Она посмотрела на меня с отчаянием, словно я внезапно заболел менингитом:
- Ах, Толя, какие ты задаешь странные вопросы!
Любопытно, что этому "странному вопросу" суждено было превратиться в
анекдот. Очевидно, мама рассказала папе, он своим партнерам по винту, те -
своим приятелям и сослуживцам... Короче говоря, ровно через двадцать лет мой
"странный вопрос" докатился до московского кафе "Стойло Пегаса". В моем
присутствии Вадим Шершеневич рассказал его Всеволоду Мейерхольду. Я даже
весь зарумянился от гордости. Но своей тайны открыть не решился. "Все равно
эти скептики не поверят!" Поэтому лишь бросил небрежно: "У этого анекдота,
Вадим, очень длинная борода".
"Ах, если бы и наша поэзия была так долговечна! - сказал я себе. - Нет,
пустая надежда! Что может тягаться с глупостью? Только она бессмертна!"
А вот еще разговор о музыке.
Мы гуляли с отцом по двухъярусному залу Главного дома Нижегородской
ярмарки. Играл военный оркестр. Некоторое время я терпел это мужественно.
Потом стал тащить отца за палку с набалдашником из слоновой кости:
- Папочка, уйдем отсюда.
- Ты устал, Толя? Хочешь домой?
- Нет, не хочу, не хочу! Мы опять сюда вернемся... скоро... когда они
перестанут шуметь.
И я показал пальцем на блестящие медные трубы, изрыгавшие несносный шум.
- О, брат, да из тебя Бетховен вырастет! - сказал отец без улыбки.
Очевидно с музыкой у меня происходило то, что бывает с куреньем, от
первой папиросы тошнит, а после десятой становишься заядлым курильщиком.
Надо только втянуться.
Когда в Пензу приехал на гастроли московский пианист, я уже более или
менее втянулся в музыку, которую Кнут Гамсун называл "водкой проклятых".
Отец продолжал:
- Если хочешь. Толя, пригласи свою даму. В ложе есть свободное место.
- Благодарю, папа.
А ночью после концерта я спросил:
- Она тебе понравилась, папа?
- Очень.
- Правда?
- Прелестная девушка.
Я, конечно, засветился. Значит, поэт Анатолий Мариенгоф ничуть не
преувеличивал. Тонечка действительно похожа на золотой пшеничный колос,
обласканный теплым солнечным небом, омытый проливными дождями и вскормленный
тучным пензенским черноземом. Так было написано в моем сонете.
- Я давно не видел таких розовых девушек, - продолжал отец, отстегивая
крахмальный воротничок от похрустывающей сорочки.
- Розовой?.. - настороженно переспросил я.
Отец кивнул головой- У нее, наверно, великолепное здоровье! Даже ветряной
оспы в детстве не было.
И, сняв ботинки, взял ночные туфли, вышитые бисером и купленные еще в
Нижнем Новгороде у рукодела-монаха Печорского монастыря.
- О, сейчас она прелестна! Сейчас она очаровательна!
- А потом, папа?
Мой голос прозвучал робко и умоляюще.
- Потом?..
Отец положил на мое плечо большую ласковую руку:
- А потом... верная, любящая жена и отличная мать пятерых детей. Потом...
умная и доброжелательная теща. А ведь это довольно редкое явление. И
наконец, добрейшая бабушка целого выводка внучат... Проживет она долго - лет
до девяноста. Еще и правнуков воспитывать будет.
Отец снял пенсне и стал играть ими. У взрослых тоже имеются свои игрушки.
- Вот и погадал тебе на воображаемой кофейной гуще.
Он ни в какой мере не хотел покушаться на мою любовь, но этими словами
ранил ее смертельно.
Это случилось еще и потому, что за три дня до ночного разговора Тонечка
показала мне свой семейный альбом. На большой глянцевой фотографии ее
покойной мамы (она погибла при крушении поезда) я увидел мою Тоню. Бывает же
такое поразительное сходство! Я увидел Тоню - поблекшую, рыхлую, с двумя
подбородками и черепаховым веером в полных пальцах, унизанных кольцами. А на
следующем листе (ох, какая коварная вещь эти семейные альбомы!)... я увидел
Тоню в пожелтевшем портрете ее бабушки - грузной, седой, морщинистой старухи
с добрыми вылинявшими глазами в больших очках. Обычно такие очки придают
суровость лицу. Но тут даже они были бессильны преобразить природу.
Бабушка еще здравствовала, но мне повстречаться с ней не довелось.
Старуха, держась старины, выезжала только в свою приходскую церковь Трех
Святителей, где и венчалась она ровно шестьдесят пять лет тому назад.
Однажды отец спросил меня:
- Как ты считаешь - Тонечка умна?
- Видишь ли, папа, Тургенев о своей Виардо говорил: "Она так умна, что не
только видит насквозь человека, но и спинку кресла, на котором он сидит". Ни
за какие коврижки я бы не женился на такой женщине.
- Боже упаси! - воскликнул отец, хватаясь за голову.
Прошло, пожалуй, не меньше месяца.
- Вот, Настя, что получается, - тихо закончил я свою любовную исповедь, -
в моей, стало быть, любви червячок завелся. Как в папином александровском
бюро.
Настенька задумчиво почесала в волосах штопальной спицей:
- Ничего тут не поделаешь, Анатолий Борисович. Пролитого уж не поднять.
И утешила, заглянув в комнату отца:
- У Бориса Михайловича пасьянс вышел. Хороший знак!.. Пожалуйте-ка за
стол. Самовар давно из себя выходит.
Теперь бы о Тонечке я сказал шуточными строчками, к сожалению, не моими:
Молодуха, молодуха,
Много тела, мало духа.
Сегодня торжество в нашем "обжорном зале": окна вымыты, полы натерты
воском, прилавок с холодными пирожками вынесен вон, а вместо него стоит
длинный стол, покрытый синим сукном с золотой бахромой.
За столом - директор, поп в шелковой рясе и все педагоги. Они
подстриглись, подровняли усы и бородки, пахнут цветочным одеколоном.
Выглядят хотя и торжественно, но несколько поглупевшими, как это обычно
бывает с людьми, только что вышедшими из парикмахерской. Директор в новом
сюртуке; на шее какой-то орден, а через живот - толстая золотая цепь со
множеством брелков. При малейшем движении директор звенит, как положенный на
крышку гроба венок с железными цветами. Но от этого погребального звона не
делается тоскливо на душе, потому что на синем сукне с золотой бахромой
высится порядочная стопка аттестатов зрелости.
С величавой скрипучестью в голосе директор вызывает к длинному столу
счастливых выпускников.
У меня чуть-чуть замирает сердце.
- Ма-ри-ен-гоф.
О, как я ждал этой минуты!
Стараюсь приблизиться к столу неторопливо, спокойно и с иронической
улыбкой, которой я уже научился прикрывать себя в сложных и неприятных
жизненных обстоятельствах.
А ведь они приходят очень рано. Чуть ли не в тот день, как принимаются
купать человека в цинковой ванночке, и мыло попадает ему в глаза, и человек
начинает горько плакать, орать, реветь от боли, обиды и гнева.
Я все это отлично помню. Помню свои чувства и свои мысли (да, да, свои
мысли!) в эти драматические минуты. Причем помню гораздо лучше, острей, чем
то, что случилось со мной, приближающимся к старости, лет пять тому назад.
А может, это все мое воображение. Ведь уверял же Андрей Белый, лично меня
горячо уверял, что он помнит себя в животе матери.
Директор, издавая трубные звуки, сморкается в большой белый платок
голландского полотна, хотя никакого насморка у господина Пономарева нет.
- Поздравляю, мой друг, с окончанием гимназии.
- Благодарствуйте, Сергей Афанасьевич.
- Желаю вам с честью защищать царя и отечество от тевтонских орд.
Потом величаво встает поп, шурша своей шелковой рясой:
- Сын мой, да не оставит тебя Всевышний на ратном поле!
Я наклоняю голову и мысленно говорю: "Куда угодно - к черту, к дьяволу,
на ратное поле, будь оно проклято, только б выскочить из вашей гимназии".
Поп благословляет. Педагоги благосклонно улыбаются.
- Вот-с! - сипит господин Пономарев. - Вот-с...
И церемонно вручает мне аттестат, который шелестит в руках, так как
напечатан на отличном пергаменте.
Сколько огорчений, волнений, головной боли, сколько дней, месяцев и лет,
выброшенных на ветер, из-за этого листа голубой казенной бумаги, ничего не
говорящей о человеке!
... 27-го мая 1916-го года, при отличном поведении, окончил полный
восьмиклассный курс, причем обнаружены нижеследующие познания:
Закон Божий... три (3)
Русский язык с церковно-славянским и словесность... три (3)
Философская пропедевтика... три (3)
Математика... три (3)
Математическая география... три (3)
И так далее - три, три, три, три...
- Распишитесь, мой друг, в получении аттестата.
Я ставлю четкую подпись.
Директор смотрит, и глаза у него становятся скорбными, страдальческими.
В чем дело?
Оказывается, по домашней привычке, установившейся со времен нашего
журнала с плехановским направлением, я не поставил твердый знак в конце
фамилии.
- Ну, вот-с... - сокрушенно качает директор своими почтенными сединами, -
вы, господин Мариенгоф, окончили гимназию, аттестат зрелости у вас в руках,
вы вольный человек и теперь можете писать без твердого знака!
Мне делается по-человечески жаль старика:
- Простите, Сергей Афанасьевич. Это я по рассеянности. Разрешите,
поставлю.
- Сделайте милость, голубчик, уважьте. Уважьте на прощанье.
- Да, да...
Беру костяную ручку и ставлю жирный твердый знак, столь дорогой его
педагогическому сердцу.
Сергей Афанасьевич доволен, успокоился:
- Спасибо, мой друг, спасибо!
А через семнадцать месяцев произошла Октябрьская революция. Одни ли
твердые знаки она уничтожила?
Я опять забегаю вперед.
Москва.
Военный коммунизм.
- К вам, Анатолий Борисович, гость! - уважительным голосом сообщает
соседка по коммунальной квартире в Богословском переулке.
Выхожу в полутемный коридор.
- Сергей Афанасьевич!..
Сам не понимаю почему, но я очень обрадовался:
- Милости прошу!.. Пожалуйста!.. Пожалуйста, заходите...
И распахиваю дверь в комнату.
Мой бывший директор несколько похудел. Голова и бородка стали как
декабрьский снег, только что выпавший. Но выглядит старик, как говорится,
молодцом.
- Я учительствую, - сообщает он, - в той же нашей с вами гимназии...
Преподаю российскую словесность юным большевикам... Отрокам и девицам...
Славные ребята.
Мысленно улыбаюсь этому слову - новому для Сергея Афанасьевича. Нас он
называл "господами".
- Да, любопытные ребята... И, знаете, даже не командуют мной, а вроде как
я ими. Ладим, ладим.
Разговор переходит на политику.
- Если толком разобраться во всем, что происходит, - продолжает Сергей
Афанасьевич, - можно прийти к выводу, что большевики осуществляют великие
идеи Платона и Аристотеля. "Все доходы граждан контролируются
государством"... Так это же Платон!.. "Граждане получают пищу в общественных
столовых"... И это Платон! А в Фивах, как утверждает Аристотель, был закон,
по которому никто не мог принимать участия в управлении государством, если в
продолжение десяти лет не был свободен от занятия коммерческими делами...
Разве не правильно? Какие же государственные деятели из купцов? Мошенники
они все, а не государственные деятели!
Мне становится весело.
- А как же, Сергей Афанасьевич, с твердым знаком? - спрашиваю не без
ехидства. - Помните, как вы огорчились, когда я отменил его при получении
аттестата зрелости?
Старик добродушно смеется. Он все помнит.
- Теперь, друг мой, прошу просветить меня светом имажинизма. Все
манифесты ваши прочел, все книжицы ваши у меня имеются, да как-то не в коня
корм.
Мне приходится держать ответ перед директором Третьей пензенской
гимназии, принявшим Октябрьскую революцию через Платона и Аристотеля.
5
1916 год.
Западный фронт.
Наша инженерно-строительная дружина сооружала траншеи третьей линии,
прокладывала дороги и перекидывала бревенчатые мосты через мутные
