умирающего, и мыслей зрителей о неосуществившихся возможностях, гораздо
более простых и естественных, чем реальность: бурное веселье, кадры, как
бы продиктованные поэти-кой "хэппи энда", наслаиваются на сознание
зрителя, что герой в это время умирает. Конфликт медленно текущего
экранного времени с мгновенным реальным обостряется тем, что образы на
экране мелькают с повышенной быстротой (в отличие от способа изобразить
смерть остановкой кадра. А параллельно проте-кает конфликт реального
действия с ирреальным.
Очень интересно проведен конфликт переключения времени в фильме молодых
московских режиссеров "Завтраки 43 года" (по В. Аксенову). Герой, едущий
в мягком вагоне на юг, неожиданно узнает в приятном спутнике по купе
врага своего детства, который в го-лодном 1943 году во главе банды
мальчишек грабил ослабленных голодом эвакуированных детей, отнимая у них
драгоценные школьные булочки. Мучительная обида, поднявшаяся в душе
героя и данная цепью кад-ров, снятых на старой мелькающей пленке и
дающих в каждой кульминации воспоминания резкое увеличе-ние плана и
остановку ленты, толкает героя на месть: он зовет не узнающего его
спутника в вагон-ресторан и, ненавидя, кормит его на убой. Кадры
ресторанного ужина, сытая, довольная, благополучная и вполне
пре-зентабельная физиономия обидчика сменяются на экране кадрами голода
и унижения. Специфика кино-прошедшего, которое не перестает быть
настоящим, и ирреального, которое в полной мере реально, (103)
подчеркивается и языком фильма и сюжетом. Герой, видимо (окончательно
это так и не разъясняется), ошибся. Это другой человек. Попутно в
ресторане к тому же человеку пристает алкоголик, с пьяной
настойчиво-стью обвиняющий его, в том, что во время войны он, будучи
интендантом, обокрал "братву". Уже несовме-стимость подозрений, что один
и тот же человек в 1943 году был наглым мальчишкой, главой уличной
банды, и вором-интендантом, казалось бы, оправдывает подо-зреваемого. Но
временная двуплановость фильма, пе-ремещение реального и ирреального
порождают до-полнительные смысловые эффекты: в алкоголике, которого с
позором выводят из ресторана, мы вдруг видим героя-моряка 1943 года;
глубокие, невысказан-ные, но носимые в душе всю жизнь обиды обретают
силу реальности, а о подозреваемом в наглости и на-несении обид
персонаже зритель, вопреки всякой ло-гике, невольно заключает: хотя он
оправдался от двух возводимых на него обвинений, но не может быть, чтобы
случайно все ,в нем видели обидчика: он и есть обидчик, только его
обиженные бродят где-то вне пре-делов фильма и, может быть, ищут причину
своих страданий совсем в иных людях, а не в нем. Так фильм, фиксирующий
с помощью камеры и ленты на-стоящее время и реальное действие,
оказывается кине-матографическим рассказом о том, чего нельзя уви-деть,
о том, что скрыто в глубинах памяти и совести. (105)
* Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. Л "Наука", 1967, стр.
300.
** Сходен по результату, но противоположен по средствам прием Антониони
в "Затмении": минута молчания на бирже, за-нимая минуту экранного
времени, тянется бесконечно долго для зрителей.
-==ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. БОРЬБА С ПРОСТРАНСТВОМ==-
Мы уже говорили о том, что эффект кадра строится на установлении
изоморфизма между всеми простран-ственными формами реальности и плоским,
ограни-ченным с четырех сторон пространством экрана. Именно это
уподобление различного составляет основу кинопространства. Поэтому
стабильность границ экра-на и физическая реальность его плоской природы
со-ставляют необходимое условие возникновения кино-пространства. Однако
отношение заполнения про-странства экрана к его границам имеет
совершенно иную природу, чем, например, в живописи. Только художник
барокко находился в такой же мере в по-стоянной борьбе с границами
своего художественного пространства, как это обычно для режиссера
фильма.
Экран отграничен боковым периметром и поверх-ностью. За этими пределами
киномир не существует. Но внутреннюю поверхность он заполняет так, чтобы
постоянно возникала фикция возможности прорыва сквозь границы. Основным
средством штурма бокового периметра является крупный план. Вырванная
деталь, заменяя целое, становится _метонимией. Она цзоморфна миру.
Однако мы не можем забыть, что она все же деталь какой-то реальной вещи,
и несуществующие на экране контуры этой вещи сталкиваются с грани-цами
экрана.
Однако в последние десятилетия еще большее зна-чение приобретает штурм
плоской поверхности. Еще в 1930-е годы Я. Мукаржовский указывал на то,
что звук компенсирует плоскость экрана, придавая ему добавочное
измерение. К аналогичному эффекту при-водит расположение оси действия
периендикулярио к плоскости экрана. Феномен поезда, наезжающего на (105)
зрителей, столь же стар, как и художественный кине-матограф, однако, до
сих пор сохраняет эффективность именно в силу органического чувства
плоскости экрана. Выпустив на сцену театра танк, направленный прямо на
зрительный зал, мы никакого эффекта бы не добились. "Выскакиванье" из
экрана потому и эф-фективно, что невозможно, что представляет собой
борьбу с самыми основами кино. Оно напоминает кивок головы статуи
командора, который страшен и потрясает зрителя (хотя тот заранее
предупрежден и ждет его весь спектакль) именно потому, что
подразу-мевается, что перед нами неподвижная по материалу статуя. Кивок
головы тени отца Гамлета не кажется нам ужасным - призраку мы
приписываем подвиж-ность, в которой отказываем статуе.
Аналогичную роль играет направленность действия вглубь (см. кадр из
фильма "Летят журавли").
Однако наиболее значительны для современного кино, в этом отношении, так
называемые глубинные (106) построения кадра. Представляя сочетания
крупного плана на "авансцене" кадра и общего - в его глуби-не, они
строят киномир, взламывающий "природную" плоскость экрана и создающий
значительно более утонченную систему изоморфизма: трехмерный,
без-граничный и многофакторный мир реальности объяв-ляется изоморфным
плоскому и ограниченному миру экрана. Но он, в свою очередь, выполняет
лишь роль перевода-посредника; изображение строится как мно-гомерное,
эволюционируя от живописи к театру. Бли-стательную технику глубинного
кадра мы видим, на-пример, в "Гражданине Кейне" и в фильмах Трюффо.
Глубинный кадр, в определенном смысле, противо-положен монтажу, который
выделяет линейность и, тяготея от живописи к плакату, к чисто
синтагматиче-ской системе значений, вполне мирится с плоской природой
киномира. Однако напрасно теоретики "Cahiers du cinema" видят в
глубинном кадре непосредственную жизнь, естественность, сырую
реальность, в отличие от режиссерски препарированного и условного
мон-тажного фильма. Перед нами не упрощенный, а еще более совершенный,
сложный, порой изысканный, кино-язык. Выразительность и виртуозность его
- бес-спорны, простота - сомнительна. Это не автоматиче-ски схваченная
жизнь - первая ступень системы "объект - знак", а третья ступень,
имитация пре-дельно сходного с действительностью знака из мате-риала,
предельно от этого сходства удаленного.
Глубинный кадр борется с монтажом, но это озна-чает, что основное
значение он получает на фоне ре-жиссерской и зрительской культуры
монтажа, .вне ко-торой он теряет значительную часть своего смысла. Кадр,
непрерывный в глубину, и повествование без резких монтажных стыков
создают текст, предельно имитирующий недискретность жизни, ее текучий,
не-разложимый характер. Однако на самом деле кино-текст оказывается
рассеченным по многим линиям: крупные планы рассекают "авансцену" кадра,
а глу-бинный план остается недискретным (возможность давать его размытым
и четким по художественному выбору усиливает этот контраст). В кадре
одновре-менно оказывается и текст и метатекст, жизнь и ее моделирующее
осмысление. Например, в киноязыке (107) утвердилось представление о
снятых крупным планом глазах как метафоре совести, нравственно
оцениваю-щей мысли. Так, "Стачка" Эйзенштейна (1924) закан-чивается
символическим кадром "Совесть Человече-ства".
Аналогичным приемом пользуется М. Ромм в "Обык-новенном фашизме". На
примере кадра из "Выс-шего принципа" Иржи Крейчика (1960, по рассказу Я.
Дрды) мы видим совмещение этого знака с задним планом, выступающим здесь
в функции "самой жиз-ни".
Мы уже отмечали в начале брошюры, что простран-ство в кинематографе, как
и во всяком искусстве, - пространство отграниченное, заключенное в
опреде-ленные рамки и, одновременно, изоморфное безгра-ничному
пространству мира. К этому, общему для всех искусств и особенно наглядно
выступающему в изо-бразительных, противоречию кинематограф добавляет
свое: ни в одном из изобразительных искусств образы, заполняющие
внутреннюю границу художественного пространства, не стремятся столь
активно ее прорвать, вырваться за ее пределы. Этот постоянный конфликт
составляет одну из основных составляющих иллюзии реальности
кинопространства. Поэтому все попытки введения экрана переменной
величины - результат игнорирования сущности кино и, видимо,
бесперс-пективны. Если когда-либо на их основе и возникнет искусство,
оно будет в самом существенном отличаться от кинематографа.
-==ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПРОБЛЕМА КИНОАКТЕРА==-
В семиотической структуре кинокадра человек за-нимает совершенно особое
место. Киноискусство исто-рически создавалось на перекрестке двух
традиций: одна восходила к традиции нехудожественной кино-хроники,
другая - к театру. Хотя в обоих случаях перед зрителем был живой
человек, обе традиции под-ходили к нему с совершенно различных сторон и
под-разумевали разную по типу ориентацию зрителей. Театр показывает нам
обыкновенного человека, на-шего современника. Но мы должны об этом
забыть и видеть в нем некоторую знаковую сущность - Гам-лета, Отелло или
Ричарда III. Нам надо забыть о ре-альности кулис, накладных бород и
зрительного зала и перенестись в условную реальность пьесы.
Хрони-кальное кино показывает нам чередование белых и черных пятен на
плоской поверхности экрана. Однако нам надо забыть об этом и
воспринимать экранные образы как живых людей. В одном случае мы
употреб-ляем реальность как знаки, в другом - знаки как реальность.
Двойная проекция художественного кине-матографа на эти две традиции
сразу же задавала два противонаправленных типа отношения к образу
чело-века на экране в художественном фильме.
Имелось еще одно, более частное, но все же сущест-венное различие:
отношение человека и окружающих его вещей, персонажа и фона, в кадре
кинохроники и на сцене имеет глубоко различный характер. В кино-хронике
степень реальности человека и окружающих его вещей одинакова. Это
приводит к тому, что чело-век как бы уравнивается с другими объектами
фото-графирования. Значение может распределяться между (110) всеми
объектами поровну или же даже сосредоточи-ваться не в людях, а в
предметах. Так, например, в знаменитом "Прибытии поезда" бр. Люмьер
основной носитель значений и, если можно так выразиться, "главное лицо"
- поезд. Люди мелькают в кадре, вы-полняя роль фона события. Это связано
с двумя обсто-ятельствами: подвижностью вещей и их подлин-ностью - им
приписывается та же мера реальности, что и людям.
В театре действующие лица и окружающий их мир: декорации, реквизит -
составляют два уровня сооб-щения с принципиально различной мерой
услов-ности и разной смысловой нагрузкой. Люди и вещи обладают на сцене
совершенно различной свободой перемещения. Не случайно в фильме бр.
Люмьер "Кормление ребенка" зрителей больше всего пора-зило движение
деревьев. Это выдает инерцию теат-рального зрелища - подвижность
человеческих фигур привычна и не вызывает удивления. Внимание
при-влекает необычность поведения фона, к которому еще применяются нормы
театральной декорации.
Эта выделенность человека на сцене делает его ос-новным носителем
сообщения (не случайно пышность постановки и величина затрат на нее
обычно обратно пропорциональны значению актера и его игры).
Восходящий к хронике тип отношения к человеку на экране был одним из
