принес... чего наслужил там, показывай!
Но Егор Иваныч уже отступал по всей линии. Все его рассужденья о жиз-
ни, о незыблемом счастьи, о семье и человеческом достоинстве были смяты
Аннушкиным гневом раз и навсегда.
- Ну, что же, - вздохнул он, потерянно вдавливая пальцы в щеки себе.
- Все, значит, напрасно... Сам себя обворовывал, а так Егоркой Тарары и
остался... Тарары! - засмеялся он. - Все в тарары и просыпалось!..
- Шинель-то хоть сыми... - нечаянно пожалела его Аннушка.
Но он повернулся и вышел на крыльцо. Здесь он постоял с полминуты,
осунувшийся до потери сходства с самим собою. Потом подошел в угол
крыльца и смаху, коротким, злым ударом сапога ударил в деревянную резьбу
крылечной стенки. Кусок резьбы, слабо хрустнув, вылетел наружу. Егор
Иваныч перегнулся через край и с яростным удовлетворением смотрел, как,
упав в лужу, заволакивалась резная завитушка серой, взбаламученной
грязью.
- Ух-ты! - пуще взъярился Егор Иваныч и, уже не помня себя, бил тем
же березовым поленом по резьбе. - А-а, розовая?.. - сквернословил он и
остервенело уничтожал то, на что когда-то ушел целиком весь восторг не-
большой его души.
Может быть, и от всего дома оставил бы Егор Брыкин только кучку дере-
вянной трухи, самому себе на посмеянье, если б не остановила его новая
встреча. Мать бежала к крыльцу по глубоким деревенским грязям, спотыка-
ясь и скользя.
- Чего-ты, мошенник, чужое-те крыльцо сапожищами лупишь! - кричала
издали мать. Он повернулся к ней, но все еще она его не узнавала. - Я-т
тебе, вшивому... - она не докричала, пораженная бессмысленно-стеклянным
взором сына. - Егорушка, голубеночек, ужли-ж ты жив?..
- ...и березу подрубят, так она жива... - надрывно вырвалось у Егора,
стоявшего перед матерью с голой грудью.
- Поесть-то нашел себе, голубеночек?..
И, повинуясь властной материной ласке, Егор Иваныч заплакал, тут же,
сидя с ней вместе на ступеньке крыльца, обо всем, что было в молодости
пущено прахом. Мать тоже плакала, о том, что до лихой солдатской ямки
докатилось сыновнее яблочко. Об Аннушке они не сказали ни слова, но оба
думали о ней...
Пасмурный день тот гудел. Трепались в ветровом потоке голые сучья,
оседал снег. На галерейке Сигнибедовского амбара, свесив босые ноги
вниз, сидела Марфуша-Дубовый-Язык, известная на всю волостную округу по-
лудурка, и пела негромко и тягуче, в тон ветру. Всю свою дурью жизнь
провела Марфуша в глупых мечтаньях о несбыточном женихе. Ее и дразнили и
гнали за это, а она сама слагала ему песни, неразборчивые и темные как
глухонемая речь. Она и пела их нескончаемо, на ветер, приткнувшись
где-нибудь на юру. - Так и теперь: высоко подоткнув грязный подол холс-
тинной, грубой юбки, сорокалетняя и растрепанная, она болтала ногами и
гнусила что-то, понятное ей одной.
- Мешок-те твой, что ли? - тихо спросила мать, подбирая со ступенек
Егорову суму.
- Мой... - Егор Иваныч с тоской выглянул на Сигнибедовский амбар, где
Марфушка. - Что-й-то гнусит-то она, ровно отпевает кого... - пожаловался
Егор Иваныч.
- Да ведь как!.. - вздохнула мать и морщинистой ладонью вытерла себе
лицо. - Глупому всегда песня...
III. История Зинкина луга.
Завязался узел спора накрепко, и ни острая чиновная башка, ни тупая
урядницкая шашка не могли его одолеть. Шли от узла толстые, витые, пере-
путанные корешки. Шли в спокойную глубь давнего времени, в людей, в
кровь их, в слово их, в обычай их, в каждую травину, из-за которой спор.
Давно, в то смешное, леновое время, когда еще и второй Александр на
Россию не садился, обитал, богатейший помещик в этом краю, Иван Андреич
Свинулин. Был Иван Андреич этакий огурец с усами, сердитый и внуши-
тельный. Было в его лице по немногу ото всех зверей.
Владал он наследственно и безответственно обширными угодьями: лесами,
прудами, лугами, деревнями и пустошами и всем тем, что водилось в них: и
зайцами и волками, и комарами и мужиками, и водяными блохами. Жил Свину-
лин сытно, привольно и громко; зайцев и волков собаками травил, комарей
просто руками, до водяных блох никакого оброчного дела ему не было, му-
жики же ему пахали землю.
С самой юности бороли барина Свинулина страсти. После женитьбы выво-
дил тюльпаны самых неестественных, кудрявых сортов. После смерти жены,
стареющему, приспичили бабы и голуби. И долго рассказывали деды внукам,
как, на крыше, в одном белье сидя, видный на всю округу, махал Иван Анд-
реич шестом с навязанной на него бабьей новиной... Под конец жизни прис-
тупила к Ивану Андреичу страсть редкостная и пагубная - гусиные бои.
В начале зим созывал гостей со своего уезда Свинулин, и приезжали
гости с домочадцами, собачками, попугаями, дурами, гайдуками и, конечно,
гусаками, потому что и на соседей перекинулась гусиная зараза. В Николин
день рассаживалась гостиная публика по сторонам большого деревянного
круга, сделанного наподобие обыкновенного сита, с тою только разницей,
что были стенки сита простеганы ватой и обшиты красным бархатом. Гусак
птица нервная, твердого места при бое не выносит, от твердого места рас-
сеивается и теряет злость, вследствие чего и получается меньшая красота
боя. До этого путем собственного ума и долгого опыта дошел Свинулин.
Как-то раз приехал на Никольские бои соседний помещик, человечек, по-
хожий как бы на лемура, с той еще особенностью, что чудилось, будто у
него под подбородком дырка, и оттуда борода круглым торчком - человечек
некрупный, но занозистый, одним словом - Эпафродит Иваныч Титкин. Друг
дружку не взлюбили с первого взгляда Свинулин и Титкин, но вида не пока-
зывали. - Шел бой своим чередом. Всех приезжих гусаков вот уже три года
побивал, играючи, на первом же круге, хозяйнов знаменитый гусак, наполи-
танский боец, Нерон. Птица - замечательная, почти вся голая, плоскоголо-
вая, чистоклювная, в весе не уступала и тулузскому, а по красоте шейного
выгиба только с лебедем и сравнить. Глаз у Нерона был особенной бирюзо-
вой яркости, а если принять во вниманье, что количество злостности в гу-
саке определяют знатоки как раз по голубизне глаза, легко догадаться,
что был Нерон пылок, как целый батальон становых.
В самом конце боя привстал тихонько Эпафродит Иваныч и сказал посреди
всеобщей тишины:
- Виноват. Не дозволите ли вы теперь, Иван Андреич, моего гусачка к
вашему подпустить. Гусачек мой имеет китайскую породу бойцовую. Богдыха-
ны таких выводят трудами всей жизни, чем и прославлены. Очень любопытно,
как Нерон с ним расправится.
Иван Андреич подусники себе расправил и одобрительно засмеялся. Осо-
бенностью Ивана Андреича было говорить одними согласными:
- Пжалст, - говорит. - Сделт эдлжение, Пфродит Ванч! Как вшему щлкпе-
ру прзванье?
- А прозванье моему щелкоперу Сифунли... пушистенький, в первый год
два фунта перьев одних дал, да пуху полфунта...
- Что ж ты его, щипваешь? - загудел Свинулин. - Пдушки нбиваешь?
- Нет... а это я только так, из интересу к породе!
На другой день, после ранней обеденки, и увидели гости китайца Сифун-
ли. Тоже полу-лебедь, светлосерый с прочернью, - темно-бурые полоски ук-
рашали ему тыльную часть. Голос имел Сифунли грубый, - мяса на Сифунли
не так уж значительно, зато на носу черная шишка размером небольшого яб-
лока. В яблоке этом и находилось средоточие гусиной ярости. Но, что сра-
зу же отметили все присутствующие, позвоночник у Сифунли были еле при-
метно искривлен, в виде буквы S. Эпафродит Иваныч гусаковых качеств не
утаивал и с веселой готовностью сообщил, что это нарочно так богдыханы
делают, чтоб придать разнообразие бойцовскому удару, - один в упор, а
другой как бы и плашмя.
Нерон, выпущенный к Сифунли, очень ерепенился, глядел на урода с нас-
мешкой, - по крайней мере одна мелкопоместная утверждала, якобы видела,
как усмешка пробежала поперек гусиного лица. Китайский же противник его
даже как будто зевал со всей китайской спесью, выражая этим неохоту свою
состязаться со Свинулинским франтом. Бой начался. Оба огромные, они схо-
дились как две тучи. Целых два часа, считая перерывы, длился бой. Китаец
сердился, а Нерон с ним шутил, клевал его и справа и слева, и даже, пе-
рескочив на другую сторону, клюнул ему в совсем непредвиденное место.
На такое глядя, гости замолкли. Только Свинулин и Титкин, сидя рядом,
синели от приступов хохота, подъелдыкивая друг друга.
- Что эт-ты крхтишь, Пфродит Ванч?
- А это я кашель, извините, задерживаю!..
В это самое время Сифунли налез на Нерона вплотную на средине сита и
ударил его семью мелкими ударами. Нерон упал замертво. Его унесли чуть
всего не переломанного, негодного даже к столу. На могиле его впос-
ледствии посажен был тюльпан Свинулинской выводки, очень похожий на по-
койного Нерона.
Иван Андреич стал страдать от тоски по Нероне и однажды унизился до
того, что собственнолично поехал к Титкину за Мочиловку, на его непутные
бугры. Там он предложил купить китайского гусака, хотя бы и за большие
деньги, хотя бы и серебром.
- Стрдаю... - вздохнул Свинулин.
- Живот пучит?.. - ехидно переспросил Титкин.
- Нет, от Нерона. Прдай китайца!
Титкин засуетился:
- Для соседа - в сражение готов итти! - вскричал он и помахал ла-
донью. - А гусачек у самого у меня гвоздем в сердце сидит... Глазунью из
китайских яиц могу сделать, очень, знаете, стихийно выйдет, то-есть
вкусно! А продать не могу...
- Прдай, Пфродит, - молил Свинулин.
- Не могу-с. А вот оборотец один могу предложить!
- Гври, - просипел Свинулин.
Титкин погладил Свинулинское колено.
- Голикову пустошь нужно мне заселить, а мужичков у меня нету. Не да-
дите ли мне сотенку на вывод, а я вам за это Сифунли с тремя Сифунлихами
на собственных руках предоставлю! Пользуйтесь тогда хоть пареным, хоть
жареным, хоть живьем...
Свинулин только посвистел, но уже за порог не мог выступить без Си-
фунли. Кстати: у Свинулина мужик водился в тысячах, зажиточный и плодо-
витый. При подобной игре сердца сотня мужиков была Свинулину не расчет.
Завтра же разделил Иван Андреич село Архангел пополам и половину, разо-
ренную, ревущую, послал к барину Титкину заселять Голикову пустошь.
Иван Андреич, будучи человеком высочайших чувств, чтил Сифунли как
живого человека, содержа в гусиной роскоши. Через год, на Никольские же
бои, привезла та, мелкопоместная, простого арзамасского гусачка-белячка,
с обыкновенными оранжевыми плюснами. Захватила с собой барыня не сильно-
го, но и не слабого, чтоб вдоволь поиздевался над ним Сифунли, прежде
чем лишить жизни. Этим хотела она подольститься к Свинулину, через пос-
редство обширных связей которого положила она устроить карьеру сына сво-
его, Петюши. На второй день боев выступил Сифунли против захудалого ар-
замасца и поплыл на него, стоящего в недоумении, как огромный, затейли-
вый корабль. Сифунли зашипел, расправил крылья, а Свинулин даже пошутил:
- Меня, дрнь, пердрзнивает!..
Только когда уж некуда стало арзамасцу отступать, взъершился арзама-
сец, выкинул шею вперед, да клювом попридержав китайца за шишку, хватил
его наотмашь и всторчь тяжелым своим крылом. Барыня, владелица арзамас-
ца, закричала и повалилась на пол, подражая в этом Сифунли, убитому на-
повал. Свинулин стал после того чахнуть и умер в одногодье.
Особых вредов от его смерти никому не случилось, а сынок на отцовских
похоронах даже потирал руки и прищелкивал языком. Поминки по отце справ-
лял он Сифунлихами. Но не в Свинулине и не в Сифунлихах тут дело.
Титкинские земли, а следовательно, и Голикова пустошь примыкали с
востока к владеньям Свинулина, именно - к огромному Свинулинскому лугу,
назывался луг - Зинкин луг. Граница между владеньями шла по Мочиловке
реке. После шестьдесят первого года весь тот луг отошел к селу Архангел,
