бесповоротно, но взамен представила весьма неординарный план: в награду за
готовность к риску Рэ получал возможность не только общаться с ней, но даже
жить вместе. Общественное мнение ее не волновало. Нарушив принципы своей
моральной философии, Рэ принял это предложение. Излишне говорить о том, какую
реакцию вызвала идея у окружающих. Даже Мальвида, смело экспериментировавшая в
своем салоне над созданием новых "благородных" отношений между полами, считала
проект Лу чересчур эпатирующим.
Единственным человеком, у которого Лу и Рэ вызвали не только полное одобрение,
но и веселую решимость примкнуть третьим к коалиции, оказался Ницше.
Вообще-то на уме у доброй Мальвиды были матримониальные планы. Она давно
мечтала найти для Ницше подходящую жену. Она не могла без горечи видеть, как
нарастает его внешнее и внутреннее одиночество. С тридцатилетнего возраста
этот человек был заложником невыносимых головных болей, из-за которых он
стремительно терял зрение. Диагноз этой странной болезни до сих пор остается
предметом споров врачей и биографов. У Цвейга есть новелла о Ницше, где он с
удивительной пронзительностью воссоздает образ этого человека-"барометра",
реагирующего на малейшее колебание атмосферного давления, вся жизнь которого
была бесконечным побегом от страдания в поисках хоть сколько-нибудь щадящего
уголка на этой земле. Его прославленный афористический стиль на деле был
"изобретением поневоле": Ницше старался писать в промежутках между приступами.
У такого человека были основания сказать: "Что не убивает меня, то делает меня
сильнее". "Amor fati"* - было его магическим заклинанием от болезни.
*"Amor fati" - любовь к року, к той судьбе, которая тебе выпала.
Могло ли не взволновать Лу такое мужество и такой стоицизм? "Это очень
суровый философ, - говорила ей Мальвида, - но это самый нежный, самый
преданный друг, и для всякого, кто его знает, мысль о его одиночестве вызывает
самую острую тоску". Лу захотела познакомиться с Ницше. Нетрудно догадаться,
что Лу не вкладывала в это стремление желания "разделить судьбу". Пауль Рэ,
дразня своего друга, писал ему, что "молодая русская" была страшно расстроена
тем, что он так неожиданно улизнул, прежде чем она смогла познакомиться с ним.
Ницше не устоял: "Передайте от меня привет этой русской девочке, если видите в
этом смысл: меня влекут такие души...".
В ожидании Ницше Лу и Рэ блуждали по Риму. В одной из боковых часовен базилики
Св. Петра Рэ обнаружил заброшенную исповедальню, в которой начал просиживать,
работая над своей новой книгой, призванной вскрыть земные корни всякой
религии. Лу весьма развеселила такая выходка, и в этой же исповедальне, сидя
рядом с Рэ, молодая вольтерьянка помогала ему в подборе аргументов. Здесь же
они впервые встретились с Ницше. Лу сразу покорила его. "Вот душа, которая
одним дуновением создала это хрупкое тело", - с задумчивой улыбкой поделился
он впечатлением от этой встречи. За долгие месяцы уединенных размышлений Ницше
совсем отвык от удовольствия говорить и быть выслушанным. В "молодой русской"
он обнаружил изумительный дар слушать и слышать. Она говорила мало, но ее
спокойный взгляд, мягкие уверенные движения, любое произнесенное ею слово не
оставляло сомнений в ее восприимчивости и глубине. Ее же потрясла пылкость
Ницшевской мысли: Лу даже потеряла сон.
Ницше читал Лу и Рэ только что законченную "Веселую науку", самую
жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека. Человек со
всей его "слишком человечной" "человечиной" больше не способен удовлетворить
Ницше. "Иной идеал влечет нас к себе, чудесный, искушающий, губительный,
чреватый опасностями идеал...", - читал Ницше, внезапно переводя внимательный
взгляд на Лу. Осуществляла ли она ницшевский миф на практике? Во всяком случае
встреча именно с таким воплощением своего мифа заставила Ницше мобилизовать
весь потенциал своего стиля. Так родился безупречнейший стилист среди
философов, первым поставивший проблему поиска "Большого стиля" как жизненной
стратегии мудреца.
Воодушевленная им, Лу и сама начинает делать пробы в обретении стиля. В знак
духовной симпатии она посвящает Ницше поэму "К скорби". Петер Гаст, прочитав
эти строки, решил, что их написал Ницше. Эта ошибка обрадовала Фридриха. "Нет,
- писал он своему другу, - эти стихи принадлежат не мне. Они производят на
меня прямо-таки подавляющее впечатление и я не могу читать их без слез; в них
слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого
раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг, о котором вы еще
ничего не слыхали; она дочь русского генерала; ей 20 лет, она резкая, как
орел, сильная, как львица, и при этом очень женственный ребенок... Она
поразительно зрела и готова к моему способу мышления... Кроме того, у нее
невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, - не спрашивая
ничьих советов и не заботясь об общественном мнении".
Со всей присущей ей одержимостью и энергией Лу хотела построить маленькую
интеллектуальную коммуну, философскую "Святую Троицу". Нашей героине к тому
времени едва исполнился 21 год, Рэ было 32, Ницше - 38.
До сих пор все мужчины в жизни Лу проходили через своеобразную "конфирмацию" -
получения отказа от сделанного ей брачного предложения. Таково, очевидно, было
"причащение" к ее религии "свободных духов". Подобная участь ожидала и Ницше.
8 мая (не прошло и месяца со дня знакомства!) он уполномачивает Рэ поговорить
с Лу от его имени. Матери Лу в Санкт-Петербург было направлено письмо с
официальным предложением. Пребывая в лихорадочном возбуждении, Ницше пытается
размышлять над устранением главной, по его мнению, помехи: его бедности. Может
быть, окажется возможным целиком за значительную сумму продать какому-нибудь
издателю все свои будущие сочинения?
В "Опыте дружбы" Лу перечисляет все аргументы, к которым она прибегла, чтобы
максимально смягчить свой отказ и сохранить в силе главное - их дружбу и сам
проект жизни "втроем".
Как же рассчитывали они превратить столь эксцентричную духовную конструкцию в
повседневную действительность? Вполне ли отдавали себе отчет, сколько
провокаций для игры чувствами таит в себе подобный замысел? С упрямым
романтизмом они уповали на то, что все житейские недоразумения задыхаются "на
высоте 6 тысяч футов над уровнем человека", где они собирались существовать.
И все же чреватость этого плана катастрофой была очевидна. Мальвида писала Лу:
"...И в конце концов это триединство! Несмотря на то, что я вполне убеждена в
Вашей нейтральности, при всем этом опыт моей долгой жизни, равно как и знание
человеческой натуры, позволяют мне утверждать, что так это долго не может
развиваться, что в самом лучшем случае серьезно пострадает сердце, а в худшей
ситуации дружеский союз будет разрушен... - естество не дает себя одурачить, а
связи существуют только в той мере, в которой мы их осознаем. Однако, если Вы,
вопреки всему, это сделаете, я не усомнюсь в вас, я лишь хотела бы уберечь Вас
от той почти неизбежной боли, которую Вы уже раз испытали".
Это письмо написано 6 июня 1882 года, в то время, когда, несмотря на все
пересуды, ее участники как раз были поглощены выбором места проживания:
поочередно обсуждались и отклонялись Вена, Цеплице в Нижней Силезии, Берлин и,
наконец, после долгих обсуждений был выбран Париж.
Могло ли поколебать Лу это письмо? Мальвида апеллировала к ее здравому
смыслу, человечности и их общей ответственности за репутацию феминизма в
Италии, который мог быть скомпроментирован чересчур дерзким экспериментом Лу.
В отношении последнего пункта Мальвида обольщалась. Лу не испытывала ни
малейших обязательств перед судьбой феминизма. Она не стала феминисткой в
Италии, как не была революционеркой в России (хотя всю жизнь хранила у себя
фотографию Веры Засулич). Неисправимая упрямица и индивидуалистка, она
неизменно шла своим собственным путем. И по этому пути она двигалась уверенно
и слепо, как сомнамбула, ведомая своим рафинированным интеллектуальным
любопытством и изощренной женской интуицией. Тем более, что 7 июня развеяло
все сомнения. В этот день она получила письмо от Ницше: "В настоящий момент я
считаю необходимым, чтобы мы сохраняли молчание на эту тему в присутствии даже
самых близких: никто, ни m-me Рэ в Цеплицах, ни m-lle фон Мейзенбух в
Байрейте, ни моя семья не должны ломать себе голов и сердец над этими вещами,
до которых только мы, мы, мы доросли и с которыми справимся, для других они
могут лишь остаться опасными фантазиями". Через два дня он пишет Лу новое
письмо: "Люблю жизнь в убежище и желаю себе всем сердцем, чтобы Вас, как и
меня, миновали европейские пересуды. Тем более что я связываю с нашей
совместной жизнью такие высокие надежды, что любые обязательные или случайные
побочные следствия в настоящее время меня мало занимают: и то, что произойдет,
мы будем готовить вместе, и весь этот мешок огорчений мы каждый вечер вместе
будем выбрасывать на дно - не правда ли?"
Наконец Мальвида сдается: "Ничем более не могу дополнить Ваш план,
совершенство которого вполне признаю, а привлекательность понимаю, Вы
выбираете свою судьбу и надо ее наполнить, чтобы она Вам что-нибудь принесла".
* * *
Что же принесла всем троим попытка осуществить свою мечту, одновременно такую
невозможную и такую богатую всеми возможностями? Ставки были высоки: на кону
стояли самые значимые для каждого из них вещи - Дружба и Истина. После того,
как надежды на любовь и матримониальные планы по воле Лу были выброшены за
борт их трехмачтового судна, над ним был поднят новый священный флаг - знамя
Идеальной Дружбы. Они должны были доказать самим себе, друг другу и миру, что
таковая существует. Впрочем, в 20 веке Николай Бердяев проницательно заметит,
что в основе любой подлинной дружбы лежит мощное эротическое напряжение.
Лу, которая никогда сознательно не использовала в своем поведении ни женских
козырей, ни какого-либо дамского оружия, любила повторять за Титом Ливием:
"Дружеские связи должны быть бессмертными, не дружеские - смертными". Ницше в
письме к Мальвиде со своей стороны подтверждал: "В настоящее время эта девушка
связана со мной крепкой дружбой (такой крепкой, какую можно создать на этой
земле); долгое время у меня не было лучшего завоевания...". Не менее
экспрессивно он высказался и в письме к Петеру Гасту: "Дорогой друг, для нас,
безусловно, будет честью, если Вы не назовете наши отношения романом. Мы с нею
- пара друзей, и эту девушку, равно как и это доверие я считаю вещами святыми".
Ницше утверждал, что у "всякого имеется свой духовный гранит фатума".
Парадоксально, но именно мистерия дружбы роковым образом постоянно
проигрывалась в судьбе Ницше. Как некий загадочный и настойчивый лейтмотив
скользит она над волной всех жизненных перипетий.
Похоже, он сам догадывался о неком тайном предначертании: дружба будет для
него полем самых невероятных завоеваний и самых непереносимых утрат. Однажды,
когда Ницше высказал свое отвращение к романам с их однообразной любовной
интригой, - кто-то спросил, какое же другое чувство могло бы захватить его?
"Дружба, - живо ответил Ницше. - Она разрешает тот же кризис, что и любовь, но
только в гораздо более чистой атмосфере. Сначала взаимное влечение, основанное
на общих убеждениях; за ним следуют взаимное восхищение и прославление; потом,
с одной стороны, возникает недоверие, а с другой - сомнение в превосходстве
своего друга и его идей; можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он
принесет немало страданий. Все человеческие страдания присущи дружбе, в ней
есть даже такие, которым нет названия".
Все это он пережил с Рихардом Вагнером. Их дружба носила какой-то
сверхчеловеческий характер: большинство людей просто не подозревает, что с
дружбой можно связывать столько упований, потому оно застраховано от бездн
отчаяния, связанного с их крахом. "Такое прощание, когда люди расстаются
потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно нас опять как бы сближает,
