и конкурс имени П.И.Чайковского? Как тут не поверить бабе Зине,
когда она толкует о существовании параллельных миров, которые
якобы иногда хитрым образом пересекаются, и тогда мы видим, Ги Де
Мопассана, страдающего сифилисом, или сумасошедший гения
Ницше. Но как бы это ни шокировало нас, в этом есть некое единство
и гармония, где болезнь порождает нечеловеческую чувствительность.
Но, странное дело, в номере 69 меня ничто не шокирует ни амулеты с
бутылками и пакетами конского волоса и травы. И, наконец, сама баба
Зина и вдруг Гомер, разве это не пересечение двух чуждых друг другу
миров, плутавших и случайно столкнувшихся в непроглядной ночи
вечности, зовущейся бытием, в этом странном номере, где играют с
лептонными полями и колдовством. Ну вот, сколько раз я сам себе
говорил, что нужно жить проще, не усложняя ее подобными
ассоциациями и умствованиями, а то чем черт не шутит и до гордыни
шаг подать. Да конечно нужно жить проще!
Между тем Баба Зина, внимая тайному языку своих пророческих
снов, и не думает пробуждаться, а раз так, то я, пожалуй, присяду в
мягкое сиреневое кресло с прожженной сигаретой обивкой и
расслаблюсь...
Ох, резкая боль возвращает меня в мир реальность, тошнотворная
боль пронизывает меня, словно бы меня ударили в живот. И,
действительно, там, где располагается мой лептонный живот, лежит
тот самый завернутый в целлофан Гомер, а передо мною, не видя мою
лептонную суть, сидит слегка ссутулясь, Баба Зина. Ее лицо,
искаженное муками похмелья, не излучает ничего хорошего. Напротив
- все десятки мегатонн ее, неиспорченного культурой, природного
темперамента, готовы были разнести в любой момент в пух и прах
этот не радующий ее мир, вместе с назойливой мухой, что только что
вырвала ее из спасительного забытья грез.
Пока я дремал, Баба Зина пыталась покончить с мухой, метнув в
нее, несчастного как, впрочем, все поэты Гомера, но промахнулась,
попав мне прямо в живот. Еще несколько минут она выискивала
своими до бледности жестокими глазами и лицом, выражающим
только с трудом сдерживаемую нечеловеческую ненависть и злость,
неосторожное насекомое. Потом, тяжело поднявшись, шаркая одним
тапком, она направилась в коридор. По дороге, прихватив со стола
другой, пошлепала в ванную комнату. На том же месте, где до этого
лежал тапок, поблескивало мокрое пятно с остатками от другого
"Бедуина" среди так им и не скошенной жатвы хлебных крошек.
Утро оказалось не самым лучшим в жизни волшебницы. Вдобавок
ко всему в кране не оказалось горячей воды, о чем я тут же узнал по
гневу бабы Зины, взорвавшимся отборным матом. Тут я, но в уже
холодном поту вскочил и оказался в своей квартире и в своем
любимом сером кресле с газетой на лице. С газетной бумаги на меня
смотрела баба Зина, как с того самого плаката, что только что я
увидел, возле гостиницы в городе Х..е., Внизу красовалось ее
лаконичное послание такого содержания: "Дорогие мои, бедолажные,
как вы там без меня - замоталась я и не могу пока к вам приехать, в то
время как злые люди сыпют в ваши постели землю могильную и
толкают в подушки путы мертвецкие, оговаривают и портят вас, не
давая житья. Я помню о вас и мысленно с вами, скоро приеду, ждите!".
Тут я не выдержал и со лба моего холодными ручьями покатился пот.
Я сидел в своем кресле, глядя перед собою, и не знал, радоваться мне
всему этому или печалиться.
Ольга Казанцева.
Про Лариску
-==ПРО ЛАРИСКУ==-
Вы думаете, легко быть независимой, когда росту в тебе
метр пятьдесят и сколько не задирай нос, все одно -- выше
большинства современных дамских подмышек он не окажется?
Что делать, если у тебя из под мини-юбки вместо длиннющих
худющих конечностей выглядывают довольно рельефные мягкие
ножки? Что, если взгляды мужчин, безразлично скользят по
твоей макушке, заинтересованно останавливаясь на лицах этих,
двухметровых? Что в таких случаях нам горе-маломерочкам
делать?
Лариска знает, - что. Во-первых, ровное дыхание, чуть
прищуренные глаза, плавные движения изящных пальчиков: ра-
а-аз, два-а-а, ра-а-аз, два-а-а...Ярко-красная помада мягкими
мазками покрывает губы. Меж губ просовывается остренький
язычок, круговыми движениями инспектирует макияж. Все
хорошо. Лариска встает с низенькой табуретки, смотрится в
зеркало: ладони оглаживают бедра, попочка чуть виляет (как
жаль, что люди не носят хвостов!), трусики чуть шуршат. Черное
белье и красная помада - с сегодняшнего дня только так!
Раздавшийся всхрап заставляет Лариску вздрогнуть и
перевести взгляд с собственного отражения на нечто менее
привлекательное - спящего мужчину, по-хозяйски
раскинувшегося в кровати. Недовольная гримаса кривит ее
мордашку: "Постоянно засыпает. Постоянно!.. И храпит... Как
жена его только терпит? Или храп ей нравится?..." -- Лариска
садится на кровать, внимательно рассматривая мужчину, при
этом уголки ее губ печально опускаются. Она судорожно и
глубоко вздыхает. Собираясь с силами, проливает тоненькое и
нежное: "Любимый, пора просыпаться..."
"Любимый" едва слышно бормочет, недовольно
ворочается.
Прощаются они делово и скоро. В лифте. Мужчина по
пингвиньи перетаптывается, по щенячьи смотрит в пол. Треплет
Лариску за локоть: "Ну, это... Пока, что ли?.."
Из подъезда выходят порознь. Как шпионы.
Мужчина удаляется. Независимый, энергичный,
облегченный. Отчего-то чуть-чуть вороватый. Лариска смотрит
ему вслед, и фривольный ее язычок, по обыкновению
протолкнувшись сквозь утратившие бдительность губы,
исполняет замысловатые пируэты. Пора двигаться и ей.
..Рабочий день начинается неудачно. Одна из подруг не
вышла на работу, Лариску переводят этажом ниже, а скучнее
отдела мужских брюк вряд ли что можно придумать. "Угораздило
же Катьку заболеть!" - горюет про себя Лариска. Изящный
каблучок нервно постукивает о цементную серость магазинного
пола, однако нос по-прежнему смотрит вверх, настроение у нее
боевое. Свет электрических ламп усиливает сияние Ларискиных
глаз, форменный халатик сидит на ней более чем загадочно -- еще
бы, ведь он скрывает... Впрочем, об этом не вслух. Во всяком
случае Ларискины глаза похожи на транспаранты с надписями:
"Не вашего ума дело!...". Время раздвигается бесконечной
лесенкой. Вереница товаров в обмен на квадратики чеков.
Он, (а Он -- Военный в отставке), входит в магазин. Он
желает выбрать себе штатские брюки. Крейсерской башней
голова его совершает полуоборот. Он видит серые прилавки ,
болотного цвета продукцию, но - стоп... Что это?.. Красная
помада, хулиган-язычок, глазки к потолку, хлопанье длиннющих
ресниц, электрические разряды. Улыбка раздвигает его глиняные
неподатливые губы: отчего хочется выкрикнуть: "Спасибо нашей
любимой, за наше счастливое...!"
Печатный шаг сродни печатному прянику, - по крайней
мере, для Лариски. "Мамзель! То есть, прошу прощения, леди...
Мне бы штаники. Так сказать, подобрать..." -- смущенный
кашель в кулак.
Лариска перестает хлопать ресницы: мило улыбается в
ответ. Штаники-штанишки, мальчишки-шалунишки. И возраст
здесь ни при чем...
"Позвольте предложить это... А может вот это... С Вашей
фигурой... С Вашим ростом... Вам все пойдет..." -- главное для
Лариски не забыть о своих искусно напомаженных губах и
язычке.
"Может быть, я одену, а Вы посмотрите?... Так сказать,
оцените взглядом профессионала!" -- Военный шагает в
примерочную. В кабинку - нырк, занавесочку -- дерг. Шуршит
одежда, свиристят легкие. Судя по всему военный старается. Во
всяком случае укладывается в положенные сорок пять секунд.
Знай нашу старую гвардию!.. Снова занавесочку -- дерг, и
Лариске: "Пожалуйста! Вот он я..."
Лариска умело поправляет на нем изделие, одергивает,
поглаживает. Ее глазки светятся: " Ах, замечательно! Я вам сразу
об этом говорила, а вы сомневались... Что вы, что вы!... Женскому
мнению мужчина должен и обязан доверять!" -- под эти слова
Ларискин наманикюренный пальчик покачивается из стороны в
сторону. Лак на ее ноготках, само собой, ярко-красный, и оттого
торжественность момента проступает все более явственно.
Неутомимый язычок придает картине лукавую пикантность.
"Понимаете, здесь такое все не располагающее, и вдруг -
Вы... Однако, разрешите предложить... Так сказать, не
променаднуться ли нам ближайшим вечером?... То есть,
например, завтра, например, в театр?.."
От куртуазности собственных слов Военный потеет.
Нервически-настороженный козырек форменной фуражки
разделяет волнение хозяина настолько, что в знак солидарности и
сам покрывается испариной.
Конечно, да! Или нет?.. Как же нет, если да! Иной ответ
попросту немыслим. Но надо выждать. Хотя бы секундочек пять...
Раз, два... Да нет, слишком долго! Ларискина головка манерно
склоняется.
Обеденное время застает ее сидящей на стуле: ноги - в
примерочной, тело - в отделе. В глазах ни следа от недавнего
строгого транспаранта - он погиб, задохнулся в сладостном
театральном дыму . Завтра! Все будет завтра!
***
Военный ждет около театра с синеньким робким
букетиком, завернутым в нагловато-шуршашую, расписанную
серебристыми звездами бумагу. Лариска воробышком подлетает к
нему. Впрочем, не воробышком, - ласточкой.
"Ах, спасибо! Это так мило с Вашей стороны! Я
тронута... - Она жеманно приседает. Приседания кажутся ей
пиком великосветского этикета. -- А я тоже с цветами... Да нет,
это не Вам! Это актеру. Любому, кто понравится."
"А-а... Я как-то не догадался..."
Для актера Лариска выбрала желтые цветы. Желтые
цветы это, знаете ли, не столь банально, сколь красные. И еще, - в
желтом есть некая внутренняя сдержанность. Не суровость, не
холодность, как в белых, а именно сдержанность. Ну, и женская
неопределенность в них тоже имеется. Этакое ни "да", ни "нет".
Все вместе и ничего конкретного.
В фойе театра они покупают программку. Без
программки нельзя. Дело не в традициях, дело в возможности
покровительственного жеста, в едва уловимом шике. Шике
копейкотрясения, дескать, "и для нас все доступно!".
"Места сбоку, - объясняет военный, - но это не страшно.
Мы на первом ряду, и все будет видно замечательно." -- он
хлопочет вокруг усаживающейся на место Лариски. Его военная
форма рядом с Ларискиным рюшечным кружевным платьишком
выглядит покровительственно. Лицо военного выдает между тем
некоторую неуверенность. Да и какая уверенность, когда рядом
такое кисейное создание; кашлянешь неловко - и улетит.
Свет под потолком медленно умирает, начинается
лицедейство.
Спектакль глубок. На сцене пятнадцать человек - все в
черном с поднятыми вверх руками - раскачиваются в такт
собственным утробным чувственным завываниям "М-м-м... М-м-
м..." Звук нарастает и убывает, артисты поочередно набирают в
грудь воздуха. Лица у них багровы, как у трубачей. Вперед
балетным шагом выдвигается щуплая дама с вдохновенным
лицом и крашенными черной помадой губами. Даме лет сорок.
Помахивая хвостиками светлых косиц, она зычно, но вместе с
тем задумчиво, начинает вещать: "Подставьте лицо полной
загадочности! Затолкайте себя в себя и обнаружьте там
пространство! И поймите, что человек удивительно постоянен в
стремлении достичь чего-то противоположного реально имеемому
в данную секунду!..."
Трубное "м-м-м" достигает апогея. Все, кто сидят в
первых рядах, буквально глохнут. Дама права. В данную секунду
им хочется иметь что-то противоположное шумному "м-м-м".
Конец первого действия.
Антракт.
Военный стоит в театральном буфете. В очереди.
Лариска терпеливо ждет за столиком, время от времени бросает в
сторону кавалера изучающий взор: "А в общем он ничего.
Галантный... Разве что потеет сильно..." А Военный и впрямь
потеет. Виноваты волнение и непривычная обстановка. Вот если
бы на плацу или в спортивном городке!.. Уж там бы - да! Там бы
он ей показал. Мог бы даже на турнике подтянуться. Разика три
