я нашел достойные внимания мысли в начале XVII века. Любопытных
отошлю к Насвильциусу ("De Aetereo et Aereo Corpore". Базель,
1627,11,12). Он пишет: "Вероятно, однородное пламя,
воспринимаемое нами, -- не само тело ангела или беса, но его
доступный чувствам образ, который пребывает за пределами наших
понятий, в особой, небесной сфере". Под "особой, небесной
сферой" он, видимо, подразумевает то, что мы назвали бы
многомерным пространством. Конечно, о таких пространствах он не
знал, но узнал на опыте то, к чему, много позже, ученых привела
теория.
2 Кто спит -- обедает (фр.).
ГЛАВА 10
Он долго сидел в темноте, усталый, а потом и голодный,
стараясь не прислушиваться к бесконечному:
"Рэнсом-Рэнсом-Рэнсом", -- и вдруг услышал разговор, начала
которого не помнил, и понял, что проспал. Женщина говорила
мало, голос Уэстона говорил настойчиво и мягко. Теперь этот
голос не рассуждал ни о Твердой Земле, ни даже о Малельдиле.
Красиво и выразительно он рассказывал одну историю за другой, и
долгое время Рэнсом не мог уловить никакой связи между ними.
Все это были истории о женщинах, но о самых разных временах и
судьбах. Судя по ее ответам, Королева многого не понимала, но,
как ни странно, Нелюдь не смущался. Если ему было трудно
объяснить что-то в одной истории, он тут же бросал ее и
переходил к другой. Все героини были сущими мученицами -- отцы
их тиранили, мужья изгоняли, возлюбленные изменяли им, дети не
слушались, общество -- преследовало. Но, так или иначе, все
кончалось хорошо: либо прижизненной хвалой, либо -- чаще --
запоздалым признанием и покаянными слезами у их могилы.
Бесконечный монолог все продолжался, Королева спрашивала все
реже -- какое-то представление о горе и смерти у нее начало
складываться, но какое именно, Рэнсом не знал и догадаться не
мог. Зато он понял наконец к чему все эти рассказы. Все эти
героини, в одиночку, шли на страшный риск, ради возлюбленного,
или ребенка, или народа. Всех их не понимали, гнали, травили --
и все они были оправданы и отомщены. Подробности Нелюдь
опускал. Рэнсом подозревал, а то и знал, что на человеческом
языке многие из благородных героинь именовались преступницами
либо ведьмами. Но все было аккуратно прикрыто, из рассказов
выступала не идея, а некий образ -- величественная, прекрасная
женщина, не склоняющаяся под тяжестью легшей ей на плечи
ответственности за судьбу мира, одиноко и бесстрашно идет во
тьму, чтобы совершить для других то, чего другие не хотят, хотя
от этого зависит их жизнь. А для контраста и для фона этим
богиням голос Уэстона создавал портрет мужчины. Тут он тоже
ничего не говорил впрямую, но образ строил: смутно кишели
какие-то жалкие существа, заносчивые, невзрослые, трусливые,
упрямые и угрюмые, вросшие в землю от лени, способные на все,
лишь бы ни на что не решаться, ничем не рисковать. Только
мятежная и жертвенная доблесть их женщин возвращает им истинную
жизнь. Да, создавал он образ искусно. Рэнсом, лишенный мужской
гордыни, на минуту-другую почти поверил ему.
Они еще говорили, когда тьму разорвали вспышки молний.
Несколько секунд спустя донесся отзвук здешнего грома, рокот
небесного тамбурина -- и хлынул теплый дождь. Рэнсом едва его
ощутил. Вспышка молнии осветила оболочку Уэстона -- она сидела,
неестественно выпрямившись, и Королеву -- она приподнялась,
опираясь на локоть, дракон у ее головы давно проснулся. Над
ними высились деревья, вдали катились высокие волны. Рэнсом
думал о том, что увидел. Он не мог понять, как же Королева
видит это лицо, эти челюсти, словно жующие что-то, -- и до сих
пор не поняла, что перед нею кто-то очень плохой. По совести
говоря, тут не было ничего странного. Сам он, конечно, тоже
казался ей нелепым и неприятным. Она и знать не могла, как
выглядит плохой, как -- нормальный человек. Но сейчас он увидел
на ее лице то, чего еще не видел. На Нелюдя она не глядела;
нельзя было даже догадаться, слушает ли она его. Губы она
плотно сжала -- может быть, поджала, брови чуть приподняла.
Никогда еще она не была так похожа на земных женщин, хотя и на
Земле такое лицо не часто встретишь. "Разве что на сцене, --
подумал он вдруг, и содрогнулся. -- Королева из трагедии". Нет,
это уж слишком. Такое сравнение унижало эту Королеву. Он
оскорбил ее, и не мог себе этого простить. И все же... все
же... высвеченная молнией картина запечатлелась в его мозгу. Он
просто не мог забыть об этом, новом выражении ее лига. Очень
хорошая королева, героиня великой трагедии, прекрасно сыгранная
актрисой, которая и в жизни -- хороший человек... По земным
понятиям, такое лицо достойно похвалы, даже почтения, но Рэнсом
помнил все то, что видел раньше, -- полное отсутствие эгоизма,
детскую, радостную святость, и глубокий покой, напоминающий и о
младенчестве, и о мудрой старости, хотя ясная молодость лица и
тела отрицала и то, и это. Он помнил, и новое выражение ужасало
его. Чуть-чуть, совсем немного, но она уже притязала на
величие, уже играла роль, и это казалось отвратительно
вульгарным. Быть может -- нет, наверное -- она всего-навсего
откликнулась, и то в воображении, на эту новую затею --
выдумывать, сочинять. Ах, лучше бы ей не откликнуться! И
впервые он подумал отчетливо: "Больше нельзя".
-- Я пойду туда, где листья укроют от дождя, -- сказала
она в темноте. Рэнсом до сих пор почти не чувствовал, как он
промок, -- в мире, где нет одежды, это не так уж важно. Но
Королева встала, пошла, и он пошел за нею, пытаясь
ориентироваться на слух. Кажется, Нелюдь следовал за ними.
Иногда сверкала молния, и тогда из тьмы возникала стройная
Королева, и Нелюдь, ковыляющий за нею в мокрой рубашке и мокрых
штанах Уэстона, и дракон, поспешающий сзади. Наконец все они
вышли туда, где мох был сухой и дождь над головами барабанил по
жестким листьям. Здесь они снова опустились на землю.
-- Однажды, -- без промедления начал Нелюдь, -- была у нас
королева, которая правила маленькой страной...
-- Тише! -- перебила его Королева Переландры. -- Послушаем
лучше дождь. -- И через минуту спросила: -- Что это? Я никогда
не слышала такого голоса.
И впрямь, совсем рядом с ними кто-то глухо рычал.
-- Не знаю, -- ответил голос Уэстона.
-- А я, кажется, знаю, -- сказал Рэнсом.
-- Тише! -- вновь сказала она, и больше той ночью они ни о
чем не говорили.
Так началась череда дней и ночей, о которых Рэнсом до
конца жизни вспоминал с ужасом. Рэнсом, к сожалению, оказался
прав: его враг в отдыхе не нуждался. Хорошо еще, что Королева
не могла обходиться без сна. Но она и раньше высыпалась
быстрее, чем Рэнсом, а теперь, быть может, и недосыпала. Стоило
Рэнсому задремать -- и, очнувшись, он неизменно слышал ее
разговор с Нелюдем. Он смертельно устал. Он бы и вовсе не мог
этого выдержать, если 6 Королева не отсылала иногда их обоих с
глаз долой. Правда, он и в этих случаях держался поблизости от
своего врага. Это было передышкой в битве, но весьма
несовершенной. Он не решался оставлять Нелюдя одного -- и с
каждым днем выносил его все хуже. На своем опыте он узнал, как
неверно, что дьявол -- джентльмен. Снова и снова чувствовал он,
что тонкий, вкрадчивый Мефистофель в красном плаще, с пером на
шляпе и при шпаге, или даже сумрачный Сатана из "Потерянного
рая", были бы куда лучше, чем существо, которое ему пришлось
стеречь. Нелюдь не был даже похож на нечестного политика --
скорее уж казалось, что возишься со слабоумным, или со злой
мартышкой, или с очень испорченным ребенком. Омерзение,
начавшееся когда тот стал бормотать "Рэнсом, Рэнсом",
преследовало его каждый день и каждый час. В разговорах с
Королевой Нелюдь выказывал и ум, и тонкость, но Рэнсом скоро
понял, что все это -- лишь оружие, и в свободные часы для него
пользоваться умом так же странно, как для солдата отрабатывать
на досуге штыковой удар. Мысль была орудием, средством; сама по
себе она Нелюдя не интересовала. Он брал разум взаймы, как взял
тело Уэстона, будто нечто внешнее и никак с собою не связанное.
Едва повернувшись к Королеве спиной, он позволял себе
расслабиться. Почти все время Рэнсом спасал от него зверей и
птиц. Если Нелюдю удавалось оторваться хотя бы на несколько
шагов, он хватал любую птицу, любого зверя, подвернувшегося под
руку, и вырывал перья или мех. Рэнсом пытался отнять жертву, и
бывали жуткие минуты, когда приходилось стоять с ним лицом к
лицу. До поединка дело не доходило, Нелюдь просто ухмылялся, а
то и сплевывал и чуть отступал, но всякий раз Рэнсом успевал
понять, как сильно он боится врага. Ведь ему все время было не
только противно, но и по-детски страшно оттого, что рядом с ним
обитал этот оживший мертвец, искусственно движимое тело. Порой
сама мысль, что они остались наедине, наполняла Рэнсома таким
ужасом, что он готов был бежать через весь остров к Королеве и
просить у нее защиты. Если рядом не было живых существ, Нелюдь
удовлетворялся растениями. Он прорезал их кожу длинными
ногтями, выдирал корни, обрывал листья или хотя бы выдергивал
пучками мох. Любил он позабавиться и с Рэнсомом. Его тело --
вернее, тело Уэстона -- умело принимать непристойные позы, и
нелепость их была отвратительнее их извращенности. Часами это
лицо ухмылялось и строило гримасы, а потом опять начиналось:
"Рэнсом... Рэнсом...". Иногда в гримасах проскальзывало
страшное сходство с людьми, которых Рэнсом знал и любил на
Земле. Но хуже всего были те минуты, когда в оболочку
возвращался сам Уэстон. Он бормотал жалобно и робко: "Будьте
осторожны, Рэнсом. Я провалился в большую черную дыру. Нет,
нет, я на Переландре. Мне трудно думать, но это неважно, он
думает за меня. Скоро все будет в порядке. Что ж они закрывают
окна? Все в порядке, они забрали у меня голову и приставили
чужую. Теперь я скоро поправлюсь. Они не дают мне посмотреть
рецензии на мои статьи. Ну, я ему сказал, что если он не
включит меня в первую десятку, пусть обходится без меня. Как
смеет этот щенок представлять такую работу! Он издевается над
экзаменаторами. Нет, вы объясните, почему я заплатил за билет
первого класса, а тут такая давка? Это нечестно. Нечестно!
Снимите эту тяжесть с груди! Зачем мне одежда? Оставьте меня.
Оставьте. Это нечестно. Какие огромные мухи!.. Говорят, к ним
привыкаешь..." -- и тут начинался звериный вой. Рэнсом так и не
понял, притворяется он, или распадавшаяся психика, которая
когда-то была Уэстоном, продолжала жалкое существование в
сидевшем перед ним теле. Он заметил только, что у него самого
совершенно исчезла прежняя ненависть. Теперь он искренне и
горячо молился за эту душу. И все же то, что он чувствовал,
нельзя было назвать жалостью. До сих пор, когда он думал о
преисподней, погибшие души представлялись ему человеческими;
теперь перед ним разверзлась бездна, которая отделяет людей от
духов, и жалость почти совершенно поглотил страх, тот
необоримый ужас, который испытывает жизнь перед лицом
самопожирающей смерти. Если устами Нелюдя говорили останки
Уэстона, значит, Уэстон уже не человек. Силы, издавна
разрушавшие в нем все человеческое, завершили свою работу.
Больная воля отравила понемногу и разум, и чувства, а теперь
погубила и себя, так что вся психика развалилась на куски.
Остался лишь призрак -- непрестанная тревога, обломки,
развалины, да запах разложения. "Вот это, -- думал Рэнсом, --
могло ждать и меня -- или ее".
Но все же в эти часы, наедине с Нелюдем, он как-то
