жестокого насилия и принуждения. Такой аппарат, власть полиции, необходим для
того, чтобы антиобщественно-настроенные индивидуумы и группы не разрушили
систему общественного сотрудничества. Жестокое предотвращение и подавление
антиобщественной активности благотворны для всего общества и для каждого из
его членов. Но жестокость и насилие сами по себе есть зло и коррумпируют тех,
кто их осуществляет. Необходимо ограничивать власть тех, кто находится при
должности, чтобы они не стали совершенными деспотами. Общество не может
существовать без аппарата насилия и принуждения. Но точно так же оно не может
существовать, если власть имеющие становятся безответственными тиранами и
вольны расправляться со всеми неугодными.
Социальная функция законов в том, чтобы ограничивать произвол полиции. Законы
ограничивают со всей возможной тщательностью произвол полицейских чиновников.
Они строго ограничивают их возможности действовать по собственному разумению
и, таким образом, очерчивают сферу жизни, в которой граждане вольны делать что
угодно, не опасаясь правительственного вмешательства.
Свобода и вольность -- это всегда свобода от полицейского вмешательства. В
природе нет таких вещей, как свобода и вольность. Там есть только неуклонность
законов природы, которым человек должен, безусловно, подчиняться, если желает
достичь хоть чего-нибудь. Не существовало свободы и в воображаемом райском
существовании, которое, согласно фантазии многих писателей, предшествовало
установлению общественных отношений. Где нет правительства, каждый оказывается
в зависимости от более сильного соседа. Свобода возможна только в рамках
государства, способного помешать бандиту убивать и грабить тех, кто слабее
его. Но только господство закона не позволяет власть имеющему самому
превратиться в худшего из бандитов.
Законы определяют нормы легитимных действий. Они устанавливают процедуры,
необходимые для изменения или отмены существующих законов и принятия новых.
Подобным же образом они устанавливают процедуры применения законов в
определенных случаях, должный процесс правосудия. На законах держатся суды и
трибуналы. Таким образом, они нацелены на то, чтобы не возникало ситуаций, в
которых индивидуум оказался бы во власти произвола администрации.
Смертный человек склонен к ошибкам, а судьи и законодатели смертны. Вновь и
вновь может повторяться, что достойные законы или их толкование судами не
позволяют исполнительным властям прибегнуть к мерам предположительно благим.
Это, впрочем, не большая беда. Если законодатели осознают недостатки достойных
законов, они могут изменить их. Скверно, конечно, что преступник может порой
избежать наказания из-за дыры в законах или оттого, что прокурор пренебрег
какими-либо формальностями. Но это меньшее зло, если сравнить его с
последствиями неограниченной произвольной власти "доброжелательного" деспота.
Именно этого и не могут понять антиобщественные индивидуумы. Такие люди
проклинают формализм должного правового процесса. Почему закон препятствует
правительству использовать благотворные меры? Разве это не фетишизм, подчинить
все верховенству закона, а не целесообразности? Они требуют перехода от
правового государства (Rechtsstaat) к государству благосостояния
(Wohlfahrtsstaat). В этом неправовом государстве патерналистское правительство
должно иметь возможность сделать все необходимое для блага населения. Никакой
"бумажный хлам" не должен мешать просвещенному правителю в его стремлении к
общему благу. Все противники должны быть безжалостно сокрушены, чтобы не
мешали благотворной политике правительства. Никакие пустые формальности не
должны их больше защищать от заслуженного наказания.
Точку зрения защитников государства благосостояния принято называть
"социальной", в отличие от "индивидуалистической" и "эгоистической" точки
зрения тех, кто стоит за верховенство законов. На деле, однако, сторонники
государства благосостояния не кто иные, как антисоциальные и нетерпимые
фанатики. Их идеология неявно предполагает, что правительство будет исполнять
как раз то, что они считают правильным и благотворным. Они совершенно не
задумываются о возможности возникновения разногласий в том, что считать
правильным и благим, а что -- нет. Они восхваляют просвещенный деспотизм, но
убеждены, что просвещенный деспот во всех случаях будет согласен с ними в
вопросе о нужных мерах. Они одобряют планирование, но всегда предполагают, что
это будет их собственный план, а не планы других сограждан. Они хотят
устранения всех оппонентов, то есть всех, кто не согласен с ними. Они
совершенно нетерпимы и не склонны допустить какое-либо разномыслие. Каждый
сторонник государства благосостояния и планирования -- потенциальный диктатор.
Он планирует всегда одно -- как ограничить права других людей и присвоить себе
и своим друзьям неограниченные полномочия. Он отказывается убеждать своих
сограждан. Он предпочитает "ликвидировать" их. Он презирает "буржуазное"
общество, которое обоготворяет закон и правовые процедуры. Сам-то он
обоготворяет насилие и кровь.
Несовместимость этих двух доктрин -- правового государства и государства
благосостояния -- была в центре всех сражений за свободу. Это была долгая
тяжкая эволюция. Вновь и вновь торжествовали вожди абсолютизма. Но, в конце
концов, правовое государство стало преобладающим в Западном мире. Верховенство
закона или ограниченное правительство, ограниченное конституциями и биллями о
правах, -- характерные мечты этой цивилизации. Именно верховенство законов
сделало возможным замечательные достижения современного капитализма и его --
как сказали бы последовательные марксисты -- "надстройки", демократии. Именно
это обеспечило постоянно умножающемуся населению беспрецедентное
благосостояние. Широкие массы в капиталистических странах наслаждаются сегодня
более высоким уровнем жизни, чем зажиточные слои населения в предыдущие эпохи.
Все эти достижения не останавливают адвокатов деспотизма и планирования.
Правда, для апологетов тоталитаризма было бы крайней неосторожностью
раскрывать неизбежные последствия своих планов. В XIX веке идеи свободы и
верховенства законов обрели такой престиж, что открытая атака на них казалась
бы безумием. Общественное мнение было совершенно убеждено, что деспотизм
потерпел поражение и возврата к старому быть не может. Даже царь варварской
России разве не был вынужден уничтожить рабство, дать своей стране суд
присяжных, даровать ограниченные свободы печати и уважать закон?
Социалисты прибегли к трюку. В своих замкнутых кружках они продолжали
обсуждать грядущую диктатуру пролетариата, то есть диктатуру идей каждого из
социалистических авторов. Но на широкую публику они выступали иначе.
Социализм, заклинали они, принесет истинные и подлинные свободу и демократию.
Он устранит все формы принуждения и насилия. Государство "отомрет". В
процветающем мире социализма не станет со временем ни судей, ни полиции, ни
тюрем, ни казней.
Большевики первые сорвали маску. Они были совершенно уверены, что настал день
их окончательной и несокрушимой победы. Дальнейшее притворство стало и
ненужным и невозможным. Стало возможным открыто служить кровавую мессу. И это
вызвало энтузиазм у всех опустившихся журналистов и салонных интеллектуалов,
которые годами бредили идеями Сореля и Ницше. [Ницше Фридрих (1844--1900) --
немецкий философ. В противоречивом наследии Ницше Л. Мизес акцентирует
внимание на мифе о "сверхчеловеке" -- сильной личности, отвергающей буржуазный
мир и преодолевающей его, отбросив моральные запреты, не останавливаясь перед
насилием.] Интеллигенты предали разум, и плоды этого предательства созрели.
Молодежь, вскормленная идеями Карлейля и Рескина, была готова взять власть в
свои руки .
Ленин был не первым узурпатором. Многие тираны предшествовали ему. Но его
предшественники были в конфликте с идеями своих великих современников. Они
была в разладе с общественным мнением, поскольку принципы их правления не
совпадали с общепринятыми принципами права и закона. Их презирали и ненавидели
как узурпаторов. Но ленинскую узурпацию воспринимали иначе. Он был жестокий
сверхчеловек, о пришествии которого возвещали псевдофилософы. Он был фальшивым
мессией, которого история выбрала для спасения через кровопускание. Не был ли
он самым правоверным из адептов марксова "научного" социализма? Не был ли он
предназначен судьбой для воплощения планов социализма -- дела непосильного для
слабых государственных деятелей разлагающейся демократии? Все благонамеренные
люди алкали социализма; наука, устами непогрешимых своих профессоров,
рекомендовала его; церкви проповедовали христианский социализм; рабочие
мечтали об устранении системы заработной платы. Он был достаточно
рассудителен, чтобы понимать: нельзя сделать омлет, не разбив яиц.
За полвека до того все цивилизованные люди осудили Бисмарка, когда он заявил,
что великие исторические проблемы следует решать железом и кровью. Теперь
громадное большинство квазицивилизованных преклонились перед диктатором,
который изготовился пролить крови во много раз больше, чем Бисмарк.
Таково было истинное значение ленинской революции. Все традиционные
представления о праве и законности были отринуты. На смену верховенству
законов пришли неограниченное насилие и произвол. "Узкие границы буржуазной
законности", как говаривал Маркс, были отброшены. Не стало каких-либо законов,
которые могли бы ограничить власть имущих. Они стали вольны убивать ad libitum
[ad libitum (лат.) -- по желанию, как захочется]. Врожденное побуждение силой
устранять неугодных -- импульс, усмиренный долгой и тягостной эволюцией --
было раскрепощено. Демонов выпустили на волю. Настала новая эпоха незаконных
захватов. Бандитов призвали к делу, и они повиновались Гласу.
Конечно, Ленин не хотел всего этого. Он не желал делиться с другими людьми
правами, на которые претендовал сам. Он не намеревался делить с другими
привилегию устранять неугодных. Его одного избрала история и ему доверила
диктаторские полномочия. Он и только он был "законным" диктатором -- так
говорил ему внутренний голос. Ленин не был достаточно догадлив, чтобы понять,
что другие люди, обуреваемые другими убеждениями, осмелятся действовать от
имени собственного внутреннего голоса. Но в ближайшие несколько лет началось
возвышение двух подобных ему -- Муссолини и Гитлера.
Важно иметь в виду, что и фашизм и нацизм являлись разновидностями
социалистической диктатуры. И члены коммунистических партий и многочисленные
попутчики заклеймили фашизм и нацизм как высшую, последнюю и самую
угнетательскую стадию капитализма. Это отлично согласуется с их манерой
честить любую партию последышем капитализма, если она не проявляет
безусловного подчинения Москве. Этой судьбы не миновала даже социал-демократия
Германии, классическая марксистская партия.
Гораздо важнее, что коммунисты сумели изменить семантическое значение термина
фашизм, фашизм, как будет показано ниже, был ветвью итальянского социализма.
Он приспособился к особенностям положения масс в перенаселенной Италии, фашизм
не был изобретением Муссолини и пережил его падение. [Мизес имеет в виду, что
идеология фашизма закладывалась до Муссолини и не исчезла с его казнью в
апреле 1945 г. Первые фашистские организации были созданы Бенито Муссолини
(1883--1945) в марте 1919 г. как военизированные дружины бывших фронтовиков
(от их названия "fasci di combattimento" -- "союз борьбы" произошло
наименование политического движения).] С самого начала иностранная политика
фашизма и нацизма резко различались. Тот факт, что нацисты и фашисты тесно
сотрудничали после войны в Эфиопии и были союзниками по второй мировой войне,
не устраняет различий между двумя доктринами (так же как союз СССР и США не
снял различий между советской и американской экономическими системами).
[Вплоть до 1935 г. между лидерами итальянского фашизма и германского
