И безграничное, всеохватывающее чувство самобытия захлестнуло ее. Она
поглядела издалека на кладбище. "Какой бред" - почти сказала она вслух.
Все для нее как бы распалось на три части: на так называемый мир, далее -
родная, но непостижимая до конца Россия, и, наконец, ее вечное "я", скрытое
в глубине ее души...
С этого момента произошел сдвиг.
V
Правда, одна история, случившаяся сразу после смерти Лени, немного
закрутила ее.
Ее прежние любимцы, люди, сдвинутые чуть-чуть за свое бытие, то и дело
попадались ей. И вот один из них действительно поразил ее. Человек этот был
уже в годах и обуянный желанием остановить время. Имел он в виду, конечно,
свое собственное время, для себя, а не претендовал, чтоб остановить время в
миру, что, доступно, понятно одному Брахману... точнее Шиве: для искоренения
всего, что есть.
Чего только не вытворял этот человек! Был он совершенно одинокий и даже
полуобразованный, но Люду умилял своими высказываниями о том, что и к концу
жизни отдельного человека - и особенно к концу мира - время страшно
ускоряется, и будет ускоряться все быстрее и быстрее, так что перед всеобщим
концом люди будут ощущать свою жизнь как пролетевшую за один миг. Но что
есть-де способы время это замедлять и тем самым оттеснять себя, потихонечку,
стук за стуком, от гибели, от черты-с! - покрикивал он на самого себя.
Впервые рассказал он ей все это после соития, за бутылкой водки, когда
Люда прикорнула у окошечка с геранью, и солнце опаляло сладостный
старо-московский дворик с лужайками и ленивыми котами.
Люде все время вспоминались стихи:
Как ударит в соборе колокол:
Сволокут меня черти волоком Я за чаркой с тобою распитой...
Но за возможность "останавливать" время она жадно уцепилась.
- Ух, какая ты ненасытная - удивился он ей тогда. - Я в твои годы об этом
еще не думал...
И от изумления он осушил залпом стакан горьковато-пустынной водки. "Вот
народ-то пошел - пробормотал он потом - как за жизнь хватаются, даже
молодые!" Люда, не откладывая, погрузилась в его способы. Но, благодаря
своей змеиной интуиции, почувствовала не совсем то. Да, кой-чего можно было
добиться, и даже эффективно, и как маленький подарок такое можно было
использовать, но все же это не то, что надо, чтобы прорваться не только в
"вечность", но хотя бы в какую-нибудь приличную "лительность".
Она поняла, что ее любимцу не хватает тайных знаний, а одной
самодеятельностью здесь не поможешь.
Тогда она еще решительней пошла по новому пути. В Москве уже существовали
довольно закрытые подпольные кружки, которые изучали и практиковали
восточный эзотеризм, особенно индуистского плана, и Люда быстро нашла к ним
дорогу.
И она увидела насколько все сложно, и просто и не просто одновременно, и
насколько все взаимосвязано и какую высокую, хотя и не видимую для мира
квалификацию надо иметь, чтобы разрубить смертный узел...
Но несмотря на все учения, она, как и многие другие, шла каким-то своим,
неведомым путем, словно реальность ее бытия преображала все существующее в
чуть-чуть иное, свое...
VI
Вот в таком-то состоянии Людмила и попала в дом щ 8 по Переходному
переулку. Ее поразило здесь обилие людей, охваченных этой патологической
жаждой жизни (хотя были, конечно, и другие), то-есть людей знакомого ей
типа, ее давешних "единоутробцев" по бытию. Раньше они были разбросаны по
всему ее мирскому пути, и встречи с ними обжигали ее душу желанием жить
(жить каждой клеточкой!) - вечно, безумно и вопреки всему, (ведь живут же в
каких-то мирах, наверняка, по тысячи, по миллиону земных лет - говорила она
самой себе)...
Но здесь, в Переходном переулке, на маленьком клочке земли, таких
любителей своего бытия скопилось чересчур уж много! Как будто они съехались
сюда со всей окрестной Рассеи. Конечно, среди них только некоторые могли
жить глубинным самобытием... Большинство просто металось, ощущая свое
самобытие - в сокровенном смысле - лишь иногда, но зато обуянное и диким
желанием жить, и страхом перед смертью, и стихийным поиском жизни в самом
себе. Людмилочка просто ошалела от такого изобилия, и с некоторыми сразу
подружилась. Были это люди своеобычные, причудливые, но, конечно, ни о каких
эзотерических центрах они и не слыхивали.
Подружилась она с одной пухленькой - одного с ней возраста, может чуть
постарше
- женщиной. Звали ее Галя. Души в ней Людочка не чаяла и целовала ее
из-за непомерного сладкого умиления, которое Галя у нее вызывала даже своим
видом.
Была Галя девка масляная, круглая, но с такими - одновременно умными
глазками, что многим становилось не по себе. Собственно, "умными" Люда их
называла только в своем смысле, а не в "общечеловеческом": ибо глаза Гали от
обычного ума были далеки, а смотрели мутно, отрешенно, но не по-монашески, а
в своем смысле.
Любила она еще, Галя, петь песни, потаенные, длинные, словно вышедшие из
далекого прошлого, которые никто не знал, но которые она вместе с тем
немного преображала. Окно ее выходило прямо в уютный и отключенный
проулочек-тупичок - между забором и боковой стороной дома. На этой стене ее
окно было единственным, оно нависало на двухэтажной высоте над этим зеленым
и пыльным проулочком с заброшенной травкой и уголком, в котором спал вечно
пьяный инвалид Терентий, не беспокоя никого. Люда впервые здесь и услышала
это ностальгическое, чуть-чуть кошмарное пение ни для кого, льющееся из
одинокого окна. Это всколыхнуло ее душу, и она подружилась с Галей, о многом
рассказывая ей.
Однажды Люда, после короткого трехдневного путешествия в Питер, сидела на
скамеечке, во дворе, принимая у себя Петра Городникова, молодого человека из
их метафизического центра. Петр был неофит, но из понимающих. Облизываясь,
Люда как-то чересчур доверчиво смотрела на травку и освященную заходящим
солнцем полянку во дворике. В воздухе было тепло, как от уютных мыслей, и
друзьям захотелось посидеть в миру, а не в комнате... Галя присуседилась тут
же.
Надо сказать, что Люда взяла себе за правило говорить при Гале все, что
хотела, даже когда речь шла об Учениях, не обращая внимания на ее
"необученность". Это было исключение, на которое Люда шла из чувства
необычной дружбы с Галей и в надежде к тому же на ее нутро. "Пусть понимает
все по-своему, но она все равно как-то парадоксально схватывает эти мысли",
- думала Люда, и вспоминала, как Галя порой утробно хохотала, когда Люда
вдруг говорила о Боге внутри нас...
Но в этот день Люде было не до внутренних долгих хохотков. Она поделилась
с Петром своими сомнениями.
- Я понимаю, - взволнованно говорила она ему - что нужно отказаться от
низших слоев бытия, чтобы придти к высшим, тем более, если видишь, что они
реальны в тебе, по крайней мере, в глубоком созерцании... Но что меня
мучает: как бы не залететь слишком далеко... Конечно, в самом бытии лежит
ограничение, и видимо, нужен скачок к совершенно абсолютному, по ту сторону
бытия... Но иногда у меня сомнения...
- Какие сомнения?! - возразил ей Петр. - Страх перед Ничто, перед
Нирваной? Но мы исходим не от буддийских концепций, а из индуизма, где
понятие Абсолюта полноценнее. Мы идем по пути реализации Атмана, или
Абсолюта, Брахмана, который включает в Себя высшее Бытие и Сознание...
Забудь о негациях Абсолюта, мы все-таки делаем упор на ином...
- Да, но иногда меня страшат эти Негации...
- Раствориться боитесь, Людушка? - похотливо вставила свое словечко Галя,
которая неожиданно многое угадывала - и не первый раз - в их разговорах.
Петр рассмеялся, и дивясь этой догадливости, дружески хлопнул Галеньку по
жирной спине.
- В конце концов, важна практика, - сказал он. - Только практика, то есть
реализация Вечного внутри нас. ...И здесь важен наш конкретный русский
метафизический путь - наш опыт высшего Я. В нас ведь это очень глубоко
сидит.
...И чего ты сомневаешься? Неужели в Боге меньше бытия, чем в человеке?!
Смотри не переосторожничай, знаю я эту твою высшую трусость...
- Известны два пути - резко ответила Люда - Один - вверх: жертвуя низшим,
разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного Я. Второй -
жить...
жить... но жить не как все эти несчастные людишки на этой планетке,
которые и рта не успевают открыть, как умирают, а тысячи, миллион лет, целую
длительность здесь ли, где еще, но непрерывно, не уступая, удерживая ценное
в себе...
Остановить и сохранить себя, не уходя в Неизвестное, не разрушаясь, не
трансформируясь... если не считать, конечно, уже самых неизбежных мелочей...
- Тихим таким демонизмом попахивает от этого вашего второго пути,
Людочка, - ответствовал Петр - Вспомните: договор с дьяволом, вечное тело...
- Но во-первых это не мой путь...
- Ах, вот вы про что! - вмешалась опять Галюша, всплеснув руками -
Демонов и я не люблю, но по мне, такая бы еще долго, ой как долго в теле бы
пожила. Уютство то какое, прости Господи... Раек сладкий, раек, да и
только!..
На двор между тем вышел довольно странный пожилой мужичок Мефодий,
чумной, востроносый, и глазом своим внутри себя замутненный. Про него ходили
разнообразные полу-легенды. Например, что живет он не с женщинами, а с их
тенями, и во время любви ползет вкось, в объятья их теней. Многие от этого
истории приключались. Странноватый был мужик одним словом.
Мефодий мутно оглядел всех троих, сидевших на скамейке, и швырнул в
Людину тень небольшую палку. А потом быстро сделал гимнастику, вниз головой.
Все это немного отвлекло друзей от чистой метафизики. Галюша вдруг
вытащила, словно из-под земли, бидон еще холодного квасу, а Люда принесла
закуску и наливочку. На дворе было почему-то одиноко, а Мефодий отличался
своим непьянством.
Приютились. Черные птицы пронеслись над их головами, и зашумели в ответ
деревья.
- Не видим, не видим мы многого, - проверещала в ответ Галюша.
VII
Первый утробный глоточек прошел за бытие - за вечное и неделимое. Галюша
даже немного всплакнула. Петр же, обернув свой лик к Люде, убеждал ее:
- Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех
нас в свое время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь
впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве, ой,
ой, как все остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в
душеньку, еще бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда.
Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном
возрасте, бывает, вот и получилось, что даже все, что вечным полагать нужно,
разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта
точка - тогда и все погибнет, даже самое дорогое, "я", сознание. Вот откуда
и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь
согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я
имею в виду нас, все восстановилось, пришло в нормальное состояние,
вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере
самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошел с детства, в
кровь, и в плоть, и в темные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил
из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он еще живет. Это уже я
про вас лично говорю, дорогая моя Людочка...
- Ах, вот как, - рассмеялась Люда. - Но учти, Петр, этот атеизм, - или
точнее страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто
символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм,
но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намеком на
