другой сущности, из которых одна властвует, а другая покоряется ей, человек
находит возможность относиться к себе как к высшему существу. Тем, что он
принес в жертву самому себе часть себя, он приблизился к религиозному
экстазу.
"В человеке соединяются тварь и творец: в человеке есть материя,
недоделанность, избыток, прах, нечисть, бессмыслица, хаос; но есть в нем и
создатель, художник, есть в нем твердость молота, божественность
созерцателя, настроение седьмого дня..." ("По ту сторону Добра и Зла"). И
здесь видно, как непрерывное страдание и бесконечное самообожествление
обуславливают одно другое тем, что каждое создает сызнова свою собственную
противоположность. "Всякий, кто когда-нибудь строил новое небо, находил силу
для этого лишь в собственном аду". ("К генеалогии морали").
В этих основных чертах натуры Ницше заключаются причины утонченности и
экзальтации, присущих, как жгучая пряность, всему высокому и значительному в
его философии. Сильнее всего это должен чувствовать неиспорченный вкус
молодых и здоровых натур - или же люди, защищенные безмятежностью
религиозных воззрений и не испытавшие на самих себе борьбы и страданий
атеиста с религиозными влечениями. Но именно это и делает Ницше в столь
сильной степени философом нашего времени. В нем выразилось типичным образом
то, что глубже всего волнует современность: невозможность удовлетвориться
крошками от трапезы современного познания и невозможность отказаться от
своего отношения к познанию. Такова великая и потрясающая картина философии
Ницше: целый ряд мощных попыток разрешить эту задачу современного трагизма,
угадать тайну современного сфинкса и сбросить его в пропасть.
Именно поэтому, если мы хотим разобраться в произведениях Ницше, нам
следует обратить внимание на человека, а не на теоретика. В теоретическом
отношении он часто опирается на других мыслителей, но то, в чем они достигли
своей зрелости, своей творческой вершины, служит ему исходным пунктом для
собственного творчества. Малейшее прикосновение, которое испытывал его
разум, будило в нем полноту внутренней жизни. Он сказал однажды: "бывают два
типа гениев: один, который творит и хочет творить, другой, который дает себя
оплодотворять и рождает" ("По ту сторону Добра и Зла"). Он несомненно
принадлежал ко второму типу. В духовной натуре Ницше было - доведенное до
величия - нечто женственное*; но при этом он настолько гениален, что
совершенно безразлично, что давало ему первотолчок. Если мы соберем все, что
было посеяно в его уме прежними учениями, у нас окажется лишь горстка
незначительных зерен; когда же мы вступаем в его философию, нас осеняет лес
тенистых деревьев, роскошная растительность дикой, безграничной природы.
* Иногда, когда он это чувствовал особенно сильно, он склонялся к тому,
чтобы считать истинным именно женский гений; "животные иначе понимают
женское начало, чем люди; самка кажется им продуктивным существом...
Беременность сделала женщин более мягкими, терпеливыми, боязливыми,
покорными; и точно так же духовная беременность делает характер созерцателя
похожим на женский - это мужчины-матери" ("Веселая наука").
Перевод Ларисы Гармаш
Лу Андреас-Саломе.
Опыт дружбы
Перевод Ларисы Гармаш
Опыт дружбы1
Однажды вечером в марте 1882 года в Риме несколько друзей собрались в доме
Мальвиды фон Мейзенбух. Неожиданно раздался еще один звонок. В комнате появилась
управляющая и шепнула на ухо хозяйке некую потрясающую новость, после чего
Мальвида поспешила к секретеру и, достав деньги, вышла. Когда, смеясь, она
вернулась, прозрачная косыночка из черного шелка от волнения соскользнула с ее
головы. Вместе с Мальвидой в комнату вошел молодой Пауль Рэ, ее давнишний друг,
которого она любила как сына. Он примчался из Монте-Карло, чтобы вернуть долг
человеку, ссудившему ему деньги, когда Пауль проиграл буквально все до
последнего су.
Меня слегка взволновало начало наших отношений, в чем-то забавное и неожиданное:
завязались они почти мгновенно - возможно потому, что Пауль Рэ, над которым
парил некий ореол неординарных событий, разом затмил все происходившее до него.
Его выразительный профиль, умные глаза показались мне близкими, в них явно
читались раскаяние, юмор и доброта.
В тот вечер наша страстная, взахлеб, беседа закончилась глубоко за полночь.
После многочисленных уловок задержаться - и так продолжалось потом все вечера -
мы покинули Ла Виа делла Полверьерра и отправились в пансион, где я жила с
мамой. Эти прогулки по улицам Рима, освещенным луной и звездами, сблизили нас
настолько, что я, не мешкая, принялась разрабатывать изумительный план на
будущее, который способствовал бы продолжению наших отношений вопреки намерению
матери вернуть меня в Санкт-Петербург.
Однако Пауль Рэ, увы, совершил грубейшую ошибку: он заговорил с моей матерью о
нашем браке, и в итоге мне стоило немалого труда склонить его к принятию именно
моего плана. Я убедила его в том, что замкнутость моей личной жизни и моя
необузданная потребность в свободе диктуют мне совершенно иные задачи.
Сознаюсь честно: я была совершенно убеждена в том, что мой план - настоящее
оскорбление общепринятых норм, и тем не менее план этот был осуществлен, хотя
сначала я увидела все это во сне. Мне приснился замечательный рабочий кабинет с
книгами и цветами, где проходили наши беседы, рядом - 2 спальни, а в зале -
веселый и одновременно серьезный круг друзей-единомышленников.
Нельзя отрицать, что наши 5 лет, или почти 5 лет совместной жизни поразительно
похожи на этот сон. Пауль Рэ сказал однажды, что разница была лишь в том, что
наяву я не проводила различия между книгами и цветами: я брала внушительные
университетские тома, чтобы подкладывать их под горшки с цветами; занимаясь
таким дизайном, я приводила окружающих в замешательство. Наконец, когда я еще
боролась с мамой, не терявшей надежду вернуть меня домой живой или мертвой,
Мальвида, к моему великому изумлению, обнаружила еще больше предрассудков,
проявившихся в непоколебимости религиозных принципов и благородных традиций
высшего общества. Я с удивлением открыла для себя, до какой степени идеал
свободы может подавлять реальную свободу личности: чтобы служить ее пропаганде,
этот идеал старается тщательно избежать любого недоразумения, предпочитая любую
"фальшивую видимость". Отвечая на письмо своего наставника2, который тоже, как
мне казалось, не был расположен меня понять, я написала из Рима о своем
несчастье и разочаровании. Вот это письмо в Санкт-Петербург:
Рим 26/(13) марта 1882 года
Перечитав Ваше письмо, по крайней мере раз пять, я его так и не поняла. Что я
сделала не так? А я-то думала, Вы похвалите меня, я готова доказать, что хорошо
усвоила урок, который получила благодаря Вам. Во-первых потому, что я абсолютно
не строю замков, и действительно сделаю то, о чем говорю, во-вторых потому, что
я реализую это с людьми, которых Вы знаете, - умными и ответственными. Но Вы
убеждаете меня в обратном, что, мол, моя идея - бредовая, и надеяться воплотить
ее в жизнь - означает только все усложнить; наконец, что я неспособна правильно
понимать великих людей старше меня, таких как Рэ, Ницше и других. Но в этом-то и
заключается Ваша ошибка. Главное - (а для меня главное в человеческом отношении
- это Рэ и ТОЛЬКО ОН) - мне очень хорошо известно.
Рэ еще не совсем мой единомышленник, он еще растерян, но во время наших бдений
до двух часов ночи под лунным светом Рима, вне общества Мальвиды фон Мейзенбух,
мои объяснения приобретали для него смысл. Мальвида тоже против нашего плана, и
это меня огорчает, потому что я сильно люблю ее. Но я давно заметила: наши
мысли, по сути, всегда разные, даже когда мы в целом согласны. У нее привычка
говорить, что "мы" не имеем права делать "это" или "то". Я же совершенно не
знаю, что есть на самом деле это "мы" - какая-то идеальная партия или
философская категория? Что касается меня, я даже не знаю, что есть "Я". Я не
могу соотнести свою жизнь с общепринятыми моделями и никогда не смогу создать
некую модель, но взамен этого я буду управлять своей жизнью по правилу: будь что
будет. Поступая так, я защищаю не какой-то принцип, а нечто высшее, что
присутствует в нас, идущее от жизни, что ликует и бьет ключом. Вы пишете также,
что никогда не видели, чтобы я себе ставила интеллектуальные цели большие нежели
просто "переходная ступень". Но что вы вкладываете в понятие "переходная
ступень"? Если нечто, за чем следуют потом другие цели, ради которых нужно
отказаться от того, что является самым замечательными, что труднее всего
заполучить на земле, а именно - свободу, в таком случае я хочу всегда оставаться
на стадии "переходной ступени", потому что свободу-то я и не принесу в жертву.
Определенно нельзя быть такой счастливой, как я сейчас, а "война", которая меня,
конечно, ждет, совсем меня не пугает, напротив, пусть она будет! И мы увидим, не
превратится ли большинство препятствий, называемых "непреодолимыми" в этом мире,
в ничего не значащие линии, начертанные мелом.
Но что могло бы меня действительно испугать, так это то, что Вы не сочувствуете
мне. Вы себе же противоречите, написав, что все советы, без сомнения, не могут
что-либо изменить в этой ситуации. Ваши "советы" - нет! Мне нужно от вас гораздо
больше, чем советы: ваше доверие. Не в обычном смысле, конечно, нет, - мне
нужно, чтобы Вы поверили в то, что я могу сделать. И порукой тому - все, что мне
принадлежит - моя голова, мои руки - все то, чем, благодаря вам, я стала.
Ваша маленькая девочка.
Тем временем в Риме произошло событие, которое "подлило воды на нашу мельницу" -
приезд Фридриха Ницше. Случилось неожиданное: едва только узнав о нашем плане,
Ницше предложил себя в качестве третьего лица нашего союза.
Местопребывание нашей будущей троицы было вскоре определено: вначале мы думали о
Вене, затем о Париже, где Ницше хотел посещать какие-то лекции и где Пауль Рэ и
я познакомились с Иваном Тургеневым (у него эта встреча произошла давно, у меня
- вскоре после отъезда из Санкт-Петербурга). Ницше пребывал в игривом
настроении, и часто ничего нельзя было понять из его
высокопарно-закамуфлированной манеры выражаться. Я помню его торжественный вид в
день нашей первой встречи, которая произошла в церкви Св. Петра. Первые слова
Ницше, обращенные к нам, были: "Какие звезды свели нас вместе?"
Но то, что так хорошо начиналось, приняло неожиданный оборот, втянув нас с
Паулем в новые перипетии, ибо вновь прибывший усложнил ситуацию непредвиденным
образом. Разумеется, Ницше думал, наоборот, упростить ситуацию: он сделал Рэ
своим посредником по части брака со мной. Удрученные, мы искали средство уладить
все, чтобы не подвергать угрозе интересы нашей троицы. Мы решили объяснить
Ницше, что, во-первых, я испытываю глубокое отвращение к браку вообще,
во-вторых, что я живу на одну пенсию, которую моя мать получает как вдова
генерала, и, наконец, что брак лишил бы меня скромной ренты, которая мне
полагалась как единственной наследнице русского дворянского рода.
Когда мы покинули Рим, дело, казалось, было улажено. За последнее время у Ницше
случилось несколько приступов сильной головной боли. Пауль остался возле него.
Моя мать рассудила, что разумнее было бы меня увезти. Уже позднее мы жили втроем
в Орта, на берегу озер Северной Италии, где вершина Монте Сакро буквально
околдовала нас. Тогда же Ницше заставил нас сфотографироваться втроем, несмотря
на сопротивление Пауля, который всю жизнь испытывал болезненное отвращение,
глядя на свои фотографии. В веселом расположении духа Ницше не только настоял на
своем желании, но и занялся этим лично, с усердием следя за всеми нюансами,
которые должны были быть изображены - к примеру, маленькая (даже слишком)
тележка, претенциозная деталь - ветка сирени, закрепленная на хлысте и т.п.
