Когда к Петру Петровичу приходил пациент с больным сердцем и спрашивал:
"Доктор, а коньячок-то небось мне теперь пить нельзя?.. И курить небось -
ни-ни?.. И насчет дамочек..." - Петр Петрович обычно клал такому пациенту на
плечо свою костистую руку и внушительно поучал: "Самое вредное для вас,
дорогой мой, это слово "нельзя" и слово "ни-ни". А все остальное - Бог
простит... И я вслед за ним".
По уверениям пензяков, больные уходили от умного терапевта почти
здоровыми. Я бы, например, добавил: "Психически". А ведь и это немаловажно.
Да и прочие медицинские советы Петра Петровича, по моему разумению, были
прелестны.
"Вам, батенька, - наставлял он свежего пациента, - прежде всего надо к
своей болезни попривыкнуть. Сродниться с ней, батенька. Конечно, я понимаю,
на первых порах она вам кажется каким-то злодеем, врагом, чудовищем. Чепуха,
батенька! Вот поживете с ней годик-другой - третий, и все похорошему будет.
Уж я знаю. Даже полюбите ее, проклятую эту свою болезнь. Станете за ней
ухаживать, лелеять ее, рассказывать про нее. Вроде как про дочку. Приятелям
своим рассказывать, родственникам, знакомым. Да нет, батенька, я не смеюсь,
я говорю серьезно. Честное слово. И чем раньше это случится, тем лучше.
Вообще, батенька, в жизни философом надо быть. Это самое главное.
Обязательно философом... Хочешь не хочешь, а к полувеку надо же какую-нибудь
болезнь иметь. Помирать же от чего-нибудь надо. Так ваша болезнь, батенька,
не хуже другой. Даже, на мой глаз, посимпатичней".
Пациент сначала смеялся, потом сердился на Петра Петровича, потом
говорил: "Такого врача и в Москве не сыщешь!" И, привыкнув к своей болезни,
наконец помирал, как и все другие пациенты на этой планете.
Однако вернемся к политике, которая тогда занимала все умы.
Так вот: Роберту Георгиевичу с супругой большевики не нравились, Петру
Петровичу тоже, Сергею Афанасьевичу Пономареву... ну, конечно же! Словом,
как это ни грустно, но знаменитый на всю губернию присяжный поверенный был
совершенно прав, когда заявлял, что они "никому не нравятся". Разумеется,
надо понимать под словом никому солидную пензенскую интеллигенцию.
Звонок продребезжал у двери.
- Вот и Петр Петрович, - сказал отец. - Это его колокол.
Настенька живой рукой, по ее любимому выражению, кинулась отворять
парадную дверь.
- Пожалуйте, доктор, пожалуйте! Вас заждались!
- А я, лапушка, к приятелю своему заезжал, к провизору Маркузону, -
хрипел в ответ доктор. - К чудотворцу Абраму Марковичу. Вот...
И по установившемуся обычаю, он засовывал в карман ее белоснежного
фартучка пузырек с персиковым ароматным маслом.
- Вот секрет твоей красоты. На сон грядущий перед молитвой в щеки втирай,
лапушка, в щеки и в нос... пять капелек.
- Ой, спасибо, Петр Петрович!
А из гостиной, состроив кислую гримаску обиды и шевеля бровями, мурлыкала
Марго:
- Опять, доктор, на полчаса опоздали!
- Доктор всегда опаздывает, - поддержал знаменитый оратор свою супругу. -
Он и к своему больному является через пять минут после его смерти.
- Хи-хи-хи!.. Хи-хи-хи!.. - этаким валдайским бубенчиком аккомпанировала
Марго.
- Поверьте, господин Демосфен, к вам я приеду вовремя: к самому выносу,
батенька, вашего величественного тела! - неласково отозвался доктор, снимая
возле вешалки высокие суконные боты, изрядно забрызганные знаменитой
пензенской грязью - черной, как осенняя ночь.
Партнеры разошлись в начале второго.
Задув стеариновые свечи на ломберном столе, Настенька грустно спросила:
- Небось, барин, опять проигрались?
Отец, как всегда, отвечал несколько сконфуженно:
- Сущие пустяки.
- Сегодня пустяки, завтра пустяки, послезавтра...
Глубоко вздохнув, Настенька стала собирать в колоду небрежно разбросанные
карты.
- Папа, а ведь он совсем не умен, выражаясь мягко.
Отец, разумеется, сразу понял, о ком я говорю.
- Тебя это удивляет?
- Ну, как-никак - присяжный поверенный, оратор, именьице уже заработал и
четырехэтажный каменный дом.
- Видишь ли, я давно убедился, что процент дураков во всех профессиях
примерно один и тот же.
- Не понимаю.
- Ну, допустим, если ты возьмешь десять министров - добрая половина
обязательно дураки. Десять купцов - пропорция та же. Десять полотеров или
дворников - картина не изменилась. Десять миллионеров, десять бедняков - тот
же закон природы. Совершенно железный закон.
- Парадокс, папа?
- Избави меня Бог!
Действительно, на этот раз его глаза не были окружены веселыми
насмешливыми морщинками. Он явно говорил то, что продумал, в чем убедился,
наблюдая жизнь сквозь стекла пенсне в золотой оправе.
- Поэтому, мой друг, вероятно, Герцен и советовал считаться с глупостью
как с огромной социальной силой.
И, сняв пенсне, презрительно добавил, продолжая думать о Роберте
Георгиевиче:
- Н-д-а-а, патриот Российской империи!
И так как у нас в доме было что-то вроде семейного культа Вильяма
Шекспира, заключил цитатой из него:
Он уверял, что если б не стрельба,
То сам бы, может быть, пошел в солдаты.
Я представил себе эту картину: Роберт Георгиевич в бескозырке набекрень и
с винтовкой на плече - "шагом марш!.. ".
И в голос рассмеялся.
- Ты что?
- Да так, папа. Обожаю Шекспира. До чего ж умен!
А напоследок, как всегда в те недели, мы поговорили о русской
интеллигенции.
- Вот, - сказал отец, - к примеру, Марго. Через каждые десять фраз у нее:
"Мы - русская интеллигенция! ", "Мы - образованные люди! ". Ну какая она, в
сущности, "мы - интеллигенция! ", какая - "мы - образованные люди! "? Да что
она знает, эта барыня, толстокожая, как плохой апельсин? Что у нее после
гимназии осталось в голове? Что помнит? Ну, скажем, о древних римлянах? Да
кроме того, что Нерон ради красивого зрелища Рим поджег, ничего она больше
не знает, ничего не помнит. Ну, разве еще, что римляне на пирах для
облегчения желудка вкладывали два пальца в рот и тошнились. Вот и все. Вот и
все ее познания о римлянах. И о древних афинянах не больше, и о французах
средневековья, и о Пушкине. "Брожу ли я вдоль улиц шумных..." И - тпру! А
ведь таких у нас интеллигентов, как Марго, - девяносто процентов.
- Это твое общество, папа, - уколол я.
- Увы! Но остальные десять процентов нашей интеллигенции, пожалуй, даже
получше, пошире будут, чем европейские. А почему?
- Ну-с?
- Да потому, что мы не можем сразу заснуть, как легли в постель. Нам для
этого необходимо с полчасика почитать. Это убаюкивает. Сегодня полчасика,
завтра, послезавтра... так из года в год. Глядь, и весь Толстой прочитан, и
весь Достоевский, и весь Чехов. Даже Мопассан и Анатоль Франс. Вот мы и
пошире и неначитанней французов и немцев. Те засыпают легче.
- Что-то, папочка, ты сегодня ядовит.
- Ага, - усмехнулся он, - как змий библейский. Только малость поглупей.
- Кокетничаешь, папочка.
- А что делать?
Под самым потолком плавали голубовато-серые облака папиросного и
сигарного дыма. Как нетрудно догадаться, "Гавану" курил знаменитый присяжный
поверенный. Это импонировало его клиентам. Вторые рамы еще не были
вставлены.
Я подошел к окну и распахнул его настежь. В беззвездную ветреную черную
ночь. Социалистическая революция уже погасила все керосиновые фонари на
нашей Казанской улице.
7
Чехословацкие белые батальоны штурмовали город.
Заливая свинцом близлежащие улицы, они продвигались от железнодорожной
насыпи обоих вокзалов: "Пенза 1-я" и "Пенза 2-я", - то есть от пассажирского
и товарного.
Падали квартал за кварталом, улица за улицей.
Настенька ходила хмурая.
- Одолевают, сукины сыны. Ох, одолевают!
Отступающие красноармейцы втащили пулемет на чердак нашего дома.
Мы только что пообедали. Вдвоем. Сестра гостила у подруги где-то на Суре.
Отец аккуратно сложил салфетку, проткнул ее в серебряное кольцо с
монограммой и встал из-за стола:
- Спасибо, Настенька. Спустите, пожалуйста, шторы у меня в спальной.
- Сию минуточку, - ответила она шепотом.
После первых же орудийных выстрелов Настя почему-то стала говорить
шепотом и ходить на цыпочках.
- Я прилягу на полчасика, - сказал отец, развязывая галстук.
Мне думается, что, если б даже мир перевернулся вверх тормашками, отец
все равно после обеда прилег бы вздремнуть "на полчасика".
Кстати, я полностью наследовал эту его привычку: говорю те же слова и так
же развязываю галстук, перед тем как растянуться на тахте.
Настенька подала ночные туфли, вышитые бисером:
- Отдыхайте, барин. Все приготовлено, - опять прошептала она.
- Пожалуйста, Толя, не вертись возле окон.
- Хорошо.
- Пуля - дура, как тебе известно.
Отец притворил за собой дверь спальной.
- Тут из пушков по нас стреляют, а они спать. Бесстрашные какие-то.
- Спускайтесь, Настенька, в подвал, - предложил я.
- Да нет, у меня посуда не вымыта.
Она прошла в кухню на цыпочках.
Артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь усиливался с каждой минутой.
Я нашел в ящике письменного стола перламутровый театральный бинокль и,
протерев стекла замшевой полоской, засунул его в нижний карман френча.
- Куда это вы собрались, Анатолий Борисович?
- В театр, Настенька. Сегодня очень интересный спектакль у нас в Пензе.
Бой на Казанской улице.
- А что на это барин скажут?
- Ничего не скажет. Папа уже спит.
В задний карман синих диагоналевых бриджей я положил маленький дамский
браунинг. Его пульки были величиной с детский ноготь на мизинце. Более
грозного оружия в доме не оказалось.
- Пойду все же прислушаюсь. А вдруг барину не спится.
- Этого быть не может. Дайте-ка мне, Настенька, папирос побольше... для
товарищей.
Вернувшись с папиросами, она прошептала:
- Уснули. Как безгрешное дите, посапывают.
- Вот и превосходно.
Со спокойной душой я полез на чердак защищать социалистическую революцию.
Красноармейцы почему-то не послали меня к черту. Только один - большой,
рыжебородый, с отстреленным ухом - добродушно пошутил, остужая пулемет из
Настиного зеленого ведра:
- И бородавка телу прибавка.
- Это точно! - поддержал его молодой пулеметчик.
И закурил мою папиросу.
Вдруг снизу, с улицы донесся голос отца:
- Анатолий!..
Говорят: "Сердце матери". А отца?.. Вот им, этим сердцем отца, он,
очевидно, почувствовал, что я вышел на улицу. И сразу же, накинув пиджак,
пошел вслед за мной, чтобы вернуть "сыночка" под защиту кирпичных стен.
- Анатолий!
- Что, папа?
- Ты стреляешь?
- Нет.
- А что делаешь?
- Смотрю в бинокль.
- Товарищи... - обратился отец к красноармейцам, - он вам нужен?
Молодые молчали. А большой, безухий опять пошутил с добрым глазом:
- Ни дудочка, ни сопелочка.
Это, думается, относилось ко мне.
Улица была мертвой, и только со шмелиным жужжанием (совсем нестрашным, я
бы даже сказал, мирным, лирическим) летали невидимые пули - "белые" со
стороны вокзалов, "красные" от собора.
- В таком случае, Анатолий, - скомандовал отец, - немедленно марш домой!
Это были последние папины слова. Через секунду, истекая кровью, он лежал
на пыльных булыжниках мостовой.
- Такая уж судьба, - глухо сказал рыжебородый. - Такая стерва!
И под его грузными сапогами заскрипели чердачные ступеньки.
Пуля попала в пах левой ноги. Кровь била из раны широкой струей. Мы с
рыжебородым осторожно перенесли папу в дом и положили на узкий диван в
гостиной.
Настя стояла как деревянная, прижав обе ладони к щекам.
Рыжебородый туго перевязал рану тремя полотенцами. Они сразу стали
буро-багровыми.
Папа не стонал. Тяжелые восковые веки закрывали глаза.
