значения, может быть из-за беспредела проклятости. И все более явной
оставалось ощущение призрачной пустоты, как будто уже и мира не было (или
был он просто погружен в эту пустоту). Только шепот умирающей больной
преследовал ее по ночам: "Прощай, прощай, Коля" - хотя никакого Коли и не
было.
А вскоре выписали и Леню. Родители пришли за ним, но он точно
отсутствовал, или странным образом не хотел их признавать, словно, умирая,
он не признавал и сам факт своего рождения. И упрямо хотел к себе, в свою
коммунальную конуру, отрицая всякую помощь.
"Не жилец я для смерти, не жилец!" - повторял он одну и ту же фразу.
И, придя домой, плюнул в свое отражение в зеркале.
Люда долго не решалась позвонить ему, и не решилась бы, если бы не
раздражающее чувство своей связи с ним, почти необъяснимой. Она позвонила
наконец, ожидая ужас, но первое что он сказал ей было о коте.
- Кот умер, Люда, - раздавался его голос, как будто оторванный от плоти.
- И знаешь, как он умер? Жил сумасшедшим, а умер покойно и даже робко.
Лежал, умирая, и знаешь за минуту до смерти тихо-тихо помахал мне хвостиком,
точно прощаясь со мной и с миром этим, беспредельным. Помахал хвостиком раза
три, так примиренно, грустно, и умер.
- А что еще, Леня?! - спросила Люда - как ты себя чувствуешь?
- Что еще? Я замуровал его тело у себя в комнате, в стене, как и обещал.
Сосед Ваня помог мне в этом. Теперь он со мною все равно, кот этот, он со
мною...
Люда внутренне ахнула, но не возникли ни возражения, ни слезы. А голос
Лени по телефону тем не менее продолжал, все визгливей и визгливей, но
как-то по пустому визгливей:
- Я уже третий день разговариваю с ним, с покойным. Стучу ему в стенку
кастрюлею. Или ложкой, большой ложкой! Хотя коты и не едят с ложками. Но он,
я думаю, понимает меня, он во всем теперь после своей смерти понимает
меня... Он ведь и не кот, может быть, уже... Господи, как мне все надоело,
надоело, а больше всего моя боль и моя смерть!! ...
И Леонид повесил трубку. Люда подумала: завтра же приду к нему. И она
пришла.
Первое что она увидела в комнате Лени - это толстуна-соседа Ваню,
делающего перед Леней, который сидел на табурете, активную гимнастику. Ваня
был трезв, в одной майке и трусиках, и лихо стоял на руках, задирая ноги
вверх, к потолку.
Леня тупо смотрел на него. При виде Люды он перевернулся, встал на ноги,
и с блаженной улыбкой, с распростертыми объятиями, приветствовал ее, как
свою сестру. Таким веселым и отключенно-отчаянным Люда еще его не видела, и
кроме того, она почувствовала, что в Ване появилось какое-то новое качество.
Где-то он стал почти неузнаваемым. Рациональность в нем уже исчезла
совершенно, как будто рациональности вообще в мире не существовало.
Эдакая неузнаваемость его тяжело ошеломила Люду. "Может быть это уже
другой человек?!" - подумала она.
А Ваня между тем (или это теперь был псевдо-Ваня) назойливо лез к ней с
поцелуйчиками, но особенно с широченными объятиями, в которых он, казалось,
хотел как бы растворить Люду.
А Леня тем временем стал мутно смотреть в одну точку, ничего не говоря.
"Где же кот, в какую стену он замуровал его?" - подумала Люда, и взглядом
вдруг стала искать умершего кота. Но ничего не увидала.
Псевдо-Ваня опять стал шуметь, и настойчиво хлопотать насчет чая - хотя
время совсем было не чайное.
- Кто пьет чай, тот отчаянный, - то и дело приговаривал он, чуть-чуть
подпрыгивая, вылетая из комнаты за бесчисленными чашками, ложками, блюдцами,
как будто народу в комнате было видимо-невидимо.
Потом он неожиданно заскучал, сев на стул.
- Где же кот? - вырвалось у Люды. Псевдо-Ваня сразу оживился, поднял
просветленные глазки и воскликнул:
- Я знаю где!
И указал на стену около книжного шкафа.
Леня механически кивнул головой.
- Покой, покой от всего этого исходит, покой, - заключил он.
Люда не знала: то ли ей смириться со всем, то ли совершить что-то
необычайное.
А псевдо-Ваня, точно его оживляло присутствие в стене кота, стал
разливать чай, пришептывая при этом:
- Чай, он саму смерть победит, вот он каков, чай! Чай-то, а?!
И Леня почему-то очень внимательно слушал его.
Вдруг в дверь сурово постучали.
- А я знаю кто! - воскликнул псевдо-Ваня, улыбаясь круглым лицом. -
Скажите, Леня, "войдите", ведь вы хозяин.
Леня вяло сказал:
- Войдите.
Дверь распахнулась, и на пороге стоял... двойник псевдо-Вани. Это было
существо до ужаса, похожее на него.
- Мой коллега! - захохотал псевдо-Ваня. - Сослуживец почти. Нас всегда
путали.
Артем, входи, не робей!
И Артем, вылитый псевдо-Ваня, кругляшом вкатился в комнату умирающего.
- Ба, да здесь целая компания! И причем крайне веселая! - захихикал
двойник.
- Садись, садись - оглушительно заявил псевдо-Ваня. - От чая еще никто не
умирал.
Артем сел.
Через полчаса появилась водка, но совсем малость, хотя и от малости все
как-то порезвели, включая - на мгновение - даже Леню.
Все перемешалось, и уже непонятно было где чай, а где водка; и в зеркале
отражались двое псевдо-Ваней, и всего их, одинаковых, было уже таким образом
четверо, плюс слабеющий Леня, которой почти не отражался в зеркале, и плюс
Люда, которая думала о своем бытии.
От всего этого хаос стоял в комнате, и только первый псевдо-Ваня так
заразительно хохотал, что всем, хотя бы на минутки, становилось страшно
весело.
А Людочке казалась нереальной даже собственная рука. Леня пролил чай,
завели музыку, почтальон принес письмо.
При всем это<м> была жуткая трезвость, да и выпили мало.
Леня иногда задумчиво поглядывал в стену, что у книжного шкафа. Люда все
время путала псевдо-Ваней, и, устав от всего, особенно от шума, который
производили двойники, старавшиеся перекричать друг друга, внезапно ушла. А
через несколько дней она услышала страшную весть: Леня умер. Она до такой
степени внутренне остолбенела, что не понимала даже как относится к этой
новости.
Все дальнейшее прошло как в тумане: и стоны родителей Лени, и похороны,
напоминающие обряд брака наоборот, словно умерший венчался с пустотой, и сам
громоздкий, вместительный крематорий - все это словно происходило на Марсе
или во сне, но во сне на Луне, а не здесь.
Запомнилась только реакция псевдо-Вани. Он был почему-то увлечен крышкой
гроба.
Гроб-то приобрели приличный, не позорный; но псевдо-Ване, казалось, ни до
чего не было дела, кроме этой крышки, по которой он все время назойливо
постукивал, даже барабанил, когда совершался долгий процесс пути - к
крематорию и т.д.
Перед опусканием в бездну, когда все уже простились, появился двойник
псевдо-Вани, и тот словно ждал его. Оба они, одновременно, бросились к
гробу, и прямо зацеловали, почти облизали, печальный Ленин лоб. Какому-то
мужику пришлось даже оттаскивать их: ибо уже настала пора и звучала скорбная
музыка.
У второго псевдо-Вани почему-то вспух глаз.
Через несколько дней - с отцом Лени, пропойным инженером - Люде пришлось
забирать прах Лени, чтоб потом захоронить его в семейной могиле. Ехать было
далеко-далеко, куда-то к черту на куличики. Так уж было положено выдавать
прах.
В этом месте им пришлось еще простоять в очереди, прежде чем они
получили, что хотели. Люда сунула кулек в свою пустую сумку - отец Лени
категорически отказался брать ее в руки.
- Что же я, своим сыном буду помахивать, неся его, - возмущенно выговорил
он, Покраснев, а потом надолго замолк.
Люде пришлось самой нести эту большую хозяйственную сумку, на дне которой
разместился мешочек - все, что осталось от задумчивого Лени. Сумка была
неестественно легкая, и прямо-таки болталась в руке Люды.
Все это было так дико и неестественно, что Люда едва сдерживалась, чтобы
не расхохотаться - громко и на всю Вселенную. Она еле справлялась с
подступавшим хохотом. Эта болтающаяся сумка с нелепым кульком - и
одновременно воспоминания о философских умозаключениях Лени - все это вело
ее к убеждению о тотальном бреде, о том, что мир этот и все что в нем -
просто форма делирия, коллективная галлюцинация и ничего больше.
Выл ветер, туман поднимался ни с того, ни с сего, и она шла по
бесконечной пустынной дороге, чтобы выйти к автобусной остановке. Вокруг
было поле, простор, которому не было конца, и который мучил своей тоской и
блаженством. Бездонное чувство необъяснимости России пронзило ее вдруг до
предела. Но она не могла связать в своем уме эти две вещи: мир и Россию. Она
знала теперь всем своим существом, что мир - это бред, галлюцинация, но что
такое Россия - она не могла понять. Но она ясно ощущала: мир - сам по себе,
но Россия - тоже сама по себе, и уходит она далеко за пределы мира, в чем-то
даже не касаясь его...
"И дай Бог, чтобы они никогда не совместились теперь", - подумала она...
Папаша между тем шел отчужденный и нахохленный, словно петух, потерявший
золотое зерно. Нелепая сумка с остатком Лени продолжала раздражать Люду
своим абсурдом.
Но у нее, правда, не возникло желания вытряхнуть этот бессмысленный пепел
- который не имел в ее глазах никакого отношения к брату, так что даже
хохотать над этой золой было бы не кощунством. Но и прошлое существование
брата казалось ей таким же странным, как и эта их процессия по пустынной
дороге с сумкой.
Через несколько дней состоялось захоронение праха в полусемейной могиле.
Народу, если не считать семьи, было мало. Моросил одинокий прохладный
дождик. Люда промочила ноги, но ей было не до ног. Кладбище было все в
зелени, и зелень показалось Люде жалостливая.
За день до этого скорбного события Люда попала с приятелями в отключенную
подмосковную деревню, где во тьме сада у речки они пели разрывающие душу
русские песни, и потом неожиданно читали стихи Блока о России. И все-таки,
несмотря на присутствие России, сам мир этот, планета, казался Люде
подозрительным чуждым, словно в чем-то он существовал по какой-то
дьявольской программе. А Россия, ее родная Россия - в ее глубине, в ее тайне
- была явно нечто другое, чем этот мир, хотя внешне она как-будто входила в
него, как его часть.
И вот теперь она стоит перед могилой, и от Лени виден только этот
абсурдный комок.
- Господи, что за бред - думала она. - Какое отношение имеет к Лене эта
мерзкая зола, эта пыль в кульке?!.. Сейчас его душа, его внутреннее существо
в ином мире, может быть, он по-своему видит нас, но не дай Бог, если там так
же бредово, как и здесь.
Возвращались после захоронения вразброд.
Но Людой все больше и больше овладевало глубинное чувство собственного
бессмертного "я", скорее не чувство, конечно, а просвечивалась внутри сама
реальность этого вечного, великого, бессмертного "я" - ее собственного "я".
И хотя это "я" только чуть-чуть провиделось сквозь мутную оболочку ума и
сознания, Люда чувствовала, что это есть, что это проявится. Хотя бы на
время, хотя бы частично, и тогда весь этот так называемый мир обернется
нелепо-уродливой тенью по сравнению со светом высшего, но скрытого "я".
И Люда лихорадочно искала, и находила здесь точку опоры.
- Господи, - думала она, возвращаясь. - Ну что значит весь этот мир!?
Пока есть мое вечное "я", от которого зависит мое бытие, какое мне дело
до мира,
- на том, или на этом свете, какие бы формы он не принимал. Если есть
высшее "Я", значит, есть и я сама, и всегда буду, потому что мы одно, а все
эти оболочки, тела, ну и что? И хоть провались этот мир или нет - это не
затронет высшее "я", и потому, какое мне до всей этой Вселенной дело?!
