напоминают, что разделение это -- тяжко и никак не
окончательно. Воплощение повело нас к тому, чтоб они
воссоединились. Здесь же, на Переландре, они не разделялись.
Все, что происходит здесь, было бы мифом на Земле. Он уже думал
об этом; теперь он это знал. Тот, Кто был во тьме, вложил эту
истину в его ладони, словно страшное сокровище.
На несколько мгновений эгоист в нем забыл свои доводы. Он
хныкал и всхлипывал, как ребенок, который просится домой. Потом
он опомнился. Он вполне разумно объяснил, почему нелепо драться
с Нелюдем. Такая драка ничего не решит в борьбе духовной. Если
Королева сохранит послушание только потому, что Искусителя
убрали силой, какой в этом смысл? Что это докажет? Если же
искушение -- не испытание, не тест, зачем Малельдил допустил
его? Разве наш мир был бы спасен, если бы слон случайно
наступил на змия за миг до грехопадения? Неужели все так
просто, так вненравственно, так нелепо?
Грозная тишина сгущалась. В ней все отчетливей проступало
Лицо, оно просто глядело на тебя, глядело не без печали, не
гневаясь и не возражая, но так, что ты постепенно понимал,
насколько ясна твоя ложь, и вот ты спотыкаешься, и
оправдываешься, и больше не можешь говорить. Смолкло наконец и
себялюбивое "я". Тьма почти сказала: "Ты знаешь сам, что
напрасно тянешь время". Все ясней становилось, что ему не
удастся уподобить друг другу события в райском саду и на
Переландре. То, что свершилось на Земле в тот час, когда
Малельдил родился Человеком в Вифлееме, навсегда изменило
Вселенную. Новый мир, вот этот, не повторял старый. Ушедшая
волна не вернется, как говорит Королева. Когда Ева пала, Бог
еще не был человеком. Люди еще не стали членами Его тела.
Теперь же Он страдает и спасает через них. Одна из целей Его
замысла -- спасти Переландру не через Себя, но через Себя в
Рэнсоме. Если Рэнсом отступит, замысел не удастся. Для этой
главы, куда более сложной, чем он думал, избран именно он.
Странное чувство -- удаления, умаления, исчезновения --
охватило его: он понял, что не только Земля, но и Переландра в
центре. Можно назвать все, что тут происходит, отдаленным
следствием воплощения на Земле; можно считать земные события
лишь подготовкой для новых миров, из которых Переландра --
первый. И то, и другое истинно. Одно не может быть важнее
другого, все самоценно и самостоятельно, слепков и копий не
бывает.
Себялюбец не унялся. До сих пор королева противилась
искушению. Она устала и колебалась, быть может, ее воображение
уже не так непорочно, но она не сдалась. Значит, ее история
отличается от истории нашей праматери. Рэнсом не знал,
сопротивлялась ли Ева, и долго ли, а уж тем паче -- чем бы все
кончилось, если бы она устояла. Ну, потерпел бы змей поражение,
-- неужели назавтра он явился бы снова, и еще назавтра, и еще?
Неужели испытание длилось бы вечно? Как прекратил бы его
Малельдил? Здесь, на Переландре, он думал не о том, как это
предотвратить, а о том, что "так больше нельзя". Нелюдь мучает
ее, не отстает, она держится, надо ей помочь, и вот тут земное
грехопадение ничего не подскажет. Задача -- иная, для нее нужен
другой исполнитель, и им, на беду, оказался Рэнсом. Напрасно он
вновь и вновь обращался к Книге Бытия, вопрошая: "Что бы
случилось?" Тьма не отвечала. Неутомимо, неумолимо она
напоминала ему о том, что стояло перед ним здесь и сейчас. Он
уже чувствовал, что словечко "бы" бессмысленно -- оно уводит в
"ненастоящий мир", какого просто нет. Есть только то, что есть,
а это всегда ново. Здесь, на Переландре, испытание остановит
только Рэнсом, больше никто. Голос -- ведь он, в сущности,
слышит голос -- окружил его выбор какой-то бесконечной
пустотой. Эта глава, эта страница, эта фраза может быть только
тем, что есть, и ничто ее не заменит.
Рэнсом попытался найти еще одну лазейку. Как может он
бороться с бессмертным? Будь он даже спортсменом или воином, а
не близоруким профессором, которого до сих пор беспокоит старая
рана, он и тогда не мог бы сражаться с дьяволом. Его же нельзя
убить! И тут же ответ открылся ему. Можно уничтожить тело
Уэстона -- то, без чего Враг ничего не может сделать на
Переландре. В этом теле, тогда еще повиновавшемся человеческой
воле, Враг проник сюда. Если его изгнать, у него не останется
здесь обиталища! Рэнсом вспомнил о бесах в Библии, которые
страшились, что их ввергнут в бездну. Теперь, наконец, он с
ужасом понял, что физическое действие, которое от него
требовалось, не бессмысленно и не безнадежно. У обоих тела
нетренированы и не очень молоды, оба вооружены лишь кулаками,
ногтями и зубами. Рэнсому стало дурно от ужаса и отвращения.
Убивать таким оружием живое существо (он помнил, как пытался
прикончить лягушку) -- очень страшно; умирать от него --
наверное, медленно -- еще страшней. Он был уверен, что
погибнет. "Да разве я победил хоть в одной драке?" -- спросил
он.
Он больше не притворялся, будто не понимает, чего от него
ждут. Силы его иссякли. Он получил ответ, очень ясный,
увильнуть нельзя. Голос во тьме беззвучен, но так отчетлив, что
он удивлялся, как не проснулась спящая Женщина. Невозможное
встало перед ним. Вот что он должен сделать; вот чего он
сделать не может. Тщетно вспоминал он мальчиков, даже не
верящих в Бога, -- какое испытание проходят они сейчас на Земле
(и ради меньшей цели!). Его воля была в том ущелье, где даже
стыд не спасет, оно только темнее и глубже. Ему казалось, что
он согласился бы сражаться с Уэстоном, будь у них оружие. Он
решился бы даже пойти безоружным против револьвера. Но
обхватить это тело, попасть в живые руки мертвеца, прижаться
грудь к груди... Дикие мысли приходили к нему. Можно
ослушаться, ничего страшного -- потом, на Земле, он покается.
Он струсит, как Петр, и его простят, как Петра. Конечно, разум
его прекрасно знал ответ, но в такие минуты доводы разума --
просто старые сказки. Потом иной ветер поднялся в его душе,
настроение переменилось. Быть может, он победит в борьбе, даже
не очень пострадает. Но тьма не давала ему никаких, ни малейших
гарантий. Будущее было темно, как она сама. "Ведь тебе не зря
дано имя "Рэнсом", -- произнес Голос. Рэнсом знал, что ему не
почудилось, и по весьма забавной причине: фамилия его
происходила не от слова "рэнсом", то есть "выкуп", но от
"Рэнольф сан", "сын Ранульфа". Он давно это знал и соединить
эти два слова мог бы разве что ради забавы, ради каламбура. Но
даже себялюбивое "я" не осмелилось бы предположить, что Голос
играет словами. В одну секунду Рэнсом понял, что случайное для
филолога совпадение слов вовсе не случайно. Различие между
осмысленным и случайным, как и между мифом и фактом, -- чисто
земное. Замысел так широк, что в рамках земного опыта мы не
видим связи между его частями; потому наш опыт и различает
случайное и неизбежное. Вне этих рамок разницы уже нет. Ему
пришлось шагнуть за пределы Земли, попасть в более сложный
узор, чтобы узнать, почему древние философы говорили, что за
пределом земного круга исчезает случайность. Прежде, чем мать
зачала его; прежде, чем предкам его было дано имя "Рэнсом";
прежде, чем слово это стало означать "выкуп за пленных";
прежде, чем Бог создал мир, все это было так связано в
вечности, что самый смысл узора зависел от того, чтобы сейчас
все совпало. И он склонил голову, и застонал, и возроптал на
судьбу -- он просто человек, а его принуждали вступить в
метафизический мир и осуществить то, о чем философы лишь
размышляли.
-- Я тоже Искупитель, -- сказал Голос.
Рэнсом понял не сразу. Да, Тот, Кого в иных мирах называют
Малельдилом, искупил мир и его, Рэнсома. Он знал это. Зачем же
Голос напомнил ему? Прежде, чем пришел ответ, он ощутил, что не
вынесет его, и протянул руки, словно мог от него заслониться.
Но ответ настиг его. Так вот что выйдет! Если он сдастся, этот
мир все равно будет искуплен. Если он не отдаст себя в жертву,
жертвой станет Другой. Но ничто не повторяется. Нового распятия
не будет... Может быть, и Воплощения... Будет какой-то иной
подвиг любви, какое-то иное унижение, еще страшнее и
прекрасней. Он увидел, как растет узор и в каждом новом мире
обретает новое измерение. Небольшое зло, причиненное Сатаной на
Малакандре, можно сравнить с линией; на Земле оно -- уже
квадрат. Если и Венера падет, зло ее будет кубом. Невозможно
вообразить, каково же тогда искупление, -- но оно придет.
Рэнсом и прежде знал, как много зависит от его выбора, но
только теперь увидел, как велика и страшна вверенная ему
свобода. По сравнению с ней весь космос мал и уютен. Сейчас он
стоял на краю бездны, под бездной неба, в вихре ледяной бури.
Раньше ему казалось, что он перед Господом, как Петр. Нет, все
гораздо хуже -- он сидит перед Ним, как Пилат! Спасение и
гибель зависят только от него. Руки его, как у всех людей, от
начала времен обагрены невинной кровью. Теперь он, если
пожелает, может вновь омочить их в той же крови. "Господи,
помилуй! -- взмолился он и застонал. -- Почему же я?" Но Тьма
не дала ответа.
Ему все еще казалось, что от него требуют невозможного. Но
незаметно произошло то, что раньше случалось с ним дважды. Во
время прошлой войны он как-то уговаривал себя выполнить
смертельно опасное дело; а потом, еще раз, он долго собирался с
духом, чтобы отправиться в Лондон, разыскать там одного
человека и сделать ему исключительно трудное признание,
которого требовала справедливость. В обоих случаях это казалось
немыслимым -- он не думал, он просто знал, что такой, какой он
есть, он этого сделать не может; и вдруг, без ощутимого усилия
воли, видел ясно, как на экране: "Завтра, примерно в это время,
все уже будет позади". Это случилось с ним и теперь, но страх
его, стыд, любовь, все его доводы остались прежними. Он ничуть
не меньше и не больше боялся того, что ему предстояло; теперь
он знал так же точно, как знал свое прошлое, что сделает это.
Он мог молиться, плакать, восставать, мог петь, как мученик, и
богохульствовать, как бес, -- но ничего не мог изменить.
Совершенно ничего. Непременно наступит миг, когда он сделает
это. Будущий поступок стоял перед ним очевидно и неотменимо,
словно он уже совершен. И не важно было, что этот поступок
относился к той части времени, которую мы называем будущим, а
не к той, которую мы зовем прошлым. Внутренняя борьба
завершилась, хотя мгновенья победы вроде бы и не было. Можно
сказать, что свобода выбора просто отошла в сторону, сменившись
неумолимой судьбой. Точно так же можно сказать, что он
освобожден от доводов страсти и обрел высшую свободу. Рэнсом
так и не увидел разницы между этими двумя предположениями. Ему
открылось, что свобода и предопределение -- одно и то же. За
свою жизнь он слышал много споров на эту тему и увидел, что они
бессмысленны.
Как только он понял, что завтра постарается убить Нелюдя,
само это показалось ему уже не таким великим подвигом. Он едва
мог понять, зачем обвинял себя в мании величия. Да, если
отступит он, Малельдил все сделает за него. В этом смысле он
действительно представляет Малельдила, но не больше, чем Ева,
если бы она не тронула яблока, и всякий человек, когда
совершает доброе дело. Он не равняется с Малельдилом ни
личностью, ни страданием -- страдания их несравнимы, как боль
человека, который обжег палец, туша искру, и пожарника,
