Наконец - ровный коридор и в конце его большая железная дверь. Она
вставила пальцы в бороздки, двинула ими, и дверь со скрипом и неохотно
открылась.
То, что находилось за ней, наполнило меня лютой яростью.
Какой-нибудь холмик земли в пустыне и то меньше разгневал бы меня.
Черный бархат затягивал пять стен этой подземной камеры, от которой
так и несло пылью и заброшенностью. Несмотря на драпировку, пол так и не
подмели дочиста. Повсюду валялись грязные обрывки ткани да осколки стекла.
Влажность скоро во всем прогрызет дыры. В центре помещения - затянутый в
черное помост - то ли деревянный, то ли каменный, не мне знать. И на
нем-то и покоился гроб Верховного владыки - обшитый золотом кедр,
украшенный фениксами и змеями, инкрустированный голубыми камнями и
нефритами, заколоченный гвоздями с алмазными шляпками. Вокруг гроба
увядали разбросанные цветы, добавляя свое разложение к остальному,
драгоценные благовония пролились и растеклись, липкие, прогорклые и дурно
пахнущие, по трещинам пола.
Стража ждала в коридоре; девушка, широко раскрыв глаза, шмыгнула в
угол, когда я все ходила и ходила вокруг гроба, пока мой гнев, как и боль,
немного не спал. Девушка снова заплакала, на этот раз, думаю, по нему.
Саднящее чувство потери, которое испытывала я, было, должно быть,
невыносимым для нее; в конце концов, она ведь знала его и была с ним.
- Если ты желаешь на какое-то время задержаться, я подожду тебя в
коридоре, - предложила я, но она мигом задушила в себе рыдания и выбежала
следом за мной.
Так она и повела нас обратно долгим мрачным путем. Мы добрались до
моих покоев, и я жестом пригласила ее зайти ко мне. Там я поблагодарила
ее, но она, похоже, не поняла, за что.
- Позже, - пообещала я, - я, если смогу, перехороню его, открыто и с
почетом, в традициях Ээланна.
Но она не уразумела, да и в любом случае, каким пустым казалось все
это, каким бессмысленным, ибо он теперь не мог ни насладиться этим, ни
страдать от этого. Однако я не могла выбросить из головы ту грязную
камеру.
Затем я отпустила ее. Она настолько боялась, что я не могла больше
удерживать ее ни минуты. Мне хотелось попросить у нее что-то,
принадлежавшее ему, какую-нибудь подаренную ей мелочь, значившую меньше,
чем другие, но я знала, что раз она настолько испугана, то отдаст мне
самую лучшую и самую дорогую вещь; кроме того, такая просьба в тот момент
казалась неуместной и бессмысленной. Поэтому я ничего ей не сказала, но
позже сожалела об этом.
Той ночью мне привиделось много снов, бесформенных, но ужасающих.
Проснувшись, я вспомнила лишь каменную чашу и пламя, которое было
Карракаэом, и слова проклятия, и то, как я кричала, что я сильнее, намного
сильнее, чем он - та тварь в чаше.
На следующий день начались приготовления к отъезду, и на закате мне
пришлось отправиться в храм и в последний раз благословить Эзланн, хотя,
что правда, то правда, _о_н_и_ ожидали, что я вернусь. Когда я стояла там,
закованная в золотые украшения, мои глаза ни разу не отрывались от чаши,
где горело пламя. Однако пламя оставалось совершенно неподвижным, и
никакой голос не тревожил меня словами: "Я Карраказ Бездушный, порожденный
злом твоей расы... спасения нет... Ты проклята и понесешь проклятие с
собой... и не будет никакого счастья. Ваши дворцы в руинах. На павших
дворах... греются на солнце ящерицы... позволь мне показать тебе, какая
ты".
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ
1
Когда я покидала деревню под вулканом, собравшиеся толпы смотрели на
мой отъезд мрачно и со страхом; женщины плакали и хватали меня за рукава.
И позже, из амфитеатра гор, я оглянулась назад и увидела алый светильник -
деревню, горевшую при вторичном извержении вулкана. Теперь я ехала с
Вазкором, хотя и не бок о бок, даже без той отдаленной близости, которая
связывала меня с Дараком. Нас разделяли сотни неодушевленных и живых
объектов: великолепно разодетые солдаты; невероятно убранные лошади в
шелковых попонах с вплетенными в гривы и в хвосты пурпурными лентами и
золотыми нашлепками на сбруе; фургоны с провиантом, запряженные мулами, и
даже рекруты с хуторов, облаченные, как и солдаты, в кожу, но без масок, с
такими же мертвыми глазами и лицами, какие я видела у них при первой
встрече.
В Эзланне звонили колокола, глухо и бесконечно, и толпы бурлили по
обеим сторонам улиц и балконам. Я ехала в своей открытой колеснице,
которую за воротами покину и сменю на карету. Народ кричал и приветствовал
нас. Это было больше, чем процессией богини и короля, - это был
великолепный отъезд начальника на войну. За Белой пустыней тянулся Театр
военных действий, место турниров, где каждая коалиция сражалась с другими,
однако Вазкор знал, да и другие, наверное, тоже, что нынешний Театр
военных действий начнется у черных ворот Эзланна. Каждый Город был для
него призом, завоеванием и властью, чем-то, способным хоть на время
затянуть кровоточащую рану его гордости. Да более того: не только Города
юга, но и все за пределами его тела и даже само тело ему требовалось
покорять и держать в тисках, чтобы удовлетворить снедавшее его душу
страстное желание.
Крики и колокола все звенели и звенели. Как непохоже на деревню,
совсем непохоже. Но впрочем, ведь богиня-то на самом деле не покидала их;
ее Сила была повсюду, в огромных неподвижных статуях и в лице ее главного
жреца Опарра.
Я чуть не рассмеялась.
За мной ехало восемьдесят воинов в масках фениксов, носящих все, как
один, на правой груди знак золотой кошки; каждой из десяти групп в семь
воинов командовал восьмой воин, носивший на талии зеленый кушак. Идея эта
принадлежала не мне, а, надо полагать, Мазлеку. Однако теперь никто не мог
с кем-то спутать почетный караул богини. Уж не знаю, как они договорились
с кузнецами и торговцами краской - ведь никакого собственного дохода у
меня не было.
Добираться до За нам пришлось четырнадцать дней, вдвое дольше, чем
потребовалось бы одинокому коннику, но так обстоит дело с любыми
караванами. Мало что вызывало у меня личный интерес; ибо я была заточена в
своей карете - душном позолоченном ящике. После каждой ночи я просыпалась
негнущейся и с болями во всем теле. Карету с трудом тащили четыре
норовистых тихих мула. Несколько раз в день она, содрогнувшись,
останавливалась, и я слышала, как возницы уговаривают и увещевают мулов, в
то время как те стояли, глядя на них с вежливым интересом, пока кучера не
пускали в ход кнуты.
Я взяла с собой всего двух женщин - самых хорошеньких, ибо мне вдруг
пришло в голову, что мне волей-неволей придется часто смотреть на них, -
но они оказались вздорными, беспокойными и боялись находиться долго в моем
обществе; а их разговоры, возникавшие непродолжительными вспышками, были
пустой болтовней дур.
Каждую ночь сооружали лагерь, предприятие как военное, так и
архитектурное, что увеличивало продолжительность нашего путешествия.
Сперва, приблизительно ранним вечером, пехотинцы проворно маршировали
вперед, достигали намеченного места стоянки и начинали воздвигать
переносные металлические стены, привезенные ими на вьючных лошадях. К тому
времени, когда прибывали конники и повозки, лагерь надежно окружали
железные секции стен пятифутовой высоты с затейливыми воротцами, и
вырастали шатры и палатки. Выставляли часовых, размещали и кормили
лошадей, аккуратно разводили костры и готовили еду. К ночи мы становились
городом, и притом шумным городом. Несмотря на крепкие железные стены и
часовых, по проходам между палатками всю ночь шатались пьяные, ревностно
преследуемые разъяренными начальниками; лошади срывались с привязи и
носились галопом по лагерю, храпя, испражняясь и врезаясь во что попало.
Горстка проституток еженощно устраивала оргии в своих аляповатых жилищах в
нижнем конце лагеря, и там вспыхивали драки, вызванные нелепым
соперничеством между теми или иными группами солдат. Существовала
неистовая и индивидуальная преданность своим: всякий капитан, под началом
которого служил какой-то солдат, был лучше любого другого капитана. Каждый
рассвет озарял мертвые и умирающие останки жертв этих стычек до тех пор,
пока Вазкор не положил им конец, пригрозив казнить холодным и трезвым
утром всякого, кто обнажит меч против своего же брата - солдата. Однако
прежде чем новый порядок дошел до их мозгов, пришлось устроить три такие
казни.
Шатер Вазкора служил центром лагеря. Мой же стоял, отделенный от него
одним-двумя рядами палаток, под защитой моей собственной стражи. Я
заметила, что среди людей Мазлека не случалось никаких драк и никто из
регулярных войск тоже не решался бросить им вызов.
Ледянисто-красными зимними рассветами лагерь свертывался и готовился
к отбытию. Эзланны, у которых все естественные функции были скованы
жесточайшими табу, всячески исхитрялись в утаивании того, что было
необходимым. Рекрутированные хуторяне, словно в порядке умышленного
оскорбления, совершенно открыто ели, пили и отправляли все прочие телесные
надобности. На них смотрели как на животных, вот они и вели себя, как
животные, и - любопытная вещь - поступая так, добились в какой-то мере
животного достоинства. Во мне больше не было ни отвращения, ни жалости к
людям, привязанным к таким необходимостям; я теперь жалела не их, а
утаивающих и отрицающих естество эзланнов.
Большая часть путешествия была, как я сказала, смертоносной для меня.
Я прихватила с собой книги из библиотеки Асрена, но тряска кареты и
тусклый свет делали чтение при движении совершенно невозможным. Лишь ночью
я могла обратиться к ним, да и тогда не читала, так как каждая страница, к
которой я прикасалась, заключала в себе его призрак и напевала особую
меланхолию. Зимние виды из маленького окошка кареты - сплошная
беспросветная белизна, совершенно плоская, со снежным маревом на близком
горизонте, закрывающим небо или, возможно, горы, - вызывали у меня по
ночам мертвенные бледные сны. В пустыне, похоже, не водилось никакой
живности, даже снежных волков и медведей, как в горах Кольца. Сам караван
производил большой шум, но помимо него не было ничего, вообще ничего.
На рассвете десятого дня пути я позвала к себе в шатер Мазлека.
- Мазлек, найди мне верховую лошадь и какую-нибудь подходящую для
меня мужскую одежду, чтобы я могла ехать верхом.
Он выглядел пораженным.
- Но, богиня... - он заколебался. А затем сказал: - тогда придется
доставать одежду мальчика... И понимает ли богиня, какой стоит холод?
Несмотря на колебания, одежду принесли: простая, черная и чистая, но
поношенная. Я натянула легины, тунику до колен с разрезами по бокам и
сапоги. Когда я затягивала пояс и мне пришлось проколоть новую дырочку для
пряжки, мне вдруг с неожиданной болью вспомнилось, как я надела в ущелье
одежду мальчишки-разбойника при Дараке. Мазлек принес и плащ, тоже черный,
но с подкладкой из чистого серого меха какого-то животного - вернее,
шкурок нескольких животных, так как я различала по меткам и сочленениям,
где они соединялись. Я подсчитала шкурки, чтобы знать, когда поеду,
сколько смертей, двенадцать или четырнадцать, согревают меня. На руки я
натянула собственные перчатки, расшитые золотом. Они и золотая маска,
несомненно, выглядели совершенно не соответствующими моему новому наряду.
Снаружи ждала вороная кобыла. Мне выбрали очень послушную и
