отдыхал. Работой, делом были бесконечные разговоры между
Искусителем и Королевой. Трудно было проследить, как все
продвигается час за часом, но дни шли, и Рэнсом убеждался, что
Искуситель берет верх. Конечно, бывали и взлеты, и падения.
Порой непредвиденная мелочь внезапно выбивала почву из-под ног
Врага; порой и Рэнсому удавалось вмешаться в страшную беседу.
Иногда он думал: "Слава Богу! Мы победили наконец", -- но Враг
не знал усталости, а Рэнсом уже выбивался из сил, в последние
же дни он заметил, что и Королева устала. Он попросил се
отослать прочь их обоих. Но она не согласилась, и слова ее
показали, сколь велика уже опасность. "Как я могу отдыхать и
веселиться, -- сказала она, -- когда дело не решено? Я не стану
отдыхать, пока не пойму точно, должна ли я совершить какое-то
великое дело ради Короля и детей наших детей".
Именно на этой струне играл теперь Враг. Слова "долг"
Королева не знала, но как раз во имя долга он заставлял ее
снова и снова думать о непослушании и убеждал, что прогнать его
было бы трусостью. Каждый день, в тысяче образов, он
представлял ей Великий Подвиг и Великую Жертву. Потихоньку он
вытеснил мысль о том, чтобы подождать Короля и вместе принять
решение. Теперь и речи не было о такой трусости!. Весь смысл се
поступка, все величие в том и будет, чтобы совершить его без
ведома Короля, а после он, если захочет, может отречься от нее,
так что всю выгоду получит он, а весь риск (как и благородство,
и своеобразие, и возвышающая душу боль) придется на ее долю. К
тому же, прибавлял Искуситель, нет смысла спрашивать Короля, он
наверняка будет против, таковы уж мужчины. Лучше силой дать ему
свободу. Теперь, пока решает она -- теперь или никогда, --
можно свершить этот подвиг. "Теперь или никогда", -- твердил
он, пробуждая в Королеве страх, знакомый на Земле всем женщинам
-- а что, как она упустит великую возможность, напрасно
проживет жизнь? "Словно я дерево без плодов", -- говорила она.
Рэнсом пытался ее убедить, что ее плодом будут дети. Но Нелюдь
спросил, неужто у разделения на два пола нет иной цели, кроме
размножения? Ведь потомство можно бы обеспечить как-нибудь
иначе, скажем, -- как у растений. Он тут же пустился объяснять,
что там, на Земле, мужчины вроде Рэнсома -- отсталые самцы,
боящиеся новых благ, -- всегда старались ограничить женщину
деторождением и знать не желали о той высшей участи, ради
которой она и создана Малельдилом. Он сказал, что такие люди
уже причинили немало вреда, и от нее зависит, чтобы ничего
подобного не случилось на Переландре. Именно тут он и стал
учить ее новым словам: Творчество, Интуиция, Духовность. Но
допустил промах -- когда Королева поняла, что такое
"творческий", она забыла о Великом Деле и Высоком Одиночестве и
долго смеялась, а потом сказала, что он еще моложе Пятнистого,
и отослала их обоих.
Это было Рэнсому на руку, но утром он сорвался, и все
пошло прахом. В тот день Нелюдь еще настырней толковал о
самовыражении и самопожертвовании, и она все больше поддавалась
обаянию, когда Рэнсом, не выдержав, вскочил и просто набросился
на нее. Очень быстро, чуть ли не крича, забывая здешний язык и
вставляя английские слова, он пытался объяснить, что видел эту
"самоотверженность" на деле. Он стал рассказывать о женщинах,
которые падали от голода, но не садились есть, пока муж не
вернется, хотя прекрасно знали, что он этого терпеть не может;
о матерях, которые клали жизнь на то, чтобы выдать дочь за
того, кто ей противен; об Агриппине и леди Макбет. "Неужели ты
не видишь, -- орал он, -- что в этих словах нет смысла? Что
толку говорить, будто ты хочешь сделать это ради Короля? Ты
знаешь, что именно этого Король не хочет и не захочет! Разве ты
-- Малельдил, чтобы решать, что хорошо для него, что плохо?" Но
она почти ничего не поняла, а тона -- испугалась. Все это было
на руку уже Нелюдю.
Сквозь все взлеты и падения, сквозь битвы, атаки и
контратаки, сквозь сопротивление и отступление Рэнсом все яснее
видел план кампании. Сама идея подвига и жертвы по-прежнему
соединялась для Королевы с любовью к Королю, к ее еще не
родившимся детям и даже к Малельдилу. Сама мысль, что
Малельдил, быть может, желает именно непослушания, и была той
щелью, через которую в ее разум мог хлынуть поток искушения. Но
с тех пор, как Нелюдь начал свои трагические повествования, к
этому прибавился самый слабый призвук театральности,
самовлюбленного желания сыграть главную роль в драме своего
мира. Нелюдь, без сомнений, пытался усилить именно это. Он не
мог преуспеть, пока такое чувство оставалось каплей в океане ее
души. Вероятно, до тех пор, пока это не изменится, Королева
была в безопасности -- пожалуй, ни одно разумное существо не
откажется от счастья ради чего-то столь смутного, как болтовня
о духовности и высшем предназначении. Не откажется -- пока
искушение себялюбием не перевесит всего остального. Эгоизм,
таящийся в идее благородного бунта, должен возрасти; и Рэнсом
думал, что хотя она и смеется над Врагом, и часто дает ему
отпор, он растет очень медленно, и все же явно. Конечно, все
было сложно, очень сложно. Нелюдь всегда говорил почти правду.
Видимо, в замысел Божий входило и то, что это счастливое
созданье станет совсем взрослым, обретет свободный выбор, в
некотором смысле отделится и от Бога, и от мужа, чтобы связь их
стала глубже и полноценней. С самой первой встречи Рэнсом
видел, как взрослеет Королева, и сам, пусть бессознательно,
помогал этому. Если она победит искушение, оно станет новым,
очень важным шагом все к той же цели -- к более свободному,
разумному и осознанному послушанию. Но именно поэтому ошибка,
которая низвергнет ее в рабство ненависти и зависти, экономики
и политики, так хорошо известное нашему миру, -- эта роковая
ошибка так страшно похожа на правильный шаг. О том, что
опасность усиливается, Рэнсом догадывался и по тому, как трудно
стало напоминать о простейших исходных посылках. Королева все
меньше обращала внимание на то, что изначально дано ей, -- на
заповедь Малельдила, на совершенно неизвестные последствия, на
нынешнее счастье, столь великое, что перемена едва ли окажется
к лучшему. Все это смывала бурная волна нечетких, но ярких
образов, создаваемых Нелюдем, и все возрастающая важность
центрального образа. Она не утратила невинности, не ведала
дурных намерений, воля ее была чиста, но воображение уже
наполовину заполнилось яркими и ядовитыми картинками. И снова
Рэнсом подумал: "Нет, так больше нельзя"; но все его доводы
были бессильны, искушение продолжалось.
Он очень устал и однажды под утро провалился в мертвый
сон, а очнулся лишь к полудню. Он был один, и великий ужас
охватил его. "Что же я мог поделать? Что я мог?" -- вскричал
он, решив, что битва проиграна. Голова у него кружилась, сердце
болело, когда он брел к берегу, чтобы найти там рыбу и
отправиться вслед за беглецами на Твердую Землю. Он был так
растерян и измучен, что даже не думал, как ему теперь искать
эту землю, не зная, где она и сколько до нее плыть. Продравшись
через лес на открытое место, он внезапно увидел, что два
человека, укутанные с головы до пят, спокойно стоят перед ним
на фоне золотого неба. Одеяния их были пурпурными и синими,
венцы -- из серебряных листьев, ноги остались босыми. Одно
существо показалось ему самым прекрасным, другое -- самым
уродливым из детей человеческих. Они заговорили, и он понял,
что перед ним -- Королева и оболочка Уэстона. Одежда у них была
из перьев. Рэнсом хорошо знал тех птиц, из чьих крыльев такие
перья можно вырвать, но как сплести из них ткань, представить
себе не мог.
-- Здравствуй, Пятнистый, -- сказала ему Королева. -- Ты
долго спал. Как тебе нравятся эти наши листья?
-- Птицы... -- сказал Рэнсом. -- Бедные птицы! Что же он
сделал с ними?
-- Он где-то нашел эти перья, -- беззаботно ответила она.
-- Птицы их роняют.
-- Зачем ты это надела?
-- Он снова сделал меня старше. Почему ты никогда не
говорил мне, Пятнистый?
-- О чем?
-- Мы ведь и не знали. Он сказал, что у деревьев есть
листья, у зверей -- мех, а в вашем мире мужчины и женщины тоже
надевают красивые одежды. Почему ты не отвечаешь, нравимся ли
мы тебе? Ох, Пятнистый, неужели это -- из тех благ, от которых
ты отворачиваешься? Это не новость для тебя, раз все так делают
в твоем мире.
-- Да, -- сказал Рэнсом, -- но здесь все иначе. Здесь
тепло.
-- Так сказал и он, -- ответила Королева, -- но ведь у вас
холодно не повсюду. Он говорит, это делают и в теплых странах.
-- Он сказал, зачем это делают?
-- Чтобы стать красивыми. Зачем же еще? -- удивилась она.
"Слава Богу, -- подумал Рэнсом, -- он всего-навсего учит
ее тщеславию". Он боялся худшего. Но ведь если она будет носить
одежду, рано или поздно она узнает стыд, а там -- и
бесстыдство.
-- Ну как, стали мы красивей? -- перебила она его мысли.
-- Нет, -- ответил Рэнсом, и сразу поправился: -- Не знаю.
Ответить и впрямь было нелегко. Теперь, когда наряд из
перьев скрыл обыденную одежду, Нелюдь выглядел экзотично, даже
своеобразно и уж точно не был таким противным. А вот Королеве
этот наряд не шел. Да, в обнаженном теле есть какая-то
простота; нет, скажем так: это "просто тело". Пурпурное платье
придало ее красоте величие и яркость, и все же это было
уступкой более низменным представлениям. В первый (и последний)
раз Рэнсом увидел в ней женщину, в которую мог бы влюбиться и
человек с Земли. Этого вынести он не мог. Мысль была так
уродлива, так чужда здешнему миру, что краски поблекли и угас
запах цветов.
-- Стали мы красивей? -- настаивала Королева.
-- Какая разница? -- сказал он угрюмо.
-- Каждый хочет быть таким красивым, каким только можно,
-- сказала Королева. -- А я не могу увидеть саму себя.
-- Можешь, -- произнес голос Уэстона.
-- Как же это? -- спросила она, оборачиваясь к нему. --
Даже если мне удастся повернуть глаза вовнутрь, я увижу тьму.
-- Нет, -- ответил Нелюдь. -- Сейчас я покажу.
Он отошел на несколько шагов -- туда, где на желтом мху
лежал рюкзак Уэстона. С той напряженной отчетливостью, с какою
мы видим в минуту опасности и горя, Рэнсом разглядел все
детали. По-видимому, рюкзак был куплен в том же магазине, что и
его собственный. Эта мелочь напомнила ему, что Уэстон когда-то
был человеком, с человеческим разумом, с человеческими
радостями и горестями, и он чуть не заплакал. Страшные пальцы,
уже не принадлежавшие Уэстону, расстегнули застежки, вытащили
маленький блестящий предмет -- карманное зеркальце за три
шиллинга и шесть пенсов -- и протянули Королеве. Та повертела
его в руках.
-- Что это? Что с ним делать? -- спросила она.
-- Погляди в него, -- ответил Нелюдь.
-- Как это?
-- Гляди! -- сказал он, взял зеркало и поднес к ее лицу.
Довольно долго она гляделась в него, ничего не понимая. Потом
вскрикнула, отшатнулась, закрыла руками лицо. Рэнсом тоже
вздрогнул -- впервые увидел он, что она просто поддалась
чувству. Этот мир менялся слишком быстро.
-- Ой! -- вскрикнула она. -- Что это? Я видела лицо.
-- Это твое лицо, красавица, -- сказал Нелюдь.
-- Я знаю, -- ответила она, отворачиваясь от зеркала. --
Мое лицо глядело оттуда на меня. Я становлюсь старше или это
что-то другое? Я чувствую... чувствую... сердце бьется слишком
сильно... Мне холодно. Что же это? -- Она переводила взгляд с
