мгновение, когда он прыгнул в челнок, одно из окон асиенды,
выходившее в сад, тихонько приоткрылось и не закрывалось
некоторое время, как будто кто-то хотел выйти и колебался, не
зная, свободен ли путь.
Маленькая белая рука с драгоценными кольцами на тонких
пальцах придерживала открытую раму, освещенную луной; через
несколько минут стройный силуэт девушки появился на лестнице,
которая вела в сад.
Это была Луиза Пойндекстер.
Несколько секунд она стояла прислушиваясь. Всплеск весла?
Не почудилось ли ей это? Цикады наполняли воздух своим
неугомонным стрекотаньем, и легко можно было ошибиться,
впрочем, это не имело значения. Условленный час настал, а она
не принадлежала к тем, кто требует пунктуальности, и кроме
того, только что провела в ожидании целых два часа, которые
показались ей вечностью.
Неслышно спустилась Луиза по каменной лестнице,
проскользнула в сад, тихонько прошла через кустарник, мимо
статуй и наконец очутилась под тополем. Здесь ее встретили
объятия мустангера.
Счастливые минуты летят быстро, и скоро приходит час
расставания.
-- Завтра ночью мы опять увидимся, милый? Завтра ночью?
-- Если бы я только мог, я сказал бы тебе: да, завтра, и
послезавтра, и опять, и опять, моя любимая!
-- Но почему же? Почему ты не можешь этого сказать?
-- Завтра утром я уезжаю на Аламо.
-- Вот как! Разве это необходимо?
Вопрос прозвучал невольным упреком. Каждый раз, когда она
слышала упоминание об уединенной хижине на Аламо, в ней
просыпалось какое-то неприятное чувство. Но почему? Ее
встретили там радушно. Казалось бы, это посещение могло стать
одним из самых приятных воспоминаний ее жизни. Но это было не
так.
-- Мне действительно нужно туда поехать.
-- Нужно? Тебя там ждут?
-- Только мой слуга Фелим. Надеюсь, что с ним ничего не
случилось. Я отослал его туда дней десять назад, еще до этих
слухов об индейцах.
-- Только Фелим и больше никто? Ты говоришь правду, Морис?
Милый, не обманывай меня! Только он, ты сказал?
-- Почему ты спрашиваешь об этом, Луиза?
-- Я не могу тебе сказать почему. Я бы умерла от стыда,
если бы призналась в том, что мне иногда приходит в голову.
-- Не бойся, скажи мне все, что ты думаешь. Я не мог бы
ничего скрыть от тебя. Ну, говори же, радость моя!
-- Ты этого хочешь, Морис?
-- Конечно, хочу. Я уверен, что разрешу все твои
недоумения. Ведь если кто-нибудь узнает о наших встречах, их
могут дурно истолковать. Поэтому я и уезжаю на Аламо.
-- Чтобы там остаться?
-- Всего лишь на один или два дня. Только для того, чтобы
собрать свои вещи и сказать последнее прости моей жизни в
прерии.
-- Вот как?
-- Ты, кажется, удивлена?
-- Нет! Только недоумеваю. Я не могу понять тебя; и,
вероятно, мне это никогда не удастся.
-- Но ведь все очень просто. Я принял важное решения и
знаю, что ты простишь меня, когда я тебе о нем скажут.
-- Простить тебя, Морис! За что?
-- За то, что я не открыл тебе моей тайны. Я не тот, за
кого ты меня принимаешь...
-- Но ведь ты такой, каким мне кажешься: благородный
смелый, красивый, необыкновенный человек. О Морис! Если бы ты
только знал, как ты дорог мне и как я тебя люблю!
-- Голубка моя, не больше, чем я тебя, но ради нашего
счастья мы должны решиться на разлуку.
-- На разлуку?
-- Да, любимая. Но мы расстанемся ненадолго.
-- На сколько?
-- На время, которое понадобится пароходу, чтобы пересечь
Атлантический океан туда и обратно.
-- Целая вечность! Но зачем?
-- Мне необходимо съездить на родину -- в Ирландию, в
страну, которую здесь презирают, как ты сама знаешь. Всего лишь
двадцать часов назад я получил оттуда важное известие. И я
спешу туда поехать и надеюсь по возвращении доказать твоему
гордому отцу, что бедный мустангер, который завоевал сердце его
дочери... Завоевал ли я его, Луиза?
-- Нужно ли тебе об этом спрашивать! Ты знаешь, что
покорил мое бедное сердце и ему никогда не вырваться из этой
неволи. Не смейся надо мной, Морис,-- я навеки твоя раба!
Снова объятия, снова нежные поцелуи и любовные клятвы.
Затихло стрекотанье кузнечиков в зеленой траве, замолкли
цикады на листьях деревьев, не доносились больше крики
пересмешника с макушки высокого тополя, и козодой взлетел еще
выше в лунном свете; казалось, все в природе притихло, чтобы не
мешать влюбленным...
Но нет, не поэтому наступила тишина: раздался шум шагов по
усыпанной гравием дорожке, и, несмотря на то, что они были
легки и почти бесшумны и услышать их можно было, только обладая
очень острым слухом, именно из-за них умолкли ночные голоса.
Но влюбленные ничего не слышали. Они не видели и темной
тени человека -- или, быть может, дьявола, -- которая скользила
среди цветов, то замирая у статуи, то прячась в кустарнике,
пока, наконец, не остановилась за деревом -- шагах в десяти от
того места, где они обменялись поцелуем. В минуты счастья,
когда все кругом затихло, они совсем не подозревали, что эта
тишина помогает подслушать их любовные признания, а
предательская луна выдает каждое движение.
Человек, черной тенью скрывавшийся за деревом, подслушал
каждое их слово, даже любовные вздохи и шепот; а в серебристом
свете луны он отчетливо видел их малейшие жесты.
Нужно ли говорить, кто был этот гнусный шпион? Имя Кассия
Колхауна напрашивается само собой.
Это был он.
Глава XXXIII. МУЧИТЕЛЬНОЕ ОТКРЫТИЕ
Как случилось, что кузен Луизы Пойндекстер бодрствовал в
такой поздний час ночи или, вернее, в такой ранний час утра?
Был ли он предупрежден об этом свидании или же у него просто
возникли какие-то необъяснимые подозрения, которые заставили
его выйти из спальни и пойти проверить, все ли благополучно в
саду?
Другими словами, случайно ли он заметил влюбленных или
действовал по заранее обдуманному плану?
Справедливо первое -- чистая случайность или, вернее,
случайность вместе с лунной ночью помогли отставному капитану
открыть тайну, которая жгла теперь его душу адским огнем.
Стоя в полночь на асотее, куда он поднялся, сам не зная
зачем, и отравляя благоухающий ароматом цереуса ночной воздух
дымом своей сигары, Кассий Колхаун, по-видимому, ничем особенно
не был встревожен. Раны, нанесенные ему мустангером, уже
зажили; правда, мысль о поражении все еще мучила его, но горечь
воспоминаний до некоторой степени смягчалась надеждой на месть,
для осуществления которой уже были сделаны первые шаги.
Колхаун, как и отец Луизы, был очень доволен, что она
отказалась от своих далеких прогулок верхом,-- именно по его
совету Пойндекстер запретил дочери ездить одной. Так же как и
отец Луизы, он не подозревал, чем было вызвано ее увлечение
стрельбой из лука, и смотрел на это, как на невинную забаву. Он
даже стал льстить себя надеждой, что равнодушие Луизы могло
быть в конце концов притворством с ее стороны или просто плодом
его фантазии. За последнее время она была менее резка с ним, и
он уже готов был усомнишься в своих ревнивых предположениях.
До сих пор у него не было никаких доказательств, что она
увлечена молодым ирландцем; а так как за последнее время
ничего, что вызвало бы новые подозрения, не произошло, то он
решил, что это была лишь ложная тревога.
Успокоенный этими мыслями, Колхаун поднялся на асотею; он
небрежно зажег сигару и курил ее с беззаботным видом, не
оставлявшим сомнений, что он пришел сюда в этот поздний час без
всякого дела. Возможно, что ему захотелось уйти из своей душной
комнаты и подышать свежим воздухом или, быть может,
полюбоваться чудесной луной, хотя такие романтические желания
были не в его характере.
Как бы там ни было, он зажег сигару, оперся о парапет
асотеи и стоял, повернувшись лицом к реке.
Он не встревожился, увидев всадника на противоположном
берегу реки, только что выехавшего из зарослей и продолжавшего
свой путь по открытой равнине. Эта дорога была ему хорошо
известна. Он решил, что какой-то путник хочет воспользоваться
прохладой ночи, а такая ночь могла соблазнить даже самого
усталого человека отказаться oт отдыха. Это мог быть
сосед-плантатор, возвращающийся домой из поселка, где он
задержался на лишний час, зайдя в бар гостиницы.
Днем, быть может, он узнал бы всадника, но при лунном
свете мог лишь различить, что это был человек верхом на лошади.
Отставной капитан машинально следил за ним взглядом, как
порой, задумавшись о чем-то, следят за щепкой, уносимой волной
вниз по течению.
Только когда всадник, приблизившись к роще, свернул в нее,
Колхаун заинтересовался его поведением.
-- Что бы это могло означать? -- пробормотал он, быстро
бросив окурок сигары.-- Черт возьми! Он спешился!--продолжал
он, когда незнакомец уже без лошади появился на ближней опушке
рощи.-- Направляется сюда, прямо к излучине... Спустился с
обрыва и так быстро, что, по-видимому, он хорошо знает дорогу.
Неужели он думает забраться в сад? Но как?.. Вплавь? Боюсь, что
такая игра не стоит свеч. Не вор ли это?
Это была первая догадка Колхауна, но он отказался от нее
почти тотчас же, как она пришла ему в голову. Правда, в
испано-американских странах даже нищие ездят верхом, тем более
мог себе это позволить вор.
И все же казалось маловероятным, что человек в полночь
прискачет на лошади воровать фрукты или овощи.
"Но что же ему здесь нужно?"
То, что он оставил лошадь в роще, а сам пробирался к реке
пешком -- и очень осторожно, насколько можно было разглядеть
при неверном свете луны,-- заставляло сомневаться в честности
его намерений и говорило скорее о каком-то злом умысле.
Что это за умысел?
Человек исчез под обрывом, и Колхаун уже не мог больше его
видеть с асотеи. Заросли, окаймлявшие противоположный берег,
скрыли неизвестного.
"С какой целью он там бродит?"
Отставной капитан уже в десятый раз задавал себе этот
вопрос, все больше и больше тревожась, когда вдруг он услышал
плеск, словно кто-то нырнул в воду. Звук был негромкий, но
очень четкий.
-- Всплеск весла...-- пробормотал он.-- Клянусь всеми
святыми, он перетянул челнок и переправляется прямо в сад! Что
же, наконец, ему здесь понадобилось?
Не желая больше оставаться на крыше и ломать себе голову в
догадках, Колхаун решил потихоньку спуститься вниз, разбудить
мужчин и пойти всем вместе на облаву.
Он уже поднял руку с парапета и собрался идти, когда до
него долетел новый звук, заставивший его снова наклониться и
посмотреть в сад. Этот звук совсем не был похож на удар весла и
доносился не с реки. Послышался скрип не то дверных петель, не
то открываемого окна. Скрип раздался внизу, почти под тем
местом, где стоял Колхаун.
Когда он перегнулся через парапет, чтобы узнать, в чем
дело, лицо его стало бледным, как луна, которая осветила его;
сердце болезненно сжалось.
Окно было открыто в спальне его кузины Луизы. Он знал это
окно. Девушка уже стояла на ступеньках лестницы, ведущей в сад,
и, видимо, собиралась спуститься...
В белом, падающем свободными складками платье, с небольшим
платком на голове, она напоминала прелестную нимфу ночи,
которую луна одела серебристым сиянием.
Колхаун сразу понял, что ее появление как-то связано с
человеком, который переправлялся через реку.
А кем мог быть этот человек? Кем, как не
Морисом-мустангером! Тайное свидание! В этом не могло быть
