старика переплетчика, знаменитого на всю Пензенскую губернию, которая
славилась дворянскими гнездами. А те, в свою очередь, славились
библиотеками, состоящими из книг в прекрасных переплетах.
У отца тоже была страсть к хорошим переплетам... для хороших книг. Он
покупал их довольно широко, но не для шкафа и полок, украшавших кабинет, а
для чтения.
Отец любил рассказывать про своего кузена-биржевика, неожиданно
разбогатевшего:
- Став миллионером, Лео купил дом на Каменноостровском проспекте и стал
роскошно обставлять свою новую квартиру. Для кабинета, само собой,
потребовалась солидная библиотека. Я как раз тогда приехал по делам в
Петербург. Неожиданно ко мне в номер явился Лео: "Выручай, брат! Мне до
зареза надо быстро купить тысчонку красивых книг! Составь, пожалуйста,
список". Я написал, возглавив список восьмьюдесятью шестью томами
"Энциклопедического словаря" Брокгауза и Ефрона. Перед отъездом зашел к Лео
проститься. Он прямо из передней, не дав снять пальто, торжественно повел
меня в свой кабинет. О ужас!.. Увлекшись золотыми корешками Брокгауза и
Ефрона, мой свежеиспеченный миллионер сразу купил четыре комплекта
"Энциклопедического словаря". Длинная стена громадного кабинета сверкала
золотом. Миллионер был в восторге.
В этом рассказе все от жизни. По-моему, тем он и прелестен.
Итак, я спросил:
- Сережа, читали ли вы "Воскресение"?
- Читал ли я "Воскресение" Льва Николаевича Толстого?.. - И Громан,
поджав губки, поднял на меня взгляд укоризненный и оскорбленный. - Однако,
Анатолий, вы обо мне не слишком высокого мнения.
Я себя почувствовал столь неловко, словно спросил моего друга: "А вы,
Сережа, не воруете бутерброды из карманов своих товарищей?"
- Простите, Сережа, это, конечно, глупый вопрос...
И пролепетал еще что-то, смущенно оправдываясь.
Его розовые бантики снисходительно улыбнулись. Он любил извинения и
покаяния, как их любят и поныне члены социалистических партий.
- Так вот, Сережа, разрешите мне вам напомнить одно место из романа.
- Пожалуйста.
Я прочел:
- "В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в девятнадцать лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же
женщины, которые не могли, по его мнению, быть его женой, были для него не
женщины, а люди". По-моему, Сережа, это все неправда. А как вы считаете?
Он медленно залился пунцовой краской от самых бровей:
- Что... по-вашему... неправда?
- Да о Нехлюдове. Будто он мечтал о женщине только как о жене. И вот это
тоже неправда - что все женщины были для него не женщины, а люди. В
девятнадцать-то лет! И зачем, не понимаю, Толстой говорит неправду? Ему-то
уж это стыдно. Француз Руссо в этом гораздо правдивей. Вы ведь...
Я хотел спросить, читал ли он "Исповедь", но вовремя прикусил язык.
Мне вспомнилось то место из этой превосходной книги, где Жан Жак
чистосердечно рассказывает, как он в восемь лет, благодаря уже развившемуся
половому инстинкту, получал чувственное наслаждение, когда его порола
тридцатилетняя мадемуазель Ламберсье, приходившаяся ему родной тетей.
И это написано в XVIII веке! Какая смелость! Особенно по сравнению с
нашим временем. Мы ведь пишем словно для девиц с косичками. А уже и Пушкина
это злило.
Сережа Громан отвел взгляд к окну, за которым орали коты, вероятно тоже
юные, девятнадцатилетние, но, разумеется, не по нашему человеческому
летосчислению, а по их - котиному.
Мне было приятно мучить и пытать моего друга.
- Вот вам, Сережа, - сказал я, - только что исполнилось пятнадцать...
Тут не только его щеки, но лоб, нос и подбородок стыдливо запунцовели.
- Ну, Сережа, по правде... Вы ведь всегда говорите правду...
Он в жизни все делал "принципиально". И действительно - "из принципа"
говорил только правду, хотя это было не совсем приятно окружающим и довольно
трудно для него самого.
- Так вот, Сережа, "по чистой правде", для вас в пятнадцать лет, а не в
девятнадцать, как было Нехлюдову, все молодые привлекательные женщины - не
женщины?.. А только люди?..
Он, проповедующий из принципа "чистоту до брака", взглянул на меня почти
с ненавистью. Так, вероятно, при Иване Грозном смотрели пытаемые на мастера
по дыбе и колесу.
- Нет... для меня... они... к сожалению... не всегда... только люди, а..
И, не договорив, громко проглотил слюну.
- А кто?
- Женщины! - ответил он, покрываясь испариной. - Мне стыдно, но это так.
Может быть, я чудовище и негодяй.
- Нет, Сережа! - поспешил я утешить его. - И для меня тоже - женщины. Но
я не считаю себя чудовищем. Да, не считаю. Потому что понял: это нормально,
это в природе человека. И никакие тут "крылышки" мамы помочь не могут.
Хочется забежать вперед, в двадцатые годы, и рассказать про свою
последнюю встречу с Сережей Громаном.
Москва. Мы с Есениным жили в коммунальной квартире.
Вечер. Раздались звонки у парадной двери: раз... два... три... четыре...
Я проскрипел челюстями, чертыхнулся, огрызнулся и, прикрыв рукопись
однотомником Пушкина, раздраженно положил карандаш. "Кого еще принесла
нелегкая!"
Кто-то из соседей открыл гостю дверь.
- Можно войти? - спросил чужой хриплый голос.
- Можно.
И я тут же вскочил со стула:
- Сережа!..
- Не ждали, Анатолий?
Мы, конечно, поцеловались.
- Может быть, я не вовремя?
Он, как и в далекие времена, сложил губы обиженным бантиком. Но что это
был за бантик! Какой жалкий!
Я воскликнул:
- Очень удачно пришли! Страшно рад! Я валялся на кровати, поплевывая в
потолок... Раздевайтесь, Сережа.
И принялся торопливо стаскивать с него облезлую оленью доху.
- А где Есенин? Вы ведь живете вместе?
- Да. Он сейчас в бане.
- Довольно способный парень, - снисходительно промолвил Громан. - К
сожалению, с эсеровщинкой.
Два-три года тому назад мой пензенский друг, став председателем
Всероссийской эвакуационной комиссии при Совете Народных Комиссаров,
разъезжал в громадной желтой машине по голодной, холодной и мужественной
Москве. Мне казалось, что город похож на святого и на пророка. Его каменные
щеки ввалились и худое немытое тело прикрывало рубище. Но глаза Москвы были
как пылающие печи. А голос - как у бури. Выражаясь библейским языком.
В те дни Сережа Громан не расставался с толстым портфелем из крокодиловой
кожи и ходил в превосходной оленьей дохе, полученной по ордеру. Она была
сшита на рост Петра Великого. Председатель эвакуационной комиссии путался в
ней, как мадам Сан-Жен в придворном платье со шлейфом.
- Большевики меня ценят, - говорил Сережа Громан, величаво надуваясь. - Я
с ними работаю, но отношусь к ним, если хотите знать, весьма критически:
европеизма товарищам не хватает. Широких плехановских обобщений.
Двадцатилетний Громан не только критиковал, но и столь же ревностно
эвакуировал. Вероятно, что нужно и что не нужно. В конце концов, как
нетрудно догадаться, наэвакуировался и накритиковался до Лубянки.
Просидел он недолго, но после этого "недоразумения", как говорили все
попавшие за решетку, его больше не затрудняли ответственной работой. Карьера
кончилась. Вместе с ней и громадная желтая машина отошла в распоряжение
какого-то другого социалистического юноши. Тогда они были на командных
постах. А как был великолепен в этой машине мой пензенский друг! В своей
оленьей дохе! Со своим крокодиловым портфелем, раздувшимся от важнейших
бумаг, от грозных мандатов, от картонных учрежденческих папок с наклейками:
"срочные", "весьма срочные", "секретные", "совершенно секретные".
Сережа Громан всегда сидел рядом с шофером и сам поминутно со всей
энергией сжимал левой рукой резиновую грушу гудка, играющего, поющего и
ревущего.
Скромные советские служащие шарахались во все стороны и поднимали
испуганные глаза. А председатель Всероссийской эвакуационной комиссии с
наслаждением читал в этих глазах зависть, страх, уважение, а порой и
ненависть. Один раз он даже услышал, как интеллигент с бамбуковой палкой,
нахмурившись, проворчал: "Ишь, сильный мира сего". После этого Сережа стал
еще величественней морщить брови, надувать щеки и выпячивать грудь.
Несуразный желтый автомобиль, конфискованный у охотнорядского купца, не
только вихрем кружил Сережу по Бульварному кольцу и узким изломанным улицам,
но еще и возносил его на ту головокружительную высоту, с которой Сережа мог
смотреть сверху вниз на все человечество, не ездившее по Москве в машинах.
Войдя в комнату, Сережа Громан грузно опустился на наш единственный стул.
- Как живете, Анатолий?
- Ничего. Понемножку.
Он вставил дешевую папиросу в угол маленького рта.
- Курить стали, Сережа?
- Научился. В камере.
И выпустил сразу из обеих ноздрей серые струи.
- Может быть, Анатолий, у вас найдется стакан водки? Закуска у меня
имеется.
Он вытащил большую луковицу из порыжевшего портфеля крокодиловой кожи.
- И пить стали, Сережа?
- Да! - ответил он коротко. - После МЧКа.
- А ведь раньше только апельсиновое ситро признавали. Помните, бутылок по
шесть выпивали на наших гимназических балах?
- Лубянка меняет вкусы.
Он вытер лоб нечистым носовым платком и перевел разговор на другую тему:
- Мне предлагают несколько должностей на выбор. Очень ответственных. Но,
знаете ли, - воздерживаюсь. Что-то не хочется идти заместителем. Привык
возглавлять.
Я подумал, что он похож на пустой рукав, который инвалиды войны обычно
засовывают в карман.
- Правильно, Сережа, что воздерживаетесь.
- Впрочем, возможно, и соглашусь. Я ведь работаю не на большевиков, а на
Россию.
- В таком случае, Сережа, обязательно соглашайтесь, - ответил я, не глядя
ему в глаза.
Вернемся в Пензу, на Казанскую улицу, в маленькую нашу гостиную,
освещенную керосиновой лампой.
- Давайте, Сережа, издавать журнал, - предлагаю я. - В институте мы
издавали "Сфинкс".
До сих пор почему-то мы с Сережей на "вы".
- Это, Анатолий, мысль! Я возьму на себя вводящие статьи. Журнал будет
социал-демократическим. Плехановского направления. Писать без твердых
знаков. Это не буква, а паразит, - стремительно, одним духом говорит он.
- Великолепно.
- А печать на гектографе. Я умею его варить. Прокламации тоже печатают на
гектографе.
Потом добавляет, понизив голос до шепота:
- Журнал будет подпольным.
И берет из коробки последнюю шоколадную конфету.
А я думаю о себе с тихим восторгом: "Ну вот, брат, ты и революционер. Как
Герцен".
3
- Папа, можно к тебе?
- Конечно.
Вхожу в кабинет отца. Он раскладывает "Пасьянс четырех королей". В руке
коварная дама пик. Но мысль его куда-то убежала. Вероятно, в прошлое. Это я
вижу по взгляду - отсутствующему, подернутому туманцем легкой грусти и
неполного счастья. Грусти и счастья одновременно. Это бывает! Бывает, когда
они соединяются, смешиваются, одно переходит в другое, как акварельные
краски на картине хорошего художника.
Прошлое! Чем больше седин на голове, тем оно кажется милей. Все, все
мило! И детство, забрызганное горькими слезами; и отрочество, омраченное
надоедливыми школьными зубрежками; и юность, разодранная трагедиями духа:
для чего жить? как жить? чем жить? а главное - с кем? С горничной, с
проституткой или с чужой женой?
На открытой книге лежит пенсне. Отец даже купается в них, а иногда и
спит. Мне частенько доводилось осторожно снимать их с его крупного прямого
носа. Как у всякого близорукого человека, у отца совсем другие глаза, когда
они не смотрят на мир через стекла. Они принимают другое выражение, другой
