наливочкой.
- Люда знает, у нас в доме жильцы все смирные, бывалые, ну, конечно,
Мефодий со странностями, но только одна эта семья Вольских не удалась. И как
раз наши соседи.
Крик повторился.
- А что за Ира, что за суровая женщина? - спросил Петр.
- Какое! Девочка 13 лет.
- Ого!
- Она кого хошь на себя наведет, хотя сама в малых летах. Я, Люда, скажу,
что нарочно своего Мишку в деревню сплавила. А то боюсь: Ирка попортит.
- Хороша! - вставила Люда.
- Да, у нее глаза-то какие, Люд, тяжелые, и опять же безумные, ты сама
мне говорила, - ответила Галюша, взглянув на невидимый во тьме клен. -
Потом, Зойка, ее мачеха, мне рассказывала, что она крест нательный чей-то
украла и оплевала...
Ну, зачем это ребенку, она ж не понимает в этом, а так ненавидит крест
изнутри.
Тут что-то не то!
- Месть за детские крестовые походы. - Рассмеялся Петр.
- И все-таки ее жалко, Ирку, - поправила Галюша.
Опять раздался истерический крик.
- Я б сынка своего и на лето при себе оставила, да боюсь Иркиного
разврата. Хоть с квартиры съезжай, - совсем задумалась Галя.
История Иры - по большинству источников - была такова. В тяжелые,
послевоенные годы ее мать-одиночка побиралась вместе с ней, с малолетней
девочкой, по деревням и городам, где-то в запредельной глуши, в Сибири.
Однажды мать забрела на край маленького города, в какое-то общежитие, на
отшибе, где жили рабочие какого-то далекого племени, собранные Бог весть
откуда. Хотела мать чего-нибудь попросить у них и сплясала для этого, по
своему обыкновению. Но вместо отдачи рабочие эти, убив, съели ее, а про
девочку-малютку позабыли. Ели они ее в большой общежитской столовой, сварив
предварительно в котле. А забытая девочка ходила между ними, сторонилась и
молчала, глядя как они ели.
Потом один рабочий, наевшись, пожалел ее, спрятал, и затем вывел в город.
Говорили потом, что девочка все-таки не осознала в точности, что
случилось с ее матушкой-плясуньей.
В городе ее приютили добрые люди, потом передали другим людям, потом
официально выяснилось, что ее мать съели, и это было записано в закрытой
Ириной характеристике, в детском доме. Прочитала как-то эту характеристику
бездетная тридцатилетняя женщина Зоя Вольская, сама плясунья и шалунья,
застрявшая в сибирском городке проездом из Москвы. И пожалев сиротку,
особенно потому, что с ее матерью так обошлись, взяла девочку к себе, в
Москву, в дом номер восемь.
Жила Зоя там в квартире вместе со своим оголтелым мужем Володей и со
своей матерью Софьей Борисовной, старухой со скрытыми странностями.
И жизнь Иры потекла более или менее нормально, до тех пор пока у нее
самой не обнаружились - уже открытые странности. Но до этого все шло хорошо.
Зоя, правда, все больше и больше спивалась, лихо и неестественно: красавица
она была, хотя и не нашедшая себя. Володя был чуть дурашлив, хотя в тоже
время чересчур строг; тайно сожительствовал он и со своей тещей, Софьей
Борисовной, со старушкой, но это было как-то вне его сознания и мимоходом.
Зато Софья Борисовна заботилась о нем. Зоя же об этом ничего не знала: ее и
саму несло Бог весть куда, и она нередко пропадала целыми ночами. Ира же
росла здоровой девочкой. Жильцы были кругом тихие, радушные, и
проникновенные: Иру никто не обижал. Ненормальность у Иры обнаружилась как
раз с того времени, когда у нее, у ребенка, появился почти взрослый ум. И
вообще многое у нее было связано с умом. Все это достигло кульминации совсем
недавно, когда Ира предложила Володе оставить Зою и сожительствовать с нею
одной. Зоя потом, ругаясь, рассказывала об этой истории Гале. А до этого
была дикая, неостановимая похоть, которая бросала Иру от мужика к мужику, в
сад, в канаву, куда угодно...
Этим она совсем свела с ума своих новых радетелей. Была она девочка
крупная, в теле, с брюшком, несмотря на детство, и с быстро развивающимся,
как змея, острым умом. Уже в одиннадцать лет она страстно мечтала устроить
свою жизнь, поскорее стать взрослой, чтобы пожить по-своему, в сладости и
независимо.
В двенадцать лет она потеряла свое девство в пионерском лагере, с
пионервожатым, которого умудрилась сама же соблазнить. Ее чудовищная
безудержность в этом отношении переполошила весь двор, и все ее стали
сторониться как чумы. Даже в школе недоумевали, и не знали что делать,
стараясь не замечать...
Действительно, ее сладострастие не знало границ: даже во время
приготовления домашних уроков, она звала Володю и терлась около него, пока
он, полупьяный, объяснял задачку.
Простая подушка превращалась для нее в стимул страсти, и пот наслаждения
все время стекал по ее лбу.
Особенно выводило это из себя Зою. "Я когда-нибудь удушу ее", - думала
она в тишине. Особенно бесила ее эта наглость и беспрерывность сладострастия
любым путем, в соединении с детским пухлым личиком и невинными годами. Было
и еще нечто тайное, что, может быть, больше всего изводило Зою изнутри.
А ум у девочки продолжал развиваться не по дням, а по часам. Она уже
творила невероятные подлости. И во всем этом виделось желание жить, жить,
чтобы расширить поле сладострастия, чтоб стать скорее взрослой, чтоб не
упустить свое...
Детишки пугались Иры и удирали от нее. А ее расчетливость приводила в
ужас жильцов, которые любили другую жизнь.
Люда познакомилась с Ирой почти сразу же, как переехала сюда, в дом номер
восемь по Переходному переулку. Первым делом Ира попыталась и ее соблазнить:
вообще ей было все равно, кого "соблазнять" и чего (хотя бы угол стола), и
она уже имела опыт любви с девочками. Люда, утихомирив ее и отстранив, стала
тем не менее страшно жалеть ее, сама не зная почему. Хотя жалеть ее было
трудно: она непрерывно делала посильные подлости кому могла. Вот тут ее
"расчетливость" разрушалась силою детской импульсивности и бесконтрольности
и она порой вызывала к себе ненависть и отвращение, хотя жильцы умудрялись
ото всего быть отключенными.
Однако Мефодий пристально раскрывал на нее свой болотный зрак. Выл он
только не раз, глядя на нее, а на других никогда не выл. Было в ней, ко
всему, еще что-то тяжеловатое, страшное, и это "что-то выражалось во
взгляде, который одновременно был каменным и безумным, как определили этот
взгляд Галюша с Людой.
- И чего она так мир етот любит, - ворчал пьяный инвалид Терентий. - Ведь
в етом миру, ее мать на ее глазах съели... Что ж у нее за глаза после этого
такие жадные? Другие бы после такого ни на что не глядели, а у ей...
И он махал хмельной рукой.
Да, жадна была Ира до жизни, но любила "етот" мир Ира по-своему.
Такова была эта девочка, чей крик раздавался за непрочной стеной
Галюшиной квартиры.
- Позвать милицию что ли, - не выдержала наконец Люда.
- Ежели будет так дальше, то позовем, - неуверенно пробормотала Галя.
Однако вскоре шум затих, но потом дверь Галиной квартиры распахнулась, и
на пороге появилась сама Зоечка, растерзанная и с папиросой в руке.
Она вся дрожала.
- Не могу я с ней, не могу! - проговорила она. - Дайте водки!
Галя плеснула наливочки.
- Вечная сластена, - недовольно взглянула на нее Зоя, но наливку залпом
выпила.
- Ух!
- Ну, что? - спросила Галя.
- Ничего не хочу говорить.
Видно Ира так сексуально набедокурила, что Зоя не находила и слов или
даже стыдилась. Закурив, она присела на стульчик и замолчала.
- Да отдайте вы ее куда-нибудь, хоть в детдом, - взмолилась Люда. -
Добром это все не кончится!
- Не можем. Такое стечение обстоятельств. Долго рассказывать, но по
документам теперь она наша подлинная дочь, и мы ее сдать государству не
можем.
Зоя встала, походила по комнате и начала ругаться, проклиная свою судьбу,
наговорила что-то нехорошее на ангелов и исчезла за дверью, хлопнув ею как
следует, но перед этим выпив еще на прощанье целый стакан наливки.
- Что ж она такое могла натворить? - вслух рассуждала Галя. - Ума не
приложу.
Кажется, уж чего она только не вытворяла, ко всему привыкать стали.
Только что с собакой не спала, но у Вольских собак нету.
- Такая уж ее звезда, - вздохнула Люда.
- Из того, что ты говорила мне, Люда, думаю, крепкие знания тут нужны,
чтоб помочь Ире. Но это неспроста, - проговорил Петр. - Это необычный
случай. И простая медицина тут не поможет. Как ты считаешь, можно ли
кого-нибудь найти в Москве из знатоков таких ситуаций?
- Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур все это. Но в ней, в ней ведь
все дело. И потому как можно изменить? Чужую звезду ей не привесешь. Но
поискать надо, и ты поспрошай...
Шум за стеной стих, казалось, навсегда. Выпив по последнему глоточку,
все, наконец, разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Петр уехал
на такси домой.
Девочкам среди ночи казалось: что-то бьется и шевелится. Но ни о чем
подумать было нельзя, сковывали сновидения.
Люда не хотела в этом признаваться даже Гале, но с Ирой ее связывал
какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не "союз", а, может быть, бред,
точно ее темное я, ее двойник, тянулся к Ире.
Помимо чисто внешних встреч - на улице, во дворе (в конце концов девочка
была ее соседка) - произошло еще что-то, но уже в душе Люды - только в ее
душе. Никто кроме нее не знал об этом, лишь, может быть, сама Ира отдаленно
чуть-чуть догадывалась, ничего не понимая в целом.
История была такова.
Несколько раз Люда, наблюдая за девочкой, поражалась ее внутреннему
состоянию - вдруг в каких-то чертах очень сходному с ее собственным: так, по
крайней мере, казалось Люде.
Однажды они вместе были на опушке леса. Ира лежала в траве, почти
голенькая.
Внезапно поднялась сильная буря. И сразу же одно дерево - видимо гнилое -
начало падать на землю, прямо на Иру. Она в ужасе отползла. А потом замерла,
лежа, чуть приподнявшись. Глаза ее неподвижно впились в мертво-лежащее
дерево, которое чудом не раздавило ее, как лягушку, наполненную человеческим
бытием.
И Люда видела как прозрачно-дрожащий пот покрывал ее лоб, плечи, как
дрожали линии живота. Это не был обычный физический страх, а безмерный,
отчаянный, как будто все мировое бытие соединилось - в ее лице - в одну
точку, и эта точка могла быть раздавлена - навсегда. Ужас превосходил
человеческий, хотя сама девочка, может быть, этого не осознавала. Люда
видела только - особенно отчетливо - ее дрожащее, точно в воде, лицо, и
глаза, застывшие в безумном космическом непонимании за самое себя.
Во всяком случае, все это Люда мгновенно ощутила в подтексте ее страха.
"Девочка еще не может все осознать, - подумала Люда. - Но подтекст,
подтекст. Я чувствую, это мой подтекст, мои прежние бездонные фобии за себя
в детстве...
Когда нет Бога и вообще ничего нет, а есть только ты - одна как единый
космос - и ты должна быть раздавлена. Фобии плоти и "атеистических"
парадоксов в детстве и ранней юности".
Потом Люде стало казаться: она преувеличивает, у Иры не может быть такой
подтекст, потому что это слишком сложно для нее, и, наконец, не может быть
такого поразительного сходства. Тем более во многом другом девочка
отталкивала Люду и даже пугала ее. Ирины холодные глаза, с тяжеловатым
бредом внутри, хохот, грубая открытая сексуальность - вызывали отвращение.
"Какая это не-я", - говорила тогда самой себе Люда.
Но внезапно тождество опять всплывало и самым странным образом.
Однажды Люда увидела, как Ира спала - одна на траве. Она замерла в трех
шагах, глядя на нее. Ира спала как все равно молилась своей плоти (своей
