все врет.
-- Саша, погоди... Я тебе верю. Борис разыскивал тебя
потому, что три дня назад умер твой отец, сегодня похороны. Нам
нужно ехать.
-- Я не поеду... Нет... Я не хочу его видеть.
-- Саша!
-- Нет, нет, не поеду!
Я яростно замотала головой, села за стол и закрыла глаза,
чтобы не видеть испуганные, широко раскрытые глаза Милы и
осуждающий взгляд моего начальника. Он подошел ко мне сзади.
Мне на плечи легли его большие сильные руки.
-- Саша, успокойся, так нельзя! Тебе нужно поехать.
-- Я его ненавижу, из-за него я ушла из дома.
-- Хорошая моя, я все понимаю, но есть в жизни такие вещи,
которые уже нельзя изменить. Никто не может. Если сейчас ты не
поедешь, то будешь жалеть всю свою жизнь.
-- Не буду... Не хочу.
-- Саша, девочка моя, тебя обидели. Это бывает, но иногда
приходится смирять себя. Тебе нужно поехать, чтобы выполнить
свой долг. Тебе очень трудно, но ты должна это сделать, иначе
ты будешь жалеть потом об этом. Чтобы забыть прошлое, нужно
отдать свои долги, тогда ты сможешь все забыть и больше не
мучиться. Ты сейчас нужна своей матери, ты у нее единственная
дочь. Кто, как не ты, должен поддержать ее? Ты согласна со
мной?
Он повернул к себе кресло, на котором я сидела, осторожно
обхватил мое опущенное лицо руками и приподнял, заглядывая мне
в глаза. Я молча кивнула.
-- Людмила, нужно найти что-то темное. Сегодня кто-то из
девчонок в отделе был в черном... Кажется, Ирина. Да,
совершенно верно, на ней был черный свитер.
Мила вскочила с места и выбежала за дверь, буквально через
минуту она вернулась вместе с нашей кокетливой Ирочкой,
менявшей наряды чуть ли не каждый день. Сегодня на ней был одет
изящный темный джемпер из пушистой, почти черной шерсти. Мы
зашли в кабинет начальника, и девочки помогли мне переодеться.
Осторожно постучав в дверь, к нам вошла Вера Петровна с большой
теплой шалью в руках. Она стащила с моей головы кепку и укутала
в свой расписной павлово-посадский платок.
-- сегодня холодно, как бы ты у нас не простудилась,
Сашенька. А так тебе теплее будет, вон, ты уже дрожишь.
Людочка, налей-ка воды в стакан. Я валерьянки принесла, надо
дать ей выпить, а то, больно она бледная. Ты не спорь со мной,
Саша, я тебе плохого не посоветую. Ирина, я тебе пальто
принесла. Не фасонь, на улице холодно. Накинь на плечи и
проводи Сашу до машины. Максим пошел мотор прогревать. А ты,
Людмила, оставайся за старшего. Вот тебе ключи, Максим передал.
Тут и от сейфа, и от кабинета. Готовы? Ну, идите.
Максим подогнал машину прямо к подъезду. Перегнувшись
через сидение, он открыл переднюю дверь. Ирина помогла мне
сесть в машину, плотно прихлопнула дверцу. Машина плавно
тронулась с места. Сколько я потом ни вспоминала, так и не
могла вспомнить, по каким улицам мы ехали и о чем говорили.
Сначала говорил один Максим, он что-то мне рассказывал, я
кивала головой, почти не понимая смысла, но как-то незаметно
для себя я стала отвечать на его вопросы. Мне трудно сказать
сейчас, сколько времени мы ехали, пока я не увидела серое
приземистое здание. С заднего сидения машины Максим достал
букет красных гвоздик и вложил мне в руки. Обойдя машину
кругом, Максим помог мне выйти из машины, крепко взял под руку
и повел к зданию с вывеской "Ритуальный зал".
Утреннее известие застало меня врасплох, я не успела даже
осмыслить происходящее, не успела свыкнуться с мыслью о том,
что моего отца больше нет на свете.
В зале стоял закрытый гроб, вокруг него толпились люди.
Стояли венки, за ними я сразу и не разглядела маленькую
ссохшуюся фигурку матери, бочком сидевшую на деревянном стуле.
Рядом с ней в большом кружевном платке сидела моя бабка, ее
губы были сурово сжаты. Мы подошли ближе, люди расступились,
пропуская нас к красному гробу. Максим что-то чуть слышно
говорил, наклонившись к моей матери. Она вскинула глаза,
посмотрела на меня, мне показалось, что она меня не узнала.
Если бы не сильная рука Максима, крепко державшая меня под
локоть, я бросилась бы прочь. Но неожиданно он подтолкнул меня
вперед, и меня усадили на стул рядом с матерью. В ту же секунду
ее маленькая худенькая рука вцепилась в мою ладонь. В другой
руке она держала скомканный белый платочек. Я положила свою
руку сверху, поглаживая и грея ее маленькую холодную руку.
Кругом нас толпились люди, шаркали ноги, где-то вдалеке
чуть слышно играла музыка, но я ничего не видела, кроме
материнской руки с синими набрякшими венами.
-- Саша, надо ехать. Скажи маме.
Максим помог нам встать, так и пошли мы, поддерживая маму
под обе руки.
Дорога на кладбище, траншея, отрытая в мерзлой земле,
холодный ветер, пробиравший до костей, стук смерзшихся комьев
земли, с гулким стуком падающих на крышку гроба, рвущие душу
звуки траурной мелодии, венки с лентами и букеты цветов,
положенные на свежую могилу -- словно мгновенные стоп-кадры
запечатлелись в моей памяти. Мне казалось, что я вижу все это,
как бы со стороны, как в медленном страшном сне, который
никогда не кончится. Только твердая рука Максима согревала
меня, давала мне живительную силу и поддерживала меня. Теплая
рука нежно погладила меня по щеке, помогла расстегнуть куртку,
снять платок с головы. Мы стояли в полутемном коридоре, на
стене висело зеркало, завешенное темной тканью. В квартиру
заходили люди, негромко переговариваясь между собой. Мы с
Максимом стояли в квартире, в которой я родилась и выросла, где
с детства мне был знаком каждый уголок, каждая трещинка в полу.
-- Зачем мы здесь?
-- Тебе надо побыть на поминках.
-- Поедем домой.
-- Твой дом здесь, и ты должна побыть на поминках.
-- Разве еще не все? Разве я не все сделала, что была
должна? Что я еще должна сделать? Может быть сказать перед
всеми, как я его люблю? Как дорог он мне?
Еще секунда и я бы закричала в полный голос, но Максим
схватил меня в охапку и потащил в ванную. Захлопнув за собой
дверь, он прижал меня к себе и стал гладить меня по голове,
легонько укачивая, как ребенка.
-- Тише, тише, все хорошо, ты у меня умница. Еще немного и
я отвезу тебя домой к Людмиле. Потерпи немного. Все будет
хорошо, девочка. Ты же умница, ты все можешь. Тебе нужно
подождать совсем немного. Только молчи.
Ему удалось меня успокоить и побороть мою истерику,
воистину этот человек мог абсолютно все. Мы прошли в столовую,
где уже начинали рассаживаться люди. Меня посадили во главе
стола рядом с мамой и бабкой. Максим пристроился рядом со мной
чуть сзади, погладил меня по плечу, видимо, до конца не
уверенный, что я снова не начну в голос кричать за столом при
всех.
А потом были речи за столом, накрытым в столовой, рядом с
большим портретом отца, поставленным на буфете. Я не видела эту
фотографию отца, на ней он был изображен в костюме и галстуке,
серьезный и строгий. Видимо, ее взяли из личного дела на
работе. Перед портретом стояла рюмка водки и лежал кусок
черного хлеба.
Вставали и говорили что-то люди. Максим положил какую-то
еду на мою тарелку и заставил меня есть, незаметно подталкивая
меня под руку и шепча на ухо: "Ешь!". Я жевала, совсем не
замечая вкуса еды, не слыша, что говорят сидящие вокруг меня
люди.
Постепенно туман у меня перед глазами рассеялся, и я стала
нормально воспринимать окружающее.
Выступал пожилой представительный мужчина, он говорил,
каким хорошим работником был мой отец, как близко воспринимал
он все проблемы своего коллектива, с каким усердием он работал.
Его сменил другой, более молодой, он тоже долго рассказывал о
трудовых успехах моего отца. Я посмотрела на маму и бабушку.
Бабушка сидела, гордо выпрямившись на стуле, изредка кивая
головой. По правую руку от нее сидела мама, сгорбившись и низко
наклонив голову. Ее руки теребили скатерть, постеленную на
стол. Выступающие сменяли друг друга, мама все ниже опускала
голову.
Коллеги отца внезапно засуетились, один из них достал из
кармана конверт и передал его своему начальнику. Начальник
вновь встал, слегка откашлялся, и, обращаясь к маме, произнес:
"Нам осталось выполнить скорбную обязанность, нам нужно
передать вдове деньги, собранные нашим коллективом".
Мама взяла конверт, будто бы не понимая, зачем он ей
нужен. свекровь протянула руку, взяла конверт из рук матери,
поблагодарила говорившего и повернулась к матери.
-- Антонина, тебе надо сказать что-то в ответ.
Мама машинально встала и обвела взглядом всех
присутствующих. В ее глазах застыли растерянность и боль. Она
посмотрела на портрет отца и глубоко вздохнула.
-- Я должна поблагодарить всех вас за то, что вы разделили
с нами эту тяжелую потерю. Но получается так, что мне нужно
благодарить людей, которые помогли моему мужу прийти к гибели.
-- Что ты мелешь, Антонина! Я же ему мать! Замолчи
немедленно!
-- Я же всю жизнь свою молчала, Зинаида Ивановна! Молчала
и терпела. Вы ему и жениться на мне разрешили только потому,
что я тихая была и спорить с вами не решалась. Вы же были в
этом доме хозяйкой, вы и характер Алексею сломали.
-- Как ты можешь так говорить, Антонина, я же мать ему, я
же его воспитала!
-- Да вы не воспитали его, а сломали его характер, сделали
его безвольным и слабым, готовым бездумно слушаться вас во
всем.
-- Замолчи, Антонина!
-- Меня попросили сказать, вот я и говорю. Рос маленький
мальчик, один со своей матерью, ходил в школу, все давалось ему
легко, только надо было во всем слушаться свою маму, тогда у
него и карманных денег было вдоволь. Мама много работала, она
была парикмахером и зарабатывала много. Он кончил школу и
поступил в институт. Алексей был очень способным, но
избалованным, он не привык свои дела доводить до конца, все за
него решала мама. Мальчик вырос и женился. Институт закончить
ему не пришлось, не хотелось преодолевать трудности. Он пошел
работать, а на работе его по-настоящему ценили. Руки у него
были золотые, в технике он хорошо разбирался. А потом родился
ребенок, девочка, а не мальчик, как хотелось его маме. Ее даже
и назвали, как мальчика, как хотела его мама. Девочка была
маленькая и часто болела. Нам было трудно, но все проблемы
решались так, как скажет мама. Мы слушались ее во всем. А потом
постепенно власть мамы стала давить, ему хотелось многое решать
самому, это не удавалось. На работе его ценили, а дома им
помыкали. Успехов на работе было много, как приятно было их
отметить со своими друзьями. Так в нашу семью пришла водка. Все
началось с малого, с одной рюмки после работы, с кружки пива с
друзьями. Мужа не тянуло домой. А когда он приходил, он не
видел своей дочери, я старалась уложить ее спать до прихода
отца. Было неприятно видеть, как он целует ребенка своими
пьяными слюнявыми губами. Вскоре девочка уже не спрашивала, где
папа, почему он поздно приходит. Можно простить обман и измену,
но как простить человека, обворовавшего своего ребенка,
лишившего его любви и ласки. Пыталась ли я бороться? Пыталась.
Что может сделать жена? Уговаривать, плакать, кричать,
требовать, молить... Как трудно смотреть в глаза своему
ребенку, спросившему, почему папу во дворе называют пьяницей?
Потом ребенок вырастает и перестает спрашивать...
-- Грех великий, Антонина, так про покойника говорить.
-- Грех? Чем же я согрешила, что раз в жизни прилюдно
правду сказала?
-- Накажет тебя господь за грехи твои, за то, что
