревал, что Карл, весь расплывавшийся от удовольствия, едва речь заходила о
