пошла...
-- Гадом буду, заделай его, пахан! -- взбеленился
Пархатый.
-- Крови не терплю! -- туманно пояснил пахан. -- Да и на
хрена нам рога мочить? Пусть живет. Его менты и без нас
заквасят... Что в карманах?
-- Пустой я, -- запинаясь ответил новенький.
-- Курево есть?
-- Некурящий.
-- Ладно, без шорохов! Отпустите его.
Блатота разбрелась по своим местам.
-- А лепень-то у него ничего, -- проехидствовал Червь,
приметив пиджак новенького, -- на тебя, пахан!
-- Ты что духаришься, Червь! -- просипел пахан... -- Это
тебе не пайку закашивать. А ну-ка, вахлак, сымай лепень!..
-- Какой еще лепень, товарищ?
-- Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Тошнит он
тут "товарищами"! Лепень, говорю, сымай!
-- Ты что, рогомет, кони отбросить хочешь? -- прибавил
Червь.
Новенький все понял и, менжуясь, снял пиджак. "О, люди,
порождение ехидны!" -- по-чеховски остро воскликнул в душе
Корейко.
-- То-то, терпило! -- Червь засуетился и поднес пиджак
новенького к пахану. -- Носи, здоровый!.. Пахан, а может и
прохоря у него заштопорим?
-- Вахмуркам оставь его прохоря!
Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед
собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и
тяжело закрыл глаза. Неудержимо клонило в сон, хотелось
забыться. Он свернулся клубочком, задремал, ждал не долго, вот
оно... вот оно... сон забежал в глаза... и посетило Александра
Ивановича связное сновидение. И снилось подпольному миллионеру
нежное, ласковое, манящее, бурляще-кипящее крымское солнышко,
то самое солнышко, которое безжалостно падало на каменистый
пляж и белые спины отдыхающих. Безропотно выкатывались на
кишащий людьми берег морские волны. На пляже среди сотни
отдыхающих особенно выделялась широкогрудая мадам c удлиненным
бюстом и стройными ногами. Ее тело вялилось под горящими лучами
июльского солнца и медленно покрывалось красным ожоговым
загаром. Мадам вздыхала и, переворачиваясь на купальной
простыне, ворчала: "Эх-хо-хо! Не отдых, а черт знает что!" Со
стороны Феодосии подплывали два рыболовецких сейнера. C
Ялтинской бухты подгребал своим ходом москвич Максим Иванов.
"Хороша водичка!" -- радостно сверкая глазками, протрезвонил
Иванов, выходя из воды. Максим был свежий, пахнущий йодом, c
недопеченными плечами, к его синим в клеточку трусикам была
прикреплена зеленая капроновая авоська, доверху заполненная
крупными мидиями. "Послушайте, вы! -- обратился к господину
Иванову товарищ c прогорелой спиной. -- Вы, что это, из Турции
приплыли?" -- "Нет, из Парижа!" -- пошутил товарищ Иванов,
бросая на берег авоську. Вскоре он осмотрелся, и ему предстала
ужасающая картина: романтично кишащий людьми пляж сгорал дотла.
Нет, у него не помутилось в глазах. Товарищ Иванов ясно видел
сгоравшие дотла спины, груди, бедра и даже сгоревшие черные
трусы -- все реально. Иванов зашагал к морю, бултыхнулся и,
колотя воду руками, быстро поплыл по-собачьи вникуда.
Корейко проснулся. В камере было тихо, но не так чтобы
очень: храпел пахан, ворочался Пархатый, причмокивал во сне
Червь, из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось
зарешеченное оконце, показалась морда конвоира.
-- Подъем, подлюги!
Корейко поднял со сна голову, вдохнул в себя порцию
тлетворного воздуха и бессмысленно посмотрел по сторонам:
мрачные стены, испещренные следами от воды, были похожи на
каменную могилу, где-то пряталась смерть.
Глава XXVIII ДАЛЕКАЯ И УХОДЯЩАЯ НАВСЕГДА МОСКВА
В воскресенье утром мадам Настасья Феоктисовна
Долампочкина спала посредине Большого Златоустинского переулка
в одной из квартир двухэтажного особняка. Ее не беспокоило, что
звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского
политуправления капитан Ишаченко в четверть двенадцатого вышел
из того самого здания на Лубянке, которое в начале века было
доходным домом страхового общества "Россия". В расстроенном
мозгу Альберта Карловича, словно в бурлящем море, полоскался
приказ: "Найти, обезвредить, доставить!"
-- Где же искать этого жида маланского?! -- сквозь зубы
процедил Альберт Карлович, окидывая взглядом площадь имени
товарища Железного Феликса. -- Так, отставить истерику мысли!
Приказ номер один: рассуждать логически... а машину не дали,
шляйся теперича по ихней столице... Ладно... Деньги у него
есть. Приказ номер два: действовать. Начнем c гостиниц.
Разумеется, c дорогих гостиниц. Какие в этой прорве дорогие
гостиницы? Первоклассными гостиницами являются "Националь",
"Савой" и этот, как его, "Гранд"...
От слова "Гранд" потерялась добавочка "Отель", но скоро
нашлась, и получилось: "Гранд-отель". Альберт Карлович кивнул и
немедленно направился в сторону Кузнецкого моста.
-- Профессор непонятных наук! -- ругнулся капитан,
переходя улицу. -- Ходи тут по этой срани.
И тут шесть мыслей пронзили мозг капитана: пень обрыганный
-- раз, сандаль губатый -- два, фантик занюханный -- три, ну, я
ему устрою -- четыре, смерти будет просить -- пять, но я буду
зол и беспощаден -- шесть.
Кузнецкий бурлил книжниками, букинистами, старыми
спекуляторами, торговцами антиквариатом, другими дельцами
высшего разбора и всем своим видом доказывал, что никакой
революции не было. У витрин трикотажной лавки на фоне розовых
сорочек и дамских фетровых колпачков стояла старушенция. Она
пела, выпуская из своего рта хлюпающе-свистящие альты:
"Нет в этой жизни счастья!" --
Спел на прощанье музыкант.
И мое хилое запястье не украшает бриллиант.
О, где вы, страсти изумруды?
Покоя нет в душе моей.
Душа стремится на Бермуды,
А я пою вам здесь! Ей-ей!
В "Гранд-отель" Альберта Карловича не пустили:
ультрабородый швейцар показал фигу. В свою очередь, капитану
Ишаченко пришлось не удержаться, предъявить удостоверение,
набить ультрабородому морду, плюнуть в бороду, взять из урны
окурок, подойти к портье, ядовито расшаркаться, тыкнуть окурок
в морду портье и спросить змеиным сипом:
-- Врагов народа прикрываете?
Портье вздрогнул и еле шевелящимися губами пролепетал:
"Никак нет, товарищ". Ишаченко описал приметы гр. Бендера,
портье развел руками, капитан плюнул на пол и, фыркнув: "Ну, я
вас еще достану!", вышел на улицу.
В "Савойе" картина не изменилась.
-- Вы мне тут Кремль из говна не лепите! -- веско говорил
капитан. -- Сопельники тут свои повытаскивали! Где вражеский
элемент?
-- У нас тут, товарищ, только иностранцы.
-- Э-ге-ге. Ну, я до вас еще доберусь!..
Угол Неглинной и Кузнецкого моста был забит разношерстной
оравой. В ораве суетился режиссер c рупором. У киноаппарата
крутил задом оператор.
-- Все представили ситуацию: ровное поле, ни ямки, ни
кочки, ни колышка... -- ревел режиссер. -- И вдруг из-за куста
выезжает грузовик. Водитель, поехали. Так, так. Лепешинская!
Лепешинская, я сказал! Ага! Так, подходишь. Хватаешься за
кузов... перебираешь ножками... Ага! Вот, вот, вот. Хорошо.
(Тут режиссер начал орать не своим голосом.) Федя! Федя!
Запускай уток! Уток запускай, говорю! Шум! Трескотня! Гвалт!
Содом! Понеслось! Так, так. Говор! Говора побольше! Больше
шума! Вася! Выводи корову и лошадь! Почему не слышу гука?!
Больше гука!
Лепешинская (в роли коровы) восклицает:
-- Это надо же? Вроде на северо-юг летим, а все вторник и
вторник.
-- Прекрасно! Тот же план! Муравейчиков, пошел! Больше
шелеста! Больше шепота! Так, так.
Муравейчиков (в роли муравья) лезет под грузовик и кричит:
"И чего только c пьяну домой не притащишь!"
-- Чудесно! Пошел Нахрапкин! Больше стукотни! Пошли
скоморохи! Федя! Федя! Давай гаеров!
Грузный Нахрапкин (в роли слона) размеренным шагом
подходит к смазливой девице. Девица осыпает его c головы до ног
пшеничной мукой. Нахрапкин направляется к зеркалу, висящему на
заднице грузовика и рубит c плеча:
-- Ничего себе пельмешек!
-- Великолепно! Юпитеры на лягушек! Лапочникова, кувшинки
готовы? Больше фарсу! Меньше ребячества! Кто это там буффонит?
Начали!
Две девчушечки (в роли лягушечек) садятся на огромные
кувшиночки.
-- Смотри, -- квакает первая в красном платье, -- вон,
видишь, на берегу стоит стог сена. Вот так и люди! Живут,
живут, а потом умирают...
-- Да-а! -- многозначительно подквакивает ей вторая в
желтом платье.
-- Снято! Дайте свет! Больше лучистости! Вася! Вася! Лучи
бросай! Ближе, еще, вот так! Чинно и корректно работаем! Ежик,
полез на кактус! Терпеливо! Елейно!
На дерево, выкрашенное зеленой краской, залезает артист
Трубников-Табачников.
-- Крупно! Оператор, снимаем крупно! Фон! Фона больше!
Трубников, речь!
Трубников слезает c "кактуса", вертит мордочкой, смотрит
на небо.
-- Как все-таки обманчива природа.
-- Прекрасно! Присоединяешься к другим ежам. Вот так!
Стаю, стаю, образовываем стаю! Стихийно! Побежали рысцой.
Майский, пейзажно! Пейзажно и грамотно! Ассортиментно!
Уступчиво! Больше перспективы! Без моложавости!
Ежи сбиваются в стаю и начинают бегать вокруг грузовика.
Впереди стаи несется пучеглазый Трубников-Табачников.
-- Ежи! -- гремит он.
-- О-о-о!
-- Мы бежим?
-- А-а-а!
-- Земля гудит?
-- У-у-у!
-- Ну, чем мы не кони?!
-- Да-а-а!
-- Финальная сцена! Пышно и разубранно! Где корова?
-- Я здесь, -- кусая толстые губы, отвечает Лепешинская.
-- Где вас носит? Майский, средний план! Ноги крупно!
Лепешинская, больше сдержанности, бюст прямее! Понеслось!
Лепешинская лезет на дерево. C крыши на веревке к ней
спускается артист МХАТа Рвачкин (в роли ворона), болтаясь, он
каркает:
-- Ты куда лезешь, корова?
-- Лепешинская, бюст прямее! Больше мягкости! -- кричит
режиссер. -- Пышно и разубранно! Взрачно!
-- Яблоки кушать! -- мычит Лепешинская.
-- Ты что, c ума сошла? -- орет Рвачкин. -- Это же ведь
береза!
-- Уйди, черный, -- визжит Лепешинская, -- не видишь, c
собой у меня!
-- Снято! Майский, задний план. Комплектно! Юпитеры на
задний! Вася! Майский! Безжелчно и тишайше!..
Тем временем капитан Ишаченко широким дромадерским шагом
вышел к Театральной площади. В "Метрополь" он вошел без особых
осложнений. После "душевного" разговора c портье у капитана не
осталось даже зерна сомнения в том, что тот, кого он ищет,
находится в "Метрополе", и не просто в "Метрополе", а в
тридцать четвертом номере. Но, поднявшись в номер, капитан
никого там не застал. На столе стоял поднос c недоеденным
завтраком. Кофе был еще теплым. Альберт Карлович снял
телефонную трубку.
-- Барышня, Ж 2-17-46, и поскорее, дура!.. Товарищ Зотов?
Ага! Ишаченко говорит. Преступник только что был в своем
номере, я в "Метрополе". Так точно! Жду. -- И звезда второй
величины и тринадцатой степени спустился в вестибюль.
Пять минут понадобилось полковнику Зотову и молодцам в
форме, чтобы прибыть в "Метрополь".
Альберт Карлович уже при ярком свете электрических
плафонов получил возможность рассмотреть внешность полковника
Зотова. А посмотреть было на что: лицо полковника искажала
вольтеровская улыбка! Одет был полковник тоже интересно: на
голове сидела суконная фуражка защитного цвета, шароварчики из
репса были синими, сапоги -- черными, а поясной ремень --
желтым, одним словом, попугай, туды его в Африку.
-- Здорово, капитан! Ну, что тут у тебя?
