с того дня, как умер Энрас.
Она была наверху и глядела на них - на их молчащие, ждущие, жадные
лица, и это было уже когда-то: вот так же стояла она наверху над бледной
волной запрокинутых лиц, над жадным, отчаянным ожиданием.
- Мне противно вас видеть, - сказала она, - и не хочется вас спасать.
Трусы, вы заслужили смерть! Вы убили того, кто хотел вас спасти, и бог
ушел от вас в гневе. А знаете, почему вы все еще живы? Я родила Энрасу
сына. И пока мой мальчик жил на земле, бог хранил этот мир - ради него.
Трусы! - сказала она с тоской, и хрупкий голос ее разбился о площадь, как
льдинка. - Чем вы стали, гордые ланнеранцы? Мой мальчик, - сказала она, -
ему тоже пришлось сделаться богом! Он один против нечисти, которую вы
развели, против мерзости, которой вы покорились. Если ему придется уйти...
Бог не станет вас защищать! - сказала она. - Выйдет из моря огонь и сожжет
ваш город. Вспыхнут ваши дома, обуглится ваша плоть. Дети, - сказала она,
- бедные ваши дети! Как они будут кричать, сгорая в руках матерей! Нет, -
сказала она, и голос ее надломился. - Я не могу! Не ради вас - ради них!
Бедные трусы, спасайте ваших детей! Возьмитесь же, наконец, за мечи,
перебейте черную нечисть! Освободите себя и молитесь о снисхождении. Я
тоже буду молить... буду!.. но сделайте же хоть что-то, хоть что-нибудь
ради того, чтобы он мог вас простить!
Молчание - и одинокий голос:
- Черные!
И другой:
- Коричневые плащи!
И толпа шевельнулась, сливаясь в безмолвном движении: безоружные люди
встали стеной, заслоняя ее от мечей.
И она позвала в себе:
- Безымянный! Мой бог! Если хочешь - приди и спаси, мне надо тебя
повидать.
И безрадостный твердый покой окружил ее, потому что он уже шел, он
будет здесь...
Одинокая над толпой, без сомнения и без тревоги она глядела на
смертельное полукольцо. Справа - черные, слева - коричневые плащи, впереди
- тонкий слой из живой человеческой плоти. Если умрут эти люди - умрет
Ланнеран. Пусть приходит. Ради них - не ради меня.
Он пришел. Он возник, он обрушился, он ворвался - и не стало черной
стены. Черный ком, грозовая туча, где, как молния, блещет меч. И она
увидела: болорцы не сдвинулись с места. Просто стоят и смотрят, как бог
убивает черных. И она улыбнулась - в себе - безрадостно и обреченно: еще
один узел развязан, осталось совсем чуть-чуть...
Сильные руки сняли ее с пьедестала. Он пробился ко мне, мой мальчик,
мой бог. Мой! Не сын мой, не муж мой - но мой...
- Торкас! - воскликнул Вастас и сжал его руку. Взглянул в лицо - и
тоскливо отвел глаза. Правда ли, что в страшном взгляде бога мелькнула
жалость?
Рослый болорец проталкивался к ним. Он был один - и толпа его
пропустила.
- Ронф! - сказал Безымянный. - Я рад тебя видеть! Признаешь ли ты
моего отца?
- Мы разделили хлеб, - сказал болорец. - Я не враг ни тебе, ни твоей
семье.
- Сними повязку, отец! - приказал Другой, и Вастас, помедлив,
выполнил приказание. Тревожный шорох - и короткий вздох облегчения, когда
болорец в ответ обнажил лицо.
- Я Ронф, сын Тарда, - сказал болорец. - Я узнал тебя, хозяин Такемы.
Не мне решать, чем закончится наша вражда, но в Ланнеране мы с тобой не
враги.
- Ты говоришь за всех? - спросил его Вастас. - С кем будут коричневые
плащи?
- Я присягал Ланнерану, - ответил Ронф. - Если Ланнеран пойдет против
черных, болорцы пойдут за ним.
- Ладно, - сказал бог, - тогда за работу!
- Нет! - Вастас поднял руку, и голос его, суровый и властный,
перекрыл все голоса и заставил смолкнуть толпу. - Забери мать и уведи в
безопасное место. Теперь это дело не твое и не ее. Мы - люди, - сказал он,
- мы сами искупим вину и сами заслужим право на жизнь!
И еще один узел развязан...
11. СВОБОДА
Все дальше уходила она от живых, и вокруг нее было теперь лишь
неживое. В Дом Ранасов привел он ее, в давно ушедшие годы. Ее встретили
Ранасы, они улыбались ей, и она улыбалась им, хоть Ранасов нет на свете.
Только сладкие, горькие воспоминанья...
Никому Он не дал с ней говорить. В тихой комнате оказалась она; там
на стенах цвела и печалилась роспись: чистая зелень, веселая синева,
золотые плоды, голубые воды...
- Я уйду отсюда, - сказала она себе. - Здесь душе моей не будет так
одиноко...
- Аэна! - позвал ее бог. Он принес еду и питье, но ей уже ничего не
надо.
- Подкрепись, - приказал он, - и я расскажу тебе все. Он не умер,
Аэна!
Долго-долго глядела она на него - на родное лицо и чужие глаза, где
угрюмая горькая сила и безжалостная доброта, но не ложь, нет, он не
жесток, он не стал бы ее терзать бесполезной надеждой.
- Ешь! - велел он, и она немного поела.
- Пей! - велел он, и она отпила из кубка вина.
- Я попал в ловушку, - сказал он, - в Святилище Тьмы. В вашем мире
полно флуктуаций, - сказал он, - надо же было нам туда угодить! - он ходил
по комнате - страшный, легкий, полный темной упругой силой, и она
безмолвно следила за ним. - Торкас во мне, - сказал он, - но одновременно
быть мы не можем - или он, или я. Я должен уйти, - сказал он, - и я уйду.
Я еще не знаю, как это сделать, но я уйду - и он будет жив.
- Великий, - сказала она, провожая его глазами, - ты знаешь сон про
огненное кольцо?
И он обернулся.
- Много раз ты отбрасывал меня в темноту, и оно сжигало тебя. Я
больше так не хочу.
- Девочка! - сказал он, и голос его был мягок, и спокойная твердая
нежность была в глазах: - Что ты тревожишься о пустяках! Я столько раз уже
умирал, что для меня это плевое дело. Трудность не в том, - сказал он, -
мне нельзя умереть, потому что Торкас тоже умрет. Мне надо просто уйти, а
это противоречит... Ладно! - сказал он. - Потерпи. Думаю, что сумею.
- Великий! - сказала она сердито. - Я не умею лукавить и говорю
только то, что хочу сказать. Я хочу, чтобы Торкас был жив! - сказала она.
- Если он умер - умру и я. Но ты не обязан умирать за него. Довольно того,
что ты сделал для Энраса, когда избавил его от позора и мук. Пусть будет,
как есть, - сказала она, - ты останешься - мы уйдем.
- Глупости! - сказал он. - Никто мне не должен. Аэна, - сказал он, -
ты что, не любишь сына? Разве мать смеет так говорить?
- Да! - сказала она. - Я - плохая мать! С той ночи, когда ты впервые
ко мне пришел и назвал его имя, я знала, что он обречен. И я согласилась,
- сказала она. - Я зажгла для тебя огонь и служила ему. Молитвой и огнем я
тебя привязала, чтобы ты не покинул нас. Да, я плохая мать! - сказала она.
- Это я погубила Торкаса, а не ты. Это я определила его судьбу. Я знала,
что ты однажды проснешься, - и Торкас умрет, но потом ты сделаешь то, что
не сделал Энрас: спасешь всех живущих и детей их детей. И поэтому я
говорю: пусть будет, как есть. Я умру...
Он засмеялся. Не разгневался, а засмеялся и взял ее руку в свои.
- Малышка! - сказал он, - ты почти угадала. Погоди, - сказал он, - я
тебе все объясню. - Он легко перенес из угла тяжелое кресло и сел напротив
- глаза в глаза. - Мне плохо с тех пор, как Торкас заснул, - сказал он
угрюмо. - Верь или нет, но я его полюбил, и он тоже ко мне привязался -
слегка. Если б не Торкас, я дал бы себя убить - это было мне все равно. А
теперь я прожил так долго, что кое-что о себе вспомнил. И теперь я знаю,
чего хочу. Я хочу свободы, - сказал он. - Уйти насовсем. Не рождаться и не
умирать. Заплачу свой последний долг...
- Кому?
- Себе, - сказал он с усмешкой. - Понимаешь, девочка, я сам не знаю,
что я такое. Когда-то я жил, но это было давно, и я ничего об этом не
помню. Я помню только, что я уничтожил свой мир. Мы многое знали и умели
больше, чем надо. Нет, - сказал он, - никто меня не судил. Я сам осудил
себя на многие сотни смертей. Довольно глупое наказание, ведь я не помнил,
за что осужден. А теперь вспомнил - и мне надоело. Я хочу расплатиться и
уйти. Мир за мир, - сказал он, - и хватит! Так что не мучай себя, а просто
жди.
- Если б ты мог, сказала она, - ты бы давно уже был свободен.
И опять он не разгневался, а улыбнулся, и веселый страшный огонь
полыхнул у него глазах.
- Не кусайся, - сказал он, - я все смогу! Лишь бы я сам себе не
мешал. Жаль, - сказал он, - ты не сумеешь понять...
- Нет! - сказала она. - Говори! Я хочу тебя слушать!
- Дело в энергии, - сказал он с усмешкой. - Здешний очаг невелик,
процесс еще можно остановить. Надо просто потратить себя до последнего
эрга... Вот что паршиво, - сказал он, - ваше солнце, по-моему, уже
нестабильно. Через несколько тысяч лет...
И она улыбнулась. Думать о тысячах лет тому, кто считает свой срок на
дни!
- Потерпи, Аэна, я сумею.
- Бог мой! - тихо сказала она, и глаза ее вспыхнули торжеством, и
слабый румянец окрасил щеки. - Я знаю выход, - сказала она. - Возьми мою
душу и слей со своей!
Он покачал головой, и она улыбнулась. И сказала с насмешливым
превосходством:
- Что ты знаешь о людях, могучий дух? Ты осудил себя - и это твое
право, но разве я не вправе себя осудить? Я - плохая мать, - сказала она.
- Не важно, ради чего, но я обрекла на гибель сына. Я - плохая жена, -
сказала она, - потому что все эти годы я любила тебя. Да! - сказала она, -
не Энраса, а тебя! И не в память Энраса, не ради людей - для себя одной я
тебя удержала. Боялась, ненавидела, проклинала - и звала тебя каждую ночь.
Они считали меня святой! - она невесело усмехнулась, - а я звала тебя
каждую ночь и думала о тебе, как о муже! А что мне делать теперь? -
спросила она. - Ты в теле Торкаса, и нам невозможно быть вместе. А если ты
умрешь, а Торкас воскреснет, - прощу ли я ему твою смерть? Смирюсь ли, что
он - не ты?
- Ничего, - сказал Безымянный, - время излечит. Ты привыкнешь, Аэна.
- К чему? К греху, который не стал грехом, потому что и этого мне не
досталось? Что меня ждет, мой бог? Бесполезные слезы и поминальный огонь.
Ожидание смерти и память о том, что мне предстоит расплата. Пощади меня, -
сказала она. - Ты изведал уже посмертных скитаний, так избавь же меня от
них!
Он долго глядел ей в глаза и неохотно кивнул. Тут ничего не
поделаешь: она из нашей породы. Из гордости или упрямства она сделает это
с собой, не понимая - она ведь жива! - чем за это заплатит. Довольно
просто вступить на Дорогу Тьмы, но как непросто исчезнуть с проклятой
дороги!
- Мне очень жаль, - сказал он. - Ты так красива!
Они сидели, держась за руки, а день уже угасал, и сумрак, густой и
теплый, пластами лежал у стен.
Он говорил:
- Невесело им придется. Водный баланс нарушен. Вода почти вся ушла на
полярные шапки. Если не придавить эту дрянь прямо сейчас, ледниковый
период им обеспечен.
- Мы сейчас уйдем?
- Скоро, - ответил он. - Мне не хочется торопиться. Если это моя
последняя жизнь... нет, - сказал он, - я ни о чем не жалею. Разве только,
что Торкас твой сын.
И она прижалась щекою к его руке.
А сумрак уже загустел в тяжелую душную ночь. Только мы - и ночь, мы -
и Тьма. Она подошла - огромная, вечная, никакая, обняла, окружила, только
я и он...
- Останься, Аэна, - сказал он, - жизнь - неплохая штука.
Но она улыбнулась, глядя в его глаза - в заветное озеро Тьмы, в
желанную заводь забвенья. Она уходила в его глаза, в их ласковую печаль, в
их жестокую силу. Без страха и сожаленья она уходила в него, как ручей
вливается в реку; ей было так мягко, так радостно, так беззаботно, как
может быть только на материнских руках.
Но там был кто-то еще, она испугалась: Торкас? Но он засмеялся, он ее
