Он завизжал от боли, страха или безумия и встал на дыбы, колотя
копытами. Он был скользким от пота. Я цеплялся, как мог, скользил и снова
цеплялся.
Я думал, что могу надеяться только повиснуть на нем подобно горной
кошке, пока он не умрет от отравы или не сбросит меня и не вырвет зубами
внутренности. Внезапно что-то другое нахлынуло на меня. Оно обожгло, как
крепкий напиток, даже как приступ вожделения. Это было убеждение, что я
могу исправить его.
Однажды, уже давно, был такой день, когда я на коленях стоял над
двумя самками оленя у зимней заводи и знал, что я отнял две жизни, которые
мне не принадлежали. И сейчас, сжимая мечущегося жеребца, умытого болью и
покрытого кровавой пеной, я ощутил его жизнь и его право. Обоим умереть
ради каприза трусливого глупца или обоим жить?
Потом все произошло быстро, но отчетливо. Это было похоже на волну,
захлестнувшую меня, на свет, который взорвал меня, когда я убил Эттука.
Однако в этот раз было иначе. Это можно сравнить с дамбой, сдерживающей
море. Море прорывается и выливается наружу, но у него нет плотности,
никакой вздымающей силы, никакого бурления, просто слабое сияние в глубине
глаз и потом - полный покой.
Конь тоже успокоился. Он стоял, вздыхая и потряхивая головой, как
будто смущаясь за свою прежнюю дикость. Он перебирал копытами, как будто
исследовал их или ощущение того, что они стоят на твердой почве.
Он выбросил мерзость, которую они ему дали, и усеял ею всю равнину; у
дерьма был зеленоватый цвет и кислый запах. Может быть, в конечном счете,
это извержение вылечило его, а не моя волшебная сила.
Я дрожал, как будто мне нужна была пища или женщина. Потом дрожь
прошла, и я огляделся вокруг.
Придворные Эррана были в растерянности. Некоторые подбадривали меня,
как мне неясно помнилось, когда я бесстрашно рванулся к голове жеребца, но
происшедшее было выше их разумения.
Золотой Медведь выступил немного вперед, несомненно, пытаясь
разобраться и разгадать загадку.
Я соскользнул с коня и крикнул одному из грумов с разинутыми ртами,
чтобы он подошел и укрыл жеребца, потому что от него все еще шел пар на
ледяном ветру.
Я пошел прямо к Золотому Медведю Демиздор. Я больше не был зол или
ошеломлен. Я точно знал, что будет дальше.
В парке я не носил меч, брал только нож для разрезания веревки или
чистки лошадиных копыт от грязи. Я вонзил этот нож по самую рукоять в
живот Медведя и наблюдал, как он извивается и шатается, пытаясь вытащить
его, наконец, он покатился на истоптанный снег и умер.
В городах бронзовая маска не убивает золотого подданного своего
господина.
Таков порядок, без всяких исключений.
Мне кажется, я потерял рассудок, когда, вытерпев пребывание в клетке,
в то время как следовало отказаться, теперь я отказывался, когда следовало
стерпеть. Как и многие до меня, я действовал не в нужный момент и не
правильным образом, потому что я должен был действовать раньше и не сделал
этого.
Мой гнев иссяк. Я был только непреклонен, сознавая, что все потерял,
скорее всего и жизнь тоже, и мне не от чего было отказываться.
Меня привезли назад во дворец Эррана и бросили головой вперед в мою
комнату с абрикосовыми окнами. Всякое оружие было убрано, кольцо-ключ
изъят; меня заперли.
Вскоре меня посетил Эрран с тремя серебряными командирами.
- Я разочаровался в тебе, - сказал он, - ты глупец.
Я сказал:
- Я расстроил твои планы, потому что ты сделал меня игрушкой идиотов.
Тебе следовало лучше разобраться во мне. Глупец ты, мой повелитель.
- Посмотрим, - сказал он.
Он прохаживался передо мной совершенно свободно и без опаски, как
будто ему нечего было бояться. Совершенно очевидно, что убивать его мне не
имело смысла; слишком много было желающих занять его место.
Он взял одну из книг, лежавших на столе. Он сказал:
- У тебя появился хороший вкус к городским вещам - литература,
музыка, любовь... Некоторое время назад, когда я вырвал тебя из рабских
тисков Кортиса, кажется, я говорил тебе, как меня зачаровал и заинтриговал
процесс заживления твоих ран. Так как ты нарушил закон и должен быть
наказан за это, я решил заодно и узнать ответ на мой запрос. Другой пользы
мне от тебя не может быть.
У меня пересохло во рту. Я был бы действительно дураком, если бы не
понял, что мне уготовано. Он сказал, спокойно и без лишней холодности, и
без возбужденности Зренна:
- Сначала я отрежу твою правую кисть, мой Вазкор. Я смогу тогда сам
убедиться, как и ты, кстати, до какой степени твое тело способно
восстанавливать ткани. Потом я выну твои глаза, извлеку твой язык и отрежу
дыхательное горло. Если ты это переживешь, мои врачи вынут твои
внутренности. Естественно, ты можешь умереть от шока прежде, чем мы дойдем
до этого. Если ты выживешь и сможешь восстановиться - что является спорной
и экстравагантной мыслью, - возможно, я восстановлю тебя в качестве своего
подчиненного. Было бы недальновидно не сохранить такой приз - совершенно
неуязвимый витязь.
Ужас черным червем подступил к горлу, но я не хотел, чтобы он видел
это. Я сказал:
- Когда будешь на смертном одре, Эрран, молись, чтобы никогда не
встретиться со мной там, куда ты пойдешь.
Он отмахнулся жестом, который говорил: а-а, он опять стал дикарем.
Что это за чушь о встречах после жизни? Вслух он сказал только:
- Мы начинаем завтра на рассвете. На сегодня тебе принесут пищу и
напитки, женщин, если хочешь. Наслаждайся своими ощущениями, пока они у
тебя есть.
Закат покраснел за толстыми стеклами западного Окна, но вспыхивал
яркими оранжевыми огнями сквозь разбитый хрусталь.
Этот странный и контрастный рисунок был результатом моей ручной
работы, которую я выполнял над окном с помощью скамьи, стола, бронзовых
чаш и кувшина. Тщетно. Свинец держался. Стекло раздробилось на части, но
ни одна не годилась на оружие.
Задолго до того, как солнце опустилось, рисуя свои зловещие узоры
света на оконном переплете, я занялся исследованием своих мрачных
перспектив. Что я неожиданно наткнусь на какое-нибудь средство борьбы в
последнюю ночь, или что завтра я мог бы пригласить к себе парикмахера,
чтобы он побрил меня до прихода стражи Эррана, силой позаимствовать у него
бритвы и применить их как-нибудь. Другие безумные мысли кружились в
голове. Я мог бы соблазнить часовых, поставленных у моей двери; они были
бронзовые, пристрастные к вину... выхватить меч, вырваться - меня бы
схватили и убили, ничто другое не представлялось возможным, но не
разрубали бы до смерти, как живой кусок мяса, и кое-кто погиб бы вместе со
мной. Потом я мечтал о том, что смогу-таки как-то уйти от них, зная, что
это - лишь мечты.
Окно потемнело, и сквозь разбитые стекла ворвался ветер.
Через час после захода солнца дверь открылась. Серебряный командир и
десять бронзовых стражников вошли, чтобы проследить, как двое в матерчатых
масках расставляют мой обед. С извращенным великодушием Эрран прислал мне
превосходную еду. Когда его люди ушли, я поел немного, думая подкрепить
себя для бравады, но во рту был привкус пыли и пепла, и я скоро оставил
попытки.
Я слышал, как играет музыка за стенами моей тюрьмы. Ночью в Эшкореке
всегда звучала мелодия или песня.
Я с силой ударил кулаком по свинцовой оконной раме, потому что эта
ночь была не для песен.
Еще позднее дверь открылась снова.
Она лишь приоткрылась, и в щель прокралась единственная фигура,
заключительная жуткая шутка. Эрран прислал мне мою последнюю женщину.
Свечи дымили; сначала я не смог различить ее. Стройная, закутанная в
тонкую ветхую кисею, в проблеске света мелькнула бронзовая маска - я
собирался нагрубить, но сдержался.
- Воробей, - сказал я, - из всех их он не должен был присылать тебя
ко мне.
Но она была слишком высока для Воробья. Внезапно кисея соскользнула с
ее волос, и свет свечей ослепительно вспыхнул на них. Она подняла руку,
чтобы стянуть маску, и на этой руке от пальцев до локтя была алая перчатка
из крови.
Демиздор была моей гостьей, и в ее руке влажно блестел красный нож.
6
Лицо ее было белым. Она сказала, как будто это все объясняло:
- Я убила твоего стражника. Там был только один.
Должно быть, я направился к ней, потому что она протянула кровавый
нож рукояткой ко мне.
- Что это может быть? - сказал я. - Эрран послал тебя сюда, чтобы я
мог перерезать тебе горло в качестве последней земной радости?
- Эрран? Эрран не посылал меня.
- Зачем ты тогда пришла? Тебе так хочется ощутить вкус земли во рту?
Она сказала каменным голосом:
- Ты можешь убить меня, но тогда тебе никогда не уйти от них.
Я взял ее за запястье и вырвал кинжал из ее пальцев. Я сказал:
- То, что я должен умереть - твоих рук дело. Ты поощряла своего
Золотого Медведя на его развлечение.
- Да, - сказала она.
- Тогда ты счастлива. Зачем говорить о побеге? Зачем убивать
стражника?
Ее глаза были прикованы ко мне, пустые, как два зеленых камешка на
бесцветном лице.
Она сказала так, как будто я ничего не произнес:
- Эрран поставил только одного бронзового у двери. Поскольку у тебя
никого, кроме врагов, здесь нет, Тувек, принцу не пришло в голову, что
кто-нибудь придет к тебе на помощь. У тебя есть друзья только среди
женщин-усладительниц, а они никогда не осмелились бы помочь тебе. За
исключением одной. Я призвала твою музыкальную девушку и взяла взаймы ее
одежду и маску. Она скажет, что кто-то украл их у нее, если ее спросят, но
я не думаю, что спросят. Дорога, по которой я тебя проведу, известна
только очень немногим из золотых и серебряных; бронзовые ничего о ней не
знают. Когда я подошла к этой двери, я сказала часовому, что Эрран послал
меня к тебе на ночь. Когда он повернулся открыть дверь, я ударила его
ножом. Я сделала это неуклюже, но он мертв. Я взяла кольцо-ключ. Другой
стражник придет сюда через час, в полночь, когда они меняют караул. Нам
надо спешить.
- Ты и так идешь слишком быстро для меня, - сказал я. - Я покончил с
тобой, а ты - со мной, девушка. Я ни в чем не доверяю тебе.
На это она издевательски улыбнулась.
- Ты все еще дикарь, Тувек? Ты откажешься от своего единственного
шанса только потому, что я даю его?
- Зачем давать его, в таком случае?
- Зачем, - повторила она. Что-то дрогнуло в ее пустых глазах, и рот
ее задрожал. - Потому что я не могу избавиться от тебя. Потому что моя
душа беременна ребенком, и этот ребенок - ты, и я никогда не смогу родить
его, или освободиться от тебя. - И она схватила мои руки и впилась в них
ногтями, и неподвижно и пристально смотрела на меня.
Я не сказал ей ни слова, потому что слов не было. То, что было во мне
к ней, давно умолкло. Ее страсть и ее боль смутили меня; они не изменились
или даже еще разрослись под маской презрения и ненависти.
- Значит, ты хочешь, чтобы я ушел отсюда, - сказал я. - Очень хорошо.
Я готов.
Она отпустила меня и отвернулась, чтобы спрятать то, что незачем было
скрывать, потому что я все уже понял.
Стражник лежал в крови на пороге. Он был вторым мужчиной, которого
она убила из-за меня. Я взял его пояс с оружием и его маску и надел их,
надел свой плащ и надвинул капюшон из волчьей шкуры, чтобы скрыть свои
слишком легко узнаваемые волосы. Она сказала, что там, куда мы пойдем,
холодно, и никто не удивится моему капюшону. Она также сказала, чтобы я
завернул свой несъеденный обед и спрятал под рубашку - мне понадобится еда
