угощения не отказывался. Тем более водки...
Любил выпить... Но потом вот что меня заедать стало: гляжу на покойника и
думаю:
куда ж человек то делся, а?.. Куда ж человек то делся?! И стало казаться
мне, что он в пустоте вокруг покойника витает... А иногда просто ничего не
казалось... Но смотреть я стал на покойников этих всегда, словно в пустоту
хотел доглядеться... Однажды утопил я мальчика, цыпленка такого; он так
уверенно, без боязни, пошел на дно... А в этот же день во сне мне явился:
язык кажет и хохочет. Дескать, ты меня, дурак, сивый мерин, утопил, а мне на
том свете еще слаще... И таперя ты меня не достанешь... В поту я вскочил,
как холерный. Чуть утро было, в деревне, и я в лес ушел. Что ж думаю, я не
сурьезным делом занимаюсь, одними шуточками. Словно, козла забиваю. Они то -
на тот свет - прыг и как ни в чем не бывало... А я думаю: "Убил" ... А может
только сон это!?
...Попалась мне по дороге девчонка... Удушил ее со зла, и думаю: так
приятнее, так приятнее, на глазах видать как человек в пустоту уходит...
Чудом мне повезло: не раскрыли убийство. Потом стал осторожней... От
спасателей ушел, наглядно хотел убивать. И так меня все тянуло, тянуло,
словно с каждым убийством загадку я разгадываю: кого убиваю, кого?.. Что
видать, что не видать?! ...Может я сказку убиваю, а суть ускользает??! ...Ну
вот и стал я бродить по свету. Да так и не знаю, что делаю, до кого
дотрагиваюсь, с кем говорю... Совсем отупел...
Григорий, Григорий... Ау? ...Ты это?? - успокоенно-благодушно, вдруг
сникнув, пробормотал в пустоту.
Наконец, встал. С его лица не сходило выражение какого-то странного
довольства.
Механически, но как-то опытно, со знанием, прибирал все следы. И пошел
вглубь...
Узкая, извилистая тропинка вывела его в конце концов из леса. Вдали
виднелась маленькая, уединенная станция.
Зашел в кусты - пошалить. "Что говорить о Григории, - думал он спустя, -
когда я сам не знаю - есть ли я".
И поднял морду вверх, сквозь кусты, к виднеющимся просторам. Мыслей то не
было, то они скакали супротив существования природы.
В теплоте добрел до станции. И присел у буфетного столика, с пивом.
Ощущение пива казалось ему теперь единственной реальностью, существующей
на земле. Он погрузил в это ощущение свои мысли и они исчезли. В духе он
целовал внутренности своего живота и застывал.
Издалека подходил поезд. Федор вдруг оживился: "в гнездо надо, в гнездо!"
И грузно юркнул в открывшуюся дверь электрички.
II
Местечко Лебединое, под Москвой, куда в полдень добрался Федор, было
уединенно даже в своей деятельности.
Эта деятельность носила характер "в себя". Работы, которые велись в этом
уголке, были настолько внутренне опустошенны, как будто они были
продолжением личности обывателей.
После "дел", кто копался в грядках, точно роя себе могилку, кто стругал
палки, кто чинил себе ноги...
Деревянные, в зелени, одноэтажные домишки, несмотря на их выверченность и
несхожесть, хватали за сердце своей одинокостью... Иногда там и сям из земли
торчали палки.
Дом, к которому подошел Федор, стоял на окраине, в стороне, отгороженный
от остального высоким забором, а от неба плотною железною крышею.
Он делился на две большие половины; в каждой из них жила семья, из
простонародья; в доме было множество пристроек, закутков, полутемных
закоулков и человечьих нор; кроме того - огромный, уходящий вглубь, в землю,
подпол.
Федор постучал в тяжелую дверь, в заборе; ее открыли; на пороге стояла
женщина.
Она вскрикнула:
- Федя! Федя!
Женщина была лет тридцати пяти, полная; зад значительно выдавался,
образуя два огромных, сладострастных гриба; плечи - покатые,
изнеженно-мягкие; рыхлое же лицо сначала казалось неопределенным по
выражению из-за своей полноты; однако глаза были мутны и как бы слизывали
весь мир, погружая его в дремоту; на дне же глаз чуть виднелось больное
изумление; все это было заметно, конечно, только для пристального, любящего
взгляда.
Рот также внешне не гармонировал с пухлым лицом: он был тонкий,
извивно-нервный и очень умный.
- Я, я! - ответил Федор и, плюнув женщине в лицо, пошел по дорожке в дом.
Женщина как ни в чем не бывало последовала за ним.
Они очутились в комнате, простой, довольно мещанской: горшочки с бедными
цветами на подоконниках, акварельки, большая, нелепая "мебель", пропитые
потом стулья...
Но все носило на себе какой-то занырливо-символический след, след
какого-то угла, точно тайный дух отъединенности прошелся по этим простым,
аляповатым вещам.
- Ну вот и приехал; а я думала заблудесси; мир-то велик, - сказала
женщина.
Соннов отдыхал на диване. Жуткое лицо его свесилось, как у спящего
ребенка.
Женщина любовно прибрала на стол; каждая чашечка в ее руках была как
теплая женская грудка... Часа через два они сидели за столом вдвоем и
разговаривали.
Говорила больше женщина; а Соннов молчал, иногда вдруг расширяя глаза на
блюдце с чаем... Женщина была его сестрой Клавой.
- Ну, как, Федя, погулял вволю?! - ухмылялась она. - Насмотрелся курам и
петухам в задницы?.. А все такой же задумчивый.. Словно нет тебе ходу... Вот
за что по душе ты мне, Федор,
- мутно, но с силой, выговорила она, обволакивая Соннова теплым,
прогнившим взглядом. - Так за твою нелепость! - Она подмигнула. - Помнишь,
за поездом на перегонки гнался?! А?!
- Не до тебя, не до тебя, Клава, - промычал в ответ Соннов. - Одни черти
последнее время снятся. И будто они сквозь меня проходят.
В этот момент постучали.
- Это наши прут. Страшилища, - подмигнула Клава в потолок.
Показались соседи Сонновых, те, которые жили во второй половине этого
уютно заброшенного дома.
- А мы, Клав, на беспутного поглядеть,- высказался дед Коля, с очень
молодым, местами детским, личиком и оттопыренными вялыми ушами.
Клава не ответила, но молча стала расставлять стулья. У нее были
состояния, когда она смотрела на людей, как на тени. И тогда никогда не
бросала в них тряпки.
Колин зять - Паша Красноруков - огромный, худой детина лет тридцати трех,
со вспухшим от бессмысленности лицом, присел совсем рядом с Федором, хотя
тот не сдвинулся с места. Жена Паши Лидочка оказалась в стороне; она была
беременна, но это почти не виделось, так искусно она стягивала себя; ее лицо
постоянно хихикало в каком-то тупом блаженстве, как будто она все время ела
невидимый кисель. Маленькие же нежные ручки то и дело двигались и что-нибудь
судорожно хватали.
Младшая сестра Лидочки - девочка лет четырнадцати, Мила - присела на
диван; ее бледное прозрачное лицо ничего не выражало. Семнадцатилетний же
брат - Петя - залез в угол у печки; он вообще ни на кого не обращал внимания
и свернулся калачиком.
Все семейство Красноруковых-Фомичевых было таким образом в сборе. Клава
же здесь жила одна: Соннов - уже который раз - был у нее "в гостях" .
Федор между тем сначала никому не уделял внимания; но вскоре тяжелый,
словно земной шар, взгляд его стал застывать на свернувшемся Пете.
- Петя у нас боевой! - вымолвила Клава, заметив этот взгляд.
Петенька, правда отличался тем, что разводил на своем тощем, извилистом
теле различные колонии грибков, лишаев и прыщей, а потом соскабливал их - и
ел. Даже варил суп из них. И питался таким образом больше за счет себя. Иную
пищу он почти не признавал. Недаром он был так худ, но жизнь все-таки
держалась за себя в этой длинной, с прыщеватым лицом, фигуре.
- Опять лишаи с горла соскабливать будет, - тихо промолвил дед Коля, - но
вы не смотрите.
И он повел ушами.
Федор - надо сказать - как-то странно, не по своему характеру, завидовал
Пете.
Пожалуй это был единственный человек, которому он завидовал. Поэтому
Соннов вдруг грузно встал и вышел в уборную. И пока были "гости" он уже не
присутствовал в комнате.
Клавочка же вообще мало реагировала на "тени"; пухлое лицо ее было
погружено в сон, в котором она видела разбухший зад Федора. Так что в
комнате разговаривали одни гости, как будто они были здесь хозяевами.
Дед Коля, вместо того чтобы спросить у Клавы, строил вслух какие-то
нелепые предположения о приезде Федора.
Соннов приезжал сюда, к сестре, часто, но так же внезапно исчезал и никто
из Фомичевых не знал, где он живет или где бродит.
Однажды, года два назад, через несколько часов после того как он внезапно
исчез, кто-то звонил Фомичевым из какой-то жуткой дали и сказал, что только
что видел там Федора на пляже.
Лидочка слушала деда Колю со вниманием; но слушала не "смысл" его слов, а
что-то другое, что - по ее мнению - скрывалось за ними независимо от деда
Коли.
Поэтому она смрадно, сморщившись белым, похотливым личиком, хихикала,
глядя на пустую чашку, стоящую перед пустым местом Федора.
Павел - ее муж - был весь в увесистых, багровых пятнах. Мила играла со
своим пальчиком...
Наконец, семейство во главе с дедом Колей встало, как бы откланялось и
вышло к себе.
Только Петя долго оставался в углу; но когда он скребся, на него никто,
кроме Соннова, не обращал внимания.
Клава прибрала комнату, словно обмывая себе лицо, и вышла во двор. На
скамейке уже сидел Федор.
- Ну как ушли эти страшилища, - равнодушно спросил он.
- Мы сами с тобой, Федя, хороши, - просто ответила Клава.
- Ну, не лучше других, - подумал Федор.
Времени еще было достаточно и Федор решил пройтись. Но солнце уже
опускалось к горизонту, освещая как в игре, заброшенные улочки подмосковного
местечка.
Федор устал не столько от убийства, сколько главным образом от своего
разговора над трупом. С живыми он вообще почти не разговаривал, но и с
мертвыми это было ему не по нутру. Когда же, точно влекомый загробной силой,
он произносил эти речи, то был сам не свой, не узнавал себя в языке, а после
- был надолго опустошен, но качественно так же как был опустошен всегда. Он
брел по улице и, сплевывая в пустоту, равнодушно отмечал, что Григорий -
приезжий, издалека, что труп не скоро найдут, а найдут, то и разведут
ручками и т.д. У пивнушки безразлично дал в зубы подвернувшемуся мужику.
Выпил две кружки. Почесал колено.
И вернулся обратно, мысленно расшвыривая вокруг себя дома, и, войдя в
комнату, неожиданно завалился в постель.
Клава наклонилась над его теплым, побуревшим от сна лицом.
- Небось порешил кого, Федя, - осклабилась она. - Чтоб сны слаще снились,
а?! - И Клава пощекотала его член. Потом скрылась во тьме ближнего закутка.
III
Сонновы знали Фомичевых сызмальства. Но Павел Красноруков появился здесь
лет пять назад женившись на Лидочке.
До замужества Лидочка на всем свете признавала одних насекомых, но только
безобразных и похотливых; поэтому она целыми днями шлялась по помойкам.
Павел и поимел ее первый раз около огромной, разлагающейся, помойной ямы;
она вся изогнулась и подергивалась как насекомое, уткнув свое
сморщенно-блаженное личико в пиджак Павла. А потом долго и нелепо хихикала.
Но Павла ничего в частности не смущало; его смущал скорее весь мир в
целом, на который он смотрел всегда с широко разинутым ртом. Он ничего не
отличал в нем, и в глубине полагал, что жизнь - это просто добавка к
половому акту.
Поэтому его прельстила беспардонная сексуальность Лидочки. Сам он,
например, считал, что его сердце расположено в члене и поэтому очень не
доверял врачам.
А легкое, помойно-воздушное квази-слабоумие Лидочки облегчало ему
времяпровождение между соитиями. Не раз он трепал ее блаженно-хихикающее
личико и смотрел ей в глаза - по обычаю с разинутым ртом. Но даже не смеялся
